Разве не все поют одно и то же?

Молодой человек возвращается с гулянки домой. Его тошнит. Он смотрится в зеркало и видит кровь на лице и руках. Его мать говорит: "Легавые приходили". Он умывается, надевает свежую рубашку, берет велосипед и едет в участок сдаваться.

Тому минуло уже четырнадцать лет. Почти половину своей жизни тридцатипятилетний Вилли провел в бранденбургской тюрьме по обвинению в убийстве -- семь лет до объединения и семь лет после.

Всего пятьсот метров, да что там -- пара шагов, отделяли его от капитализма -- и семь лет. Только теперь перед ним рушится Стена. Только теперь его выпускают на свободу.

Он попрощался с сокамерниками -- с Молчуном и с Юннатом, который после объединения держал в камере рыбок и птичек. Быстренько продал игровой компьютер "Нинтендо" и забрал свои деньги -- ровно 1700 марок скопилось на его счете за четырнадцать лет работы на кухне. И прошел мимо привратника через наружную дверь.

"Ты должен ехать по первому маршруту", -- сказал главный, но Вилли уже давно это узнал. В двухстах метрах правее тюрьмы остановка трамвая. Важно нажать с внешней стороны вагона на красную кнопку. Иначе дверь не откроется, и трамвай поедет дальше, и ты будешь там стоять и материться. Но он старается. Он не хочет быть таким же, как те, кто тычется в родной стране, как слепой котенок.

Заключенный Вилли -- один из последних, кто стартует в объединенной Германии. Он один из почти двухсот заключенных со времен ГДР, что еще сидят в восточногерманских тюрьмах. Это заключенные с долгими сроками, они пропустили падение Стены и теперь должны обвыкаться в чужой стране. Они должны "соблюдать социальную ответственность", как того хочет закон об отбытии наказания. Они "кувырком вваливаются в рыночную экономику", как говорит боннский криминолог Габриэла Кавамура, в двойную свободу. Или в двойной вакуум.

Когда зимой 1991 года Вилли первый раз ненадолго мог выйти на свободу, он купил себе тогда сиреневую ветровку. Пообедал с воспитателем в хорошем ресторане "Картофельные жучки". Потом хотел купить компакт-диск с рождественскими песнями. И вдруг оказался в помещении, которое сверху донизу было набито компакт-дисками с рождественскими песнями. Он ничего не мог понять. "Что же это такое? -- спросил он тогда. -- Разве не все поют одно и то же?"

Это все уже история, это было уже давно. Он сам усмехается, когда вспоминает, каким наивным был тогда. С тех пор прошло больше пяти лет, и Вилли более чем достаточно изучил объединенную Германию -- по телевизору. Для него самым важным в объединении был не переезд из камеры на двенадцать человек в камеру на троих, не более вежливый тон охраны, не еда, которая стала немножко лучше, и не канарейки, которые теперь верещали в камере. Самым важным были телепрограммы АРД и РТЛ.

Как когда-то сограждане при социализме, так и теперь Вилли и его товарищи набирались капитализма с экрана и думали, что знают, как он работает. Все знали, что можно купить на воле. Время от времени приходили посылки с красивыми вещами. Иногда, по мере того как близилось освобождение, можно было самому выйти на волю и по ту сторону Стены потратить немножко денег: тюрьму после объединения они воспринимали как продолжение ГДР другими средствами.

Плохими новостями с воли, понятное дело, они интересовались меньше. Таким образом, эти оставшиеся гэдээровские заключенные были, кажется, последними, кто еще думал, что объединенная Германия состоит из цветущих полей.

Сегодня Вилли бродит по улицам своего города с расстроенными нервами и недобрыми предчувствиями -- свободный человек. Он родился в этом месте под Берлином, и часть его семьи все еще живет здесь -- мать и два брата. У одного дела идут отлично, он женат, у него есть дети, работа и вполне буржуазное существование. Другой время от времени надирается, чтобы понять смысл жизни.

Такой, как он, должен быть все время настороже, думает Вилли. Он не должен выдать себя, он должен быстро понять, как себя вести сегодня в этой стране, если он ошибется, его спросят: с чего это? И тогда ему придется объяснять, где он провел долгие четырнадцать лет.

Нет, он должен стать приличным гражданином, который неукоснительно придерживается всех правил. Если он хочет перейти улицу, он нажимает кнопку пешеходного светофора, даже если нигде нет машины. И долго и терпеливо ждет зеленого света.

Он был "рабочим бродягой", одним из тех, кого в принципе не должно было быть в стране социалистических людей -- он был тем, кто ждал от жизни не больше, чем иногда приличной выпивки.

Ему был двадцать один год, когда он спьяну вместе с дружком изнасиловал женщину. Женщина хотела идти в полицию. "Мы ее убьем", -- сказал дружок. И Вилли, так и не протрезвев, поддался. "И мы ее... того... задавили". Потом, уже полутрезвый, он пришел домой, и мать сказала: "Легавые приходили". И он отправился в полицию.

Он не жертва политической юстиции ГДР, он совершил обычное преступление. Но наказание было строже, чем в ФРГ, это в ГДР нормально. В ГДР преступник не просто отдельный человек, который взял да совершил преступление. Одновременно он досадное доказательство тому, что теория и практика опять расходятся. В принципе преступность при развитом социализме должна была постоянно сокращаться и затем совершенно исчезнуть. Но она этого не делала.

Во всяком случае, Вилли, "рабочий бродяга" и убийца, не мог рассчитывать на снисхождение. Потсдамский окружной суд влепил ему "пожизненно".

Сегодня он стал, по его словам, другим человеком: "Спокойнее. Взрослее". И теперь ему интересно, годится ли это новое государство для мирных людей. Во времена ГДР его "возвращение в общество" было бы "задачей всего общества". Он бы пошел в "Совет города" и получил бы квартиру, работу и "крестного отца" в новом коллективе. С одной стороны, это орган контроля. С другой стороны, это был бы кто-то, кто чувствовал бы свою ответственность за новичка -- если бы он сорвался, вломили бы и "крестному". А сегодня?

Сырое зимнее утро, капитальное здание недалеко от улицы Бандамм, оно смотрится так, как будто его наспех кто-то вставил в пейзаж. Биржа труда. Вилли очень терпеливо сидит в приемной со своими бумагами на коленях. Его номер 135. Он хочет стать поваром или помощником повара или кем-нибудь в этом роде, он занимался этим долгие годы.

Рассеяннный свет падает сквозь окно. В приемной примерно тридцать человек, у них, правда, не столько татуировок, как у заключенных в той тюрьме, где сидел Вилли, но они и не более счастливы. Возможно, он хочет начать новую жизнь, но 16 миллионов бывших граждан ГДР пробуют сделать это уже семь лет кряду -- и некоторые из них сидят в этой комнате как конкуренты. И вот он сидит с документами на коленях и все еще хочет быть оптимистом. Но в этих документах его биография. Проклятая биография.

Ничего не скажешь, чиновник расспрашивает его вежливо, по-доброму пытается объяснить, что без специального образования его никто не возьмет на работу поваром. Вероятно, ему смогут предложить курсы по подготовке работников кухни. Он должен туда позвонить, в одну христианскую организацию, недалеко от Берлина.

Раньше, в обществе ГДР, а тем более в тюрьме работа была обязанностью. Сегодня она стала дефицитным добром, почти привилегией. Это обстоятельство Вилли осознает с трудом.

Почти двести бранденбуржцев, бывших заключенных ГДР, хотят обязательно найти работу. Им довольно долго вдалбливали, что человек, который не работает, ничего не стоит. Но то, что рабочая сила стала сегодня трудно сбываемым товаром, для них до сих пор непонятный принцип. Уж государство-то, думают они, позаботится о работе для каждого. Они испытывают шок, когда ничего подобного не происходит. И тогда до них доходит -- каждый пробивается в одиночку. На Западе это называется ресоциализацией.

Вилли положил бумажку с телефоном в карман. Он доволен: да, сейчас он туда позвонит, сейчас же, немедленно. Чего ему беспокоиться? Чиновник ведь сказал, что это как раз для него. Он ведь знает, что говорит. Или нет?

Они сидят в побеленной чердачной комнатке социальной службы, и ее со- трудник, занимающийся бывшими заключенными, освобожденными условно, говорит, что все будет хорошо. Он наверняка получит работу. А жилье у него уже есть. Помогла мать -- через одно строительное общество, -- и вскоре он въедет в недорогую конуру. Мать хочет ему помочь, конечно, а кроме того, ей стыдно. Перед соседями. Они ведь все про него знают и все помнят.

Пытаться в этом маленьком городе найти свое место в новой Германии, может, не очень правильно. Но где же еще? Здесь по крайней мере мать может объяснить ему, где найти зубного врача, сколько стоит мука и как прожить на 700 марок пособия по безработице. Перед чужими ему постоянно надо делать вид, что он все это знает.

Вилли ходит по улицам осторожно, как будто движется не по родной земле, а по все более чуждому пространству. А вечером ему еще надо в жилищный комитет. На тихой улочке Вилли вдруг останавливается. "Слишком опасно, -- произносит он. -- Везде хулиганы". Немного странно, что это говорит такой человек, как Вилли, странно, что он кого-то боится. Но вряд ли это страх того, что кто-нибудь приставит нож к его горлу. Скорее его беспокоит собственная неуверенность, неспособность понять поведение других людей.

Он не в состоянии оценить, что другие хотят от него. Бюрократы, вроде того чиновника на бирже труда, вдруг стали такими милыми. Но поможет ли это ему? Многие стали вежливее -- продавщицы, официанты, полицейские. Но неизвестно, всерьез ли они это.

Он не рассчитывал на то, что на воле, на свободе, где сейчас ведь все есть, борьба за деньги и блага стала такой жестокой. Он видит себя в окружении бандитов, и они ничуть не лучше, чем в тюряге.

Скоро у него будет квартира, не роскошные апартаменты в блочном доме с ванной и центральным отоплением, а две комнаты в старом доме без ванной и с туалетом на лестнице. Там он будет сидеть на своем диване, курить, смотреть телевизор, один, впервые за последние четырнадцать лет. А утром идти на работу. Может быть.

Сотрудники христианской организации, которые во время первого разговора были так вежливы, отфутболили его. Бывший заключенный Вилли изо всех сил трудится над тем, чтобы считать это нормальным. И не думать, что ему отказали из-за того, что он убийца.

Spiegel, 1997, N. 7