Письма Оттавии

Луиджи Малерба

Было когда-то итальянское кино, помните? Самое выдающееся зрелище в мире — начиная с «Кабирии» и «Камо грядеши?» и кончая «Сципионом Африканским». Были сверкающие, как лампы в стиле либерти, немые кинодивы, были славные символы «Чинес», «Скалера», «Титанус» и, наконец, «Чинечитта» — самая большая киностудия в Европе. Были «белые телефоны» фашистского периода, еще кое-что из тех времен и — взрыв: послевоенное кино с гениальной хроникой Росселлини, элегические фильмы Де Сики, мелодрамы Висконти, мастерство Дзаваттини, а следом вторая волна — колдовские придумки Феллини и холодная утонченность Антониони. История продолжается со своими взлетами и падениями, сохранилось множество имен тех, кто еще работает и уже ушел от нас. На памяти у всех Латтуада и Ризи, Моничелли и Пазолини, Скола и Карпи… Редко в нашей истории их творческие достижения вызывали такой интерес во всем мире и в то же время такое неприятие и раздражение на родине.

Чем запятнало себя наше кино перед правящей верхушкой Италии, что вызвало у нее такую откровенную враждебность и озлобление? Впечатление такое, что едва на экранах появлялся новый фильм, так будто бы ужасный запах серы ударял в нос хозяевам Италии. Какое обоняние, какая чувствительность! Да, порой киноискусство грешило некоторой вульгарностью и дешевой спекуляцией, впадало в глупое шутовство, согласен, но не было в нем ничего, что могло бы оскорбить ноздри Истории. Нет, оно оскорбляло только ноздри наших правителей.

Сверху было спущено указание: кино — легкий жанр, и точка!

Победу одержали пошловатые придумки «комедии по-итальянски» — на экран выносились все пороки, вызывающие не только смех, но и чувство горечи. И совесть, и кассовые сборы были «спасены». Но, несмотря на настойчивое давление официальных кругов, критический взгляд на итальянскую действительность, высвечиваемую целой когортой режиссеров, операторов, сценаристов, композиторов и техническим персоналом — лучшим в мире, бесценным персоналом, — жил.

Было когда-то процветающее кинопроизводство, дававшее работу многим тысячам трудящихся и приносившее в государственную казну приличный поток валюты благодаря экспорту итальянских фильмов чуть ли не во все страны мира. В «Чинечитта» строились целые картонные улицы, Ноев ковчег и стены Иерусалима, цирк «Массимо» и Римский сенат, арки Тита и Константина — все это в нескольких километрах от настоящих, каменных и мраморных. «Библия» и «Одиссея», Верди и Россини, Геракл и Мацист, пророки и циклопы, святой Франциск и Нерон… Потом появились «вестерны по-итальянски», они были лучше американских, своего рода пересадка на нашу почву, подделка, превосходящая подлинник… (Так японский лак превзошел в XVIII веке лак, изобретенный китайцами, так автомобили европейских образцов, скопированные японцами, тут же превзошли наши европейские.) Был кинематограф послевоенного времени, немного напоминающий балаган, отличающийся некоторой манией величия и финансовым авантюризмом. После того как рухнули компания «Универсалия» Сальво д?Анджело и кинопрокатная фирма Теодоли, такие продюсеры, как Понти и Де Лаурентис, сделали главную ставку на фильмы-колоссы. Сценаристы, работавшие на вилле Де Лаурентиса на Аппия Антика, вспоминают, что за каждым был закреплен даже свой стул и от каждого требовалось почтительное отношение к жене шефа — Сильване Мангано. Покинув студию «Диночитта», построенную на средства «Кассы развития Юга», Де Лаурентис перенес свои средиземноморские замашки на другие берега Атлантического океана, а Гоффредо Ломбардо, снимая «Клеопатру», стал забавляться с египетским песочком, насыпав целый холм над Понте Мильвио, и оплачивал, как синьор в давние времена, безумства американского режиссера до последнего доллара.

«Запах серы» продолжал раздражать ноздри официальных кругов, с трудом переносивших фильмы Ризи, Петри, Лидзани, Понтекорво и других из не-сгибаемых ангажированных режиссеров. Ненависть официальных кругов к отечественному кино возросла, когда Министерство зрелищ возглавил Андреотти. Нечего выносить сор из дому! Цензура и охота на ведьм! Уже тогда Вельзевул забавлялся составлением черных списков и досье на не заслуживающих доверия киношников, при небыскорыстном сотрудничестве двух хорошо всем известных шпионов, которые поставляли ему сведения из недели в неделю. Немало замыслов было загублено Андреотти, в том числе и мой — мне зарубили проект фильма «История Позорного столба» для студии «Титанус»: сценарий был доведен только до середины.

Из жестокой борьбы против правительственных цензоров итальянское кино вышло не без ранений, но обрело еще большую решимость, поддержку зрителей и целого поколения смелых продюсеров. А итальянские фильмы продолжали пожинать лавры на международных фестивалях. Несмотря ни на что, это была большая кинематография и процветающая кинопромышленность. Как же удалось задушить такое непокорное явление?

После того как провалились попытки андриоттиевской цензуры, в начале 60-х годов случилось нечто, еще больше, чем цензура, подкосившее итальян-ское кино. Некий бухгалтер Чуччи, который был связан тесными родственными узами с тогдашним президентом Джованни Гронки, одобрившим всю операцию, отторг в пользу одной кинокомпании — по названию итальянской, но фактически американской — сеть ЭНИК, то есть государственную прокатную сеть, охватывавшую больше трех сотен кинозалов. Это была финансовая махинация, последствия которой в тот момент никто, возможно, еще не осознал. Сначала пресса, а затем еще кое-кто возмутились, назвав ситуацию скандальной, но очень скоро историю замолчали и в конце концов, как повелось в те годы, все было предано забвению.

И вот тогда, как пресловутое библейское нашествие саранчи, на нас обрушилась масса американских фильмов — приличных, посредственных и совсем плохих, но всегда получавших умелую и хорошо оплаченную рекламу и широкий прокат в лучших кинотеатрах. Итальянское кино со все большим трудом добивалось проката и неизменно наталкивалось на отказ, когда ставился вопрос о совместном производстве с Голливудом, все еще считавшим итальян-скую кинематографию опасным конкурентом. «Чинечитта» была по дешевке пристроена к перешедшему в наступление иностранному войску, потом ее мало-помалу предоставили самой себе: было выпущено несколько иностранных фильмов, еще меньше итальянских, а среди правительственных ястребов на-шлись и такие, кто попытался завладеть самыми большими в Европе павильонами и использовать их как удобную территорию для застройки. Министр Тоньи был тайным инициатором грандиозной спекулятивной операции по строительству жилых домов на территории, простиравшейся от Пьяна Тусколана — Аппия Нуова до Кастелли. Но тогда еще не было прокуроров с чистыми руками.

Кинематограф переживал кризис, но продюсеры продолжали разъезжать по Риму на длинных американских машинах — «Крайслерах», «Кадиллаках», «Бьюиках», а Марио Сольдати1 даже на виа Венето прикатывал на гигантском «Лендровере», способном подниматься и опускаться по ступенькам лестницы Тринита деи Монти. Между тем усиливалось нетерпимое отношение телевидения к «этим киношникам», на которых проливалось слишком много света, расходовалось слишком много шампанского и тратилось слишком много обложек глянцевых журналов. Продолжались выходы роскошных кинодив, преследуемых папарацци, пышные вечеринки на виллах с бассейнами — инфантильная демонстрация «сладкой жизни», совершенно невыносимое зрелище для тех, кого не допускали в этот «Голливуд на Тибре». Между тем на фоне по-следних огней фейерверков получили активное хождение пакеты векселей продюсеров, поскольку итальянское кино незаметно вдруг обеднело — к радости первого и второго демо-христианских правительств и в атмосфере всеобщего безразличия.

Не стало больше «колоссов», на смену им пришли кое-как слепленные сериалы «геркулесов» — придумывались эротические сцены, так называемый «французский негатив» с актрисулями, демонстрировавшими свои голые сиськи во имя славной французской «свободы», чтобы гарантировать кассовые сборы в ближайших странах. Все это были «комедии по-итальянски», гарантировавшие успех дома, не выходивший за пределы моста Кьяссо. Началась другая история — после десятилетий, отмеченных рекордами Феллини. История новых звезд — Нанни Моретти и Роберто Бениньи.

Но вернемся в 50-е. Пока бухгалтер Чуччи готовился нанести смертельный удар итальянскому кино, кинематографическая эйфория «Голливуда на Тибре» привлекла в нашу столицу не только звезд Голливуда и див made in Italy, но и множество девушек, надеявшихся взять приступом кино и попытать свою судьбу. Их почти всегда принимали очень вежливо и обольщали иллюзиями сотрудники компаний — секретари и помощники секретарей, директора и помощники директоров, помощники режиссеров и ассистенты. За несколько месяцев работы над фильмом в киногруппах складывались всякие кружки, в которых вращались развязные актрисули, статисты, секретари и ассистенты режиссера (в них попадали самые хорошенькие и доступные девушки). В общем, в группе появлялось немало ниш для амбициозных пробивных девушек. Попадали туда даже девушки из приличных семей. А если они хоть чуть-чуть знали английский, то могли рассчитывать на роскошные поездки за границу и на короткие, но бурные эротические авантюры.

Пока итальянское кино лавировало среди тысяч препятствий, христианско-демократические правители делали все возможное, чтобы помешать кинематографистам и писателям (то есть пресловутой, по словам Шельбы, «интеллигентщине»). Однако, несмотря ни на что, на экраны вышел фильм «Маменькины сынки», которым открылась серия побед Федерико Феллини. В это же время до Италии дошли рок-н-ролл Элвиса Пресли, «Каникулы господина Юло» — был отмечен непревзойденный талант Жака Тати, — а «Семь самураев» Куросавы открыли для нас японское кино, шедевр Ингмара Бергмана «Седьмая печать» стал окном в Средневековье. И смерть Джеймса Дина и у нас, в Италии, тоже вызвала потоки слез.

В 1949 году я как раз начинал сотрудничать в журнале «Чинема», а потом — в «Чинема нуово» (главным редактором обоих изданий был Гуидо Аристарко), опубликовал несколько корреспонденций из Парижа о кинематографических раритетах, хранившихся во Французской синематеке и любезно предоставленных мне ее директорами Анри Ланглуа и Лоттой Х. Айснер. То были еще неизвестные в нашей стране сюрреалистические фильмы Бунюэля и Рене Клера, редчайшие копии комических фильмов и даже кадры, раскрашенные от руки Эмилем Рейно.

Мои первые попытки писать сценарии были связаны с работой для таких продюсеров, как Понти и Де Лаурентис, в районе Васка Навале — удачном месте для полета творче-ской фантазии. Там же состоялись мои первые опыты работы с Дзаваттини, Латтуадой и Флайяно. В какой-то момент эти опыты навели меня на мысль набросать портрет одной из множества молоденьких провинциалок, приезжавших в Рим и готовых на все, лишь бы протиснуться в сказочный «мир целлулоида», как тогда говорили. Литературной формой я избрал восторженные и наивные письма, которые гипотетическая артистка писала жениху, оставшемуся в заштатном городке. Так появились на свет «Письма Оттавии», которые публиковались в журнале «Чинема нуово» с февраля по декабрь 1956 года за подписью Оттавии. Я предпочел скромненько укрыться за этим именем, чтобы сделать повествование более достоверным.

В «Письмах Оттавии» отражены эйфорическая и приподнятая атмосфера, царившая в 50-е годы в кинематографических кругах, успехи и неудачи, что-то от «Голливуда на Тибре» и неоплаченных векселей. Были в них отголоски тогдашней «сладкой жизни». Федерико Феллини, с которым я часто встречался в конторах и павильонах Карло Понти и Дино де Лаурентиса, как-то сказал мне, что он с удовольствием читал «Письма Оттавии». Думаю, он помнил о них, когда снимал знаменитую сцену купания Аниты Экберг в фонтане Треви — в фильме все происходит точно так же, как я описал в четвертом письме Оттавии.

В какой-то мере эти «письма» — не будем говорить о поэтическом вымысле — являются историческим свидетельством тогдашней своеобразной кинематографической конъюнктуры в Италии. Хотя бы поэтому мне кажется оправданным мое решение «эксгумировать» и переиздать текст, написанный полвека назад.

Письмо первое

Дорогой Филиппо!

Ты уже, наверное, получил цветную открытку, которую я послала тебе с вокзала Термини, как только приехала, ту самую, про фильм. Красивая, правда? Узнал Колизей? Я этот Колизей видела вечером в кино. В фильме показывают Рим, и тут тебе арка Тита, фонтан Треви, Пьяцца Навона, Сан-Пьетро и новый стадион — всё сразу. Представляешь, сколько времени мне пришлось бы потратить, чтобы обойти город и все это увидеть! Ну не чудо? Название фильма я уже забыла, а когда вспомню, то напишу, вот приедешь, любовь моя, и все сам увидишь. Я еще не ходила в министерство, чтобы узнать насчет лицензии на табачную лавку, потому что тут сейчас идет какой-то аграрный конгресс, и мне сказали, что все конторы забиты крестьянами, так что ты уж меня прости. Во всяком случае, деньги для того чиновника я постоянно держу в сумочке, а так как мне сказали, что здесь в Риме в трамваях полно воров, я почти всегда езжу на такси. Вчера я потратила на все про все три тысячи восемьсот семьдесят пять лир, включая еду. Сегодня потратила почти пять тысяч, зато заработала восемь. Сейчас объясню. Значит, так. Сегодня рано утром валяюсь я себе в кровати на первом этаже пансиона Пье ди Мармо, вдруг слышу: на улице крики, свистки, треск, люди куда-то бегут, машины громко тормозят… В общем, в Риме, говорят, такое бывает, когда кого-нибудь прирежут. Вот я и подумала, что кого-то убили и приехала полиция. Быстренько одеваюсь, беру сумочку с деньгами и выхожу. Ничего. Знаешь, что это было? Просто там снимали фильм «Сладкая любовь», это я узнала от привратника, сама-то я разве догадалась бы! Выхожу из дверей пансиона, стараюсь подойти к машинам и посмотреть, может, узнаю в лицо какого-нибудь актера, но ничего так и не увидела. Дело в том, скажу тебе, что когда снимают фильм, то даже днем, при солнце, зажигают прожектора, которые ослепляют сильнее, чем бывало при воздушной тревоге. Вдруг из какого-то бара выбегает человек, прижимая руки к животу, как будто его пырнули ножом. Что делаю я? Подбегаю к нему, чтобы помочь бедняге удержаться на ногах. А он, вместо того чтобы поблагодарить, шипит: «Пошла отсюда!» И те, кто был за машинами, увидев меня, давай орать и махать руками. Знаешь, как мне стало плохо, когда я поняла, что машут они именно мне. Тут такая суматоха, а какой-то тип кричит мне, чтобы я ушла с тротуара и подошла к нему. Честно признаюсь, хотелось мне сказать ему пару ласковых, что я хожу там, где мне нравится и что воздух принадлежит всем, но в ту минуту я как-то растерялась. Когда я подо-шла к нему, он схватил меня за руки и прижал к себе так, будто я тону. А я стою как дура. Я хотела позвать на помощь, но кто бы услышал меня в таком грохоте? Там был один пожарный, но он стоял себе и смеялся. Так бы и огрела его по морде. Наконец один из тех, кто стоял за машиной, дал свисток, кто-то крикнул «стоп», а тот, кто меня держал, разжал-таки руки, и я обозвала его свиньей. «Я не мог отпустить вас, а то бы всю сцену испортили», — сказал он, оправдываясь. «А почему это я должна была портить сцену?! — ответила я. — Я же не идиотка какая». «Я знаю, но вы не должны были попасть в кадр». — «Я вышла из пансиона и вовсе не думала попадать к вам в кадр, понятно?!» Клянусь тебе, я просто взбесилась. «Вы живете в этом пансионе?» — спросил он. «Да, а вам-то зачем знать?» — «Да так, вы очень миленькая, и если хотите, я мог бы пристроить вас статисткой». «А что это значит?» — спросила я. «Это значит быть артисткой».

Ну надо, какой хитрец. Делает мне комплименты и хочет заманить в кино. Слава богу, ты знаешь, что артисткой я не стану, даже если бы меня золотом осыпали, потому что я люблю только тебя, а про актрис я слыхала, что они все «такие». Но послушай, чем дело кончилось. А кончилось тем, что режиссер — низенький и толстый тип в черных очках — сказал, что нужно взять мой адрес и привести меня завтра, потому что я уже попала в кадр и вошла в сцену с главным героем и что нужно записать все: как я была одета и причесана, какая у меня сумочка и туфли и кучу всяких других вещей. Главный герой — это был тот, что выходил из бара полуживой, а теперь чувствовал себя отлично и вообще был красивым парнем (это не значит, что ты некрасивый, но знаешь же, как я схожу с ума по актерам). И тут меня все окружили и стали говорить, что я должна вернуться завтра. Я начинаю упираться, говорю, что ничего не хочу, что, мол, не желаю сниматься в кино, что у меня есть жених, а они давай упрашивать и сулить деньги, не то им придется переснимать целую сцену. Что тут плохого — один только раз? Но ты ошибаешься, если думаешь, что я у тебя кретинка и позволю себе голову задурить, потому что когда они спросили, сколько мне нужно, я ответила: «Скажите сами». А они: «Дадим ей две тысячи лир». «В два раза больше», — говорю я. «Четыре тысячи, идет?»

А я им сразу: «В два раза больше». «Больше чего?» — говорит тот, что меня схватил, то есть задержал. «Четыре и четыре будет восемь», — отрезала я. Тогда он сказал, что я акула, ладно, восемь тысяч они дадут, но ни лирой больше, лучше уж переснять всю сцену.

Я согласилась, ведь вообще-то я им тоже оказывала одолжение: бедняги, если бы не я, что бы они делали? Ну ты подумай, какая судьба: кому бы пришло в голову, что, едва приехав в Рим, я стану актрисой и попаду в фильм? А ты пока можешь начинать расхваливать картину среди своих коллег, запиши название: «Сладкая любовь». Так что когда фильм станут крутить в нашем городе, все побегут его смотреть. И еще не забудь сказать Ренате и Лючане — они лопнут от зависти. Да, совсем забыла, после всех этих разговоров парень, который стащил меня с тротуара, спросил, не соглашусь ли я пообедать с ним в ресторане. Как бы ты поступил на моем месте? Я отказалась, но он так настаивал, что если бы я продолжала отказываться, он подумал бы, что я провинциалка, не умеющая вести себя среди приличных людей. Тогда я сказала, что пойду с ним, но чтоб он повел меня в ресторан в центре города, где по улицам ходит много народу, и чтобы посадил у самой двери.

Должна сказать правду: он повел меня в ресторан, где я могла чувствовать себя совсем спокойно. Стоило бы мне там крикнуть, как сбежались бы полицейские. Об этих киношниках рассказывают всякое, так что лучше позаботиться о своей безопасности. Там рядом был большой фонтан, по-моему, тот самый фонтан Треви, который я видела в кино, и каждый раз, когда кто-нибудь открывал дверь и входил, я говорила: «Кажется, дождь идет». А он: «Нет, это фонтан шумит». А я давай смеяться, и он тоже. Я съела тарелку спагетти по-карбонарски, половину цыпленка с грибами, хороший ломоть горгонцолы и кусок торта, вроде тех, которыми швыряются в комедиях, и еще три банана. Завтра я прекрасно могу обойтись без завтрака и, таким образом сэкономив пятьсот лир, остаться в Риме еще почти на полдня лишних. Это вовсе не значит, что я не хочу поскорее тебя увидеть, но мне нравится Рим в такую жару. А если съездить к морю, в Остию, которая здесь совсем близко, то там, говорят, так жарко, что ты и представить себе не можешь, и загорают там даже голыми, ну то есть в купальных костюмах.

Представляешь, этот псих, когда мы закончили есть, захотел, чтобы я отправилась с ним в Остию, но я сказала: «На море едут, чтобы загорать на солнце, а сейчас темно». Знаешь, что он мне ответил? «Мы, — говорит, — поедем принимать лунные ванны». Луна была такая красивая и светила так ярко, в общем, если бы я поехала с ним к морю, все было бы совсем как днем, но я сказала, что у меня есть жених и одна с молодым человеком к морю я так поздно не поеду. Признаюсь тебе, что я не поехала бы, даже если бы было всего десять часов, но я все-таки пыталась быть любезной, потому что он обещал познакомить меня с режиссером, а это очень важная птица, завтра он может понадобиться и тебе — в проталкивании лицензии на табачную лавку да и в других делах. А вообще жалко, что я не поехала к морю, потому что он хотел посмотреть, какая я фотогеничная, а это особенно хорошо видно при луне, даже лучше, чем при солнце. Мне не больно-то интересно знать, фотогеничная я или нет, ведь в кино сниматься я не собираюсь, но думаю, что быть фотогеничной не так уж плохо. К тому же я уверена, что Рената и Лючана нефотогеничны, а когда узнают, что я — да, то лопнут от зависти.

А теперь я заканчиваю, надо идти спать. Завтра в восемь утра за мной заедут на машине, и я не хочу выглядеть помятой, а то я им, бедным, всю сцену испорчу. А днем пойду в министерство и займусь лицензией. Не забудь, что фильм называется «Сладкая любовь», и говори о нем, где только можно, так что когда он выйдет и все его увидят, я стану знаменитой.

Нежно целую тебя.

Твоя Оттавия

Письмо второе

Дорогой Филиппо!

Мне столько нужно тебе рассказать, что не знаю, о чем сначала. Сегодня утром за мной заехал парень, который угощал меня ужином вчера, то есть Фабио, и повез меня в конец улицы, где снимают фильм. С этим кино только и делаешь, что разъезжаешь на машине, пешком ни шагу. Режиссер велел мне повторить то же, что я сделала вчера, то есть я должна была подбежать к актеру, который выходит из бара, и помочь ему удержаться на ногах. Просто сказать не могу, как я вначале волновалась, но потом даже смешно стало, потому что меня заставляли делать одно и то же несколько раз подряд.

Я фыркнула, и тогда режиссер сказал: «Стоп, снимаем снова». А я давай хохотать. И тут все стали смотреть на меня, как на какую-то чудачку. Если этот фильм будет комедией, им обязательно надо будет снимать меня еще и еще, но когда я хочу, то могу и трагическую мину сделать, только мне это ни к чему. Под конец режиссер спросил, не хочу ли я прокатиться с ним на машине, и я сразу согласилась, так как боялась его обидеть. У него машина синего цвета и длинная, как трамвай, а когда становится жарко, можно нажать кнопку и у нее откроется верх, а еще можно нажать другую кнопку и у нее опустится стекло. Там есть радио, правда, оно есть у всех, а режиссер сказал, что поставит еще телевизор и сделает это первый, но, к сожалению, он шагу не может ступить, чтобы все сразу же не начинали ему подражать. Он сам так говорит.

На этой своей большущей машине он все время хотел проехать по самым узеньким улочкам в окрестностях Рима, и мы едва не застряли между двумя деревьями. Завтра он, кажется, хочет пригласить меня к себе домой начашку чая, если его жена уедет на море, но такой оборот дела мне не очень нравится: если бы это был не он, я бы сразу дала ему от ворот поворот или отпустила ему пощечину, ну а теперь придется придумывать какую-нибудь причину, чтобы не ехать к нему домой.

Сегодня я ела одна, мне было так тоскливо в одиночестве, что я все время думала только о тебе: вот бы хорошо, если бы ты был не служащим сберегательной кассы, а режиссером. И ничего тут странного. Мне говорили, что Пино Пома, прежде чем стать режиссером, работал механиком и даже парикмахером, какой-то другой режиссер разводил лошадей, а третий — кур, зато теперь у каждого синяя машина. А может, зеленая или желтая.

В конце дня я видела Фабио. Он сказал, что хочет поснимать меня, посмотреть, и вправду ли я фотогеничная, и если окажется, что да, он раздаст снимки всем знакомым режиссерам и продюсерам и они пригласят меня сниматься в других фильмах. Я, конечно, не верю, но если вдруг удача мне улыбнется и я сделаюсь знаменитой, то буду загребать миллионы, а тебе велю сразу же ехать в Рим, чтобы ты стал режиссером. Вот видишь, твоя Оттавия никогда не забывает о своем любимом. Фотоснимки мы делали на пляже, ты не думай, он отвез меня на море в такое местечко, где не было ни единой живой души, потому что если ты не очень сосредоточен, снимки не выходят. Он заставлял меня принимать разные позы, и теперь я могу сказать тебе, что самые главные из них такие: первая — я стою спиной к морю и держу в зубах шелковый платок, который развевается на ветру. Вторая — я лежу, растянувшись на песке, лицом вниз, волосы падают на глаза, выражение трагическое, я плачу. Третья — такая же, как вторая, только я лежу животом вверх и смеюсь. Четвертая — снимок спереди, я бегу к морю. Фабио стоял в воде по колени, а я бежала слишком быстро и налетела на него, так что камера упала в воду. Он сразу нырнул и успел ее схватить, но все время ныл, что она испорчена. А я так веселилась и хохотала, потому что в конце концов он же киношник и зарабатывает столько, что может купить себе и новую камеру. А то и три или четыре. Только бы фотографии не попортились, вот была бы жалость! Но и это еще не все, потому что мне чуть не пришлось спать в машине с Фабио: он вдруг заметил, что кончился бензин, а в довершение всего он забыл бумажник дома. Я дала ему две тысячи лир, думаешь, я поступила плохо? Понимаешь, там, куда мы забрались, нет ни автобусов, ни поездов, совершенно не на чем было до Рима доехать.

На обратном пути Фабио признался, что хочет стать продюсером большого цветного фильма, а потом выпускать по три фильма в год. «Черт побери, — сказала я, — а деньги у тебя для этого есть?» Он ответил, что почти всю сумму он уже собрал, не хватает пятидесяти тысяч лир. Потом чуть не полтора часа рассказывал, как можно сделать пятисотмиллионный фильм. Вот это да! Завтра я напишу тебе еще и все объясню, потому что дело потрясающее. А теперь я иду спать, так как едва на ногах держусь. Люблю тебя, как и прежде, а ты? Крепко целую.

Твоя Оттавия

Письмо третье

Дорогой Филиппо!

Я в таком восторге от того, что мне сказал Фабио. Сейчас я сижу в тенечке на террасе «Казина Валадье» — это кафе, откуда открывается вся панорама Рима, — и жду, когда пробьет три часа, чтобы отправиться к парикмахеру и покрасить волосы в рыжий цвет. Фабио объяснил мне подробно-преподробно, как можно снять фильм, даже если у тебя нет или почти нет ни лиры. Делается это примерно так: прежде всего нужно открыть бюро с красивой секретаршей (платить ей не надо, достаточно пообещать какую-нибудь роль в фильме), потом начинаешь искать сюжет.

Хорошо, если это подходящая книга, и еще лучше, если сюжет очень старый — тогда не надо платить автору, который уже давно умер. Например, «Освобожденный Иерусалим» или «Неистовый Роланд», их читают даже в школе. Фабио говорит, что в Италии наберется миллионов пятьдесят жителей, а среди них по крайней мере двадцать доучились до гимназии и еще помнят, что такое «Освобожденный Иерусалим», и если сделать такой фильм, все помчатся смотреть его; ну пусть и не все, а только десять миллионов. Умножим десять миллионов зрителей на сто лир с каждого (вообще-то билет в кино стоит дороже, но Фабио считает, что действовать надо наверняка), и вот тебе уже миллиард в кассе. Не так уж плохо!

Да, как я уже говорила, после открытия бюро нужно найти сюжет и кого-нибудь, кто написал бы диалоги и все остальное, ну, например, журналиста, а они здесь в Риме только и мечтают работать в кино, или кого-нибудь с радио — этих тоже достаточно, — и сказать ему: «Мы заплатим тебе, когда убедимся, что фильм этот будет снят». И он принимается за работу. Потом надо пригласить известного режиссера и спросить: «Хочешь снимать этот фильм?», а он отвечает: «Да». Потом сюжет надо отнести в итальянскую прокатную компанию (правда, американская еще лучше) и сказать: «Смотрите, у нас подписан контракт с таким-то режиссером и таким-то сценаристом», то есть с человеком, который пишет сценарий, а еще лучше, если сценаристов будет пять, или шесть, или даже больше, а к тому же не просто актер и не просто актриса. Тут нужно выдать известные имена. Но Фабио — близкий друг одной очень знаменитой актрисы, которая сразу согласится на его предложение, вопрос только, сколько вы заплатите. И тут выдается цифра, которая, если человеку повезет, может дойти и до ста миллионов.

Для того чтобы сделать такой фильм, говорит Фабио, нужно по меньшей мере пятьдесят миллионов от прокатной компании. В векселях, конечно. Имея в руках пятьдесят миллионов, он уже чувствует, что может выдать трехсотмиллионный цветной широкоформатный фильм. Дело в том, что когда снимаешь фильм, не нужно платить сразу всем, достаточно дать немного денег особенно настырным, а остальным платишь, когда фильм готов и начинает давать сборы. Однако нужно найти человека, который подпишет векселя, тогда ты можешь пойти с ними в банк и тебе там дадут наличные. Но и такой человек у Фабио есть, это его дедушка, который живет на Сицилии. Все, можно начинать. Но самым первым делом нужен большой автомобиль, ну хотя бы такой, как у Пино Помы, а то люди не поверят, что ты продюсер.

Завтра мы пойдем в одно место, где продают или даже сдают в прокат подержанные американские автомобили. Только вот беда — они жрут столько бензина, что одного литра едва хватает на два-три километра, но Фабио сходит к знакомому механику и тот поставит на машину карбюратор от «фиатика», только она уже не будет мчаться, как прежде, и к тому же надо стараться не ехать в гору, потому что машина может остановиться и не сдвинуться с места, но Фабио говорит, что он так хорошо знает Рим, что может выбирать дороги, идущие только под горку. Мне кажется, Фабио такой молодчина, что сможет добиться очень многого: у него столько разных идей! Если ему удастся сколотить этот фильм, то, хочешь не хочешь, я сделаюсь актрисой. Он даже предложил мне стать его компаньонкой. Достаточно дать ему пятьдесят тысяч лир на первый месяц аренды бюро, и я стану держателем пяти процентов акций компании, а это значит, что если фильм принесет нам миллиард лир, мне достанутся пятьдесят миллионов. Жаль, что у меня нет пятидесяти тысяч лир, чтобы дать ему, так как дело, по-моему, стоящее, а еще лучше, если бы у меня было сто тысяч. Те пятьдесят тысяч для чиновника я не трону, если только ты не разрешишь мне отдать их Фабио.

Жалко, что скоро придется возвращаться домой именно тогда, когда я начала так удачно вникать в дело. Во всяком случае, у меня впереди еще добрая неделя, а за неделю может случиться всякое, надо только захотеть.

А теперь я крепко тебя целую и бегу к парикмахеру краситься в рыжий цвет.

Твоя Оттавия

Письмо четвертое

Дорогой Филиппо!

Отвечаю на твое письмо, в котором ты пишешь, что я сошла с ума. Бесполезно убеждать меня, что я не должна давать Фабио пятьдесят тысяч лир, так как я уже давно их ему отдала и уверена, что сделала правильно. Он сказал, что лицензию на табачную лавку устроит сам за какие-нибудь сутки. Поскольку это позволяет мне сэкономить деньги, которые надо было дать чиновнику, я вложила их в компанию Фабио и теперь, когда фильм будет готов, получу пять процентов от сборов. Это тебе не табачная лавка! Во-вторых, домой я через два дня не вернусь. Мне дали деньги, чтобы их хватило на неделю, а что плохого, если мне удастся провести здесь месяц? И что плохого, если я стану актрисой? Наверное, я для этого подхожу. Ты можешь себе представить Лоллобриджиду или Ивонну Сансон продающими спички за прилавком табачной лавки? Неужели тебе не хочется, чтобы я стала такой звездой, как они?

В-третьих, если ты не хочешь стать режиссером, тем хуже для тебя. Тебе больше нравится быть служащим сберегательной кассы? А ты знаешь, что директор кассы видеть тебя не может, после того как ты тогда просчитался и он потерял двести тысяч лир, а мне пришлось просить рекомендацию у епископа, не то тебя бы уволили? Что, скажешь, не так?

В-четвертых, выкраситься в рыжий цвет захотела я сама. Просто обидно, что ты считаешь меня какой-то дурой и говоришь, будто у меня мозги набекрень, а я вот читала про одну американскую актрису, так она за время работы в кино красила волосы двадцать раз и всегда в другой цвет. Женщина может краситься сколько угодно, пока не подберет то, что ей нужно. А про моду ты забыл? Сейчас в моде рыжие волосы, может, ты лучше все знаешь, чем я, здесь в Риме? До чего же меня злит, когда ты говоришь, будто я толку воду в ступе и взялась за опасное дело.

Одна книжка про американскую актрису навела меня на уйму полезных мыслей.

Например, если женщина не умеет создать себе какую-никакую рекламу, считай, что она пропащий человек. Я не хотела говорить, но не могу удержаться и скажу тебе все. Вот послушай, какая идея пришла мне в голову. Я одолжила обезьяну у одного друга Фабио, который приехал из Африки, и, посадив ее на плечо, стала разгуливать по улицам Рима. Прошла всю виа Систина, потом виа Тритоне, виа Дуэ Мачелли, пьяцца ди Спанья и виа Кондотти — взад-вперед пять или шесть раз. Все прохожие оглядывались и смотрели на меня, и могу поспорить, что среди них был какой-нибудь продюсер или режиссер. Потом я вернулась домой, потому что здесь, в Риме, ты и шагу ступить не можешь, чтобы за тобой не увязались всякие горлопаны-мальчишки, обезьяна испугалась и рассерчала. В общем, мне наложили швы на шею, но теперь я могу просто заклеить это место пластырем с мазью, укус-то пустяковый.

После обеда я купила плавки «пантера» и как ни в чем не бывало пошла и окунулась в фонтан Треви. Ты бы только посмотрел, сколько собралось народу и как меня фотографировали. Жалко только, что Фабио обещал привести журналистов, а я не успела даже их увидеть, потому что меня сразу увели два карабинера. Они прикрывали меня от толпы, а потом давай допрашивать, а я отвечала: «Мне захотелось искупаться, потому что было жарко». А они: «Но вы же знаете, что это запрещено». «Нет, не знаю», — говорю я. А они свое: «Что вы делаете в Риме?» «Я актриса». «А-а!» Тут у них челюсть отвисла. Потом один из них спросил: «Не дадите ли билетик, чтоб пройти в кино бесплатно?»

Дело кончилось тем, что они отвезли меня в пансион на машине.

Не знаю, стоит ли тебе всё всегда рассказывать, но пойми же, что я вовсе не сумасшедшая, как ты считаешь, и серьезно взялась за дело, пусть и ценой жертв, так как поняла, что успех надо зарабатывать. И тогда я решила, что произведу сильное впечатление, если сделаю вид, будто я накладываю на себя руки: ничто не обеспечивает тебе такую рекламу, как красивое самоубийство. Впрочем, все мало-мальски известные актрисы пробовали сделать это хоть раз за свою карьеру. В общем, вчера ближе к полудню я спустилась по ступенькам к Тибру у Понте Систо, вошла в воду до пояса — да я бы и с головой окунулась, если бы хоть кто-нибудь собрался меня спасти. Ничего подобного, этим римским свиньям было наплевать, что я могу утонуть, ты бы только посмотрел. Я так кричала и звала на помощь, но никто не спешил ко мне. Может, они, бедняги, и не слышали меня из-за грохота уличного движения. И я вернулась назад, а что, по-твоему, мне оставалось делать? Видишь, какого труда стоило мне заполучить хоть маленькую рекламку, и то все зря. Вообще-то я просчиталась, потому что там, внизу, у самой воды, никогда живой души не бывает, так что человек и вправду может утонуть. Зато сегодня утром я поступила хитрее. Я знала, что папа римский будет выступать на площади святого Петра, и пошла туда с полной трубочкой веронала в сумке. Площадь была забита народом. Я протиснулась сквозь толпу и на виду у всех проглотила десять таблеток снотворного. Через минуту я упала на землю и больше ничего не помню. Угадай, откуда я тебе сейчас пишу. Из больницы. Мне два или три раза промыли желудок, и доктор сказал, что я неплохо выспалась, но повторять это больше не стоит: если сон затронет сердце, дело кончится плохо.

А вот сестричка принесла газеты, в которых написано обо мне. Заголовки такие: «Попытка самоубийства на площади святого Петра во время торжественной речи понтифика», «Самоубийство из-за любви на площади святого Петра?» Что, эти дураки не могли меня спросить? Во всяком случае, скоро должен прийти журналист со своими вопросами. Я еще не знаю, что ему сказать, но сейчас подумаю. Ты больше не сердись и будь доволен, что газеты начинают говорить о твоей Оттавии. Сохрани вырезки, которые я тебе посылаю, и когда я стану уже совсем знаменитой, они будут нашими сувенирами, а заодно посмотри в словарь, что означает слово «allocuzione»2, и напиши мне в следующем письме. Во всяком случае, это не что-то плохое, мне не хотелось бы, чтобы папу обидели. Завтра я выйду из больницы и напишу тебе еще.

Да, забыла. Если ты случайно прочтешь в газетах, что я помолвлена с каким-то принцем, не бери в голову: это просто рекламный трюк. Никаких принцев я пока не знаю, но мне сказали, что в Риме их дополна; вечно они не знают, куда девать время, так что, может, кто-нибудь из них и захочет взять меня в невесты. Конечно, это я не всерьез, потому что люблю только своего Филиппо. Ты уже не сердишься, правда? Тем более что я сейчас тебя крепко целую.

Оттавия

Письмо пятое

Дорогой Филиппо!

Сегодня утром Фабио заехал за мной в больницу и отвез в пансион.

Я чувствую себя хорошо, как раньше, а может, и лучше, потому что кое-какую рекламу я себе уже сделала. Вечером звонит Фабио и спрашивает: «Хочешь посмотреть японский фильм в киноклубе?», а я говорю: «Хочу». Не знаю, слыхал ли ты когда-нибудь про этот клуб, в общем, это место, куда ходят только интеллектуалы, а Фабио — член клуба, значит, он тоже интеллектуал. Когда входишь туда, сразу это замечаешь, потому что все там в очках, а у мужчин еще и бороды. Среди мужчин попадались и ничего себе, но женщины все как одна были уродки. Многие толклись вокруг Фабио, потому что хотели познакомиться со мной. Я подумала, что и мне надо бы быть немножко поинтеллектуальнее, потому что красивая девушка да к тому же интеллектуальная может добиться небывалого успеха. Завтра схожу к окулисту и, если все будет в порядке, тоже надену очки. Что сказать про фильм? Он же был японский, и все актеры говорили по-японски. Можно было лопнуть от злости, потому что я не понимала ни слова, хотя слушала очень внимательно. Но сидевший впереди нас мужчина то и дело хохотал, и тогда, чтобы не ударить лицом в грязь, я тоже начинала смеяться, словно что-то понимала, и все оглядывались и смотрели на меня и думали, что я знаю японский. Когда зажгли свет, сидевшие впереди обернулись, и я увидела, что они настоящие японцы. Меня чуть удар не хватил. А когда они подошли и стали что-то говорить на своем языке, я покраснела и едва не умерла со стыда, потому что не могла сказать им ни «здрасьте», ни «до свидания», зато я им мило улыбнулась.

После фильма директор клуба завел дискуссию, и каждый должен был высказать свое мнение. Они говорили о фильме до часу ночи, но как им это удалось, не знаю: никто же не понял ни слова. Все-таки они молодцы.

Потом мы пошли в кафе на виа Венето и сели за столик с одним сценаристом и очень молоденькой актрисой, которая никогда еще не снималась в фильмах, но посещает школу Work-shop, и мы сразу с ней подружились. Сценарист говорил, что на него иногда находит, и он может написать сценарий за одну ночь. С ним мы тоже подружились сразу. Так приятно сидеть на свежем воздухе среди интеллектуалов. Мы говорили о политике, литературе, летающих тарелках и о Пикассо, а я между делом выпила три стакана виски, которое начинает мне нравиться, хотя и попахивает керосином. Мне было так весело, а Фабио сидел такой мрачный, потом он вдруг велел мне встать и увел из бара. Может, Фабио ревнует, потому что тот сценарист отпускал мне комплименты, говорил, что я красивая, но к чему эта ревность? Я же твоя и только твоя, я тысячу раз ему об этом говорила. Поскольку он ни за что не хотел везти меня сразу домой, у него, видите ли, бессонница и спать не хочется, то мы пошли в парк ЭУР3 и сделали шесть или семь кругов подряд на «летающей восьмерке». Под конец Фабио побелел, как мел, и, когда мы спустились, сразу ушел за куст. И я тоже ушла за куст. Я плохо помню, куда мы потом пошли, потому что у меня все еще кружилась голова, но на улицах уже никого не было — только пьяные и полицейские на мотоциклах, которые все время приставали к нам и требовали предъявить документы, будто мы какие-то воры, но ничего плохого они нам не сделали. Когда Фабио штрафовали, он только смеялся: штраф-то будет платить его дед, потому что на машине палермский номерной знак. Он все смеялся и болтал, у меня даже в голове загудело, думаю, он тоже немного опьянел. Но под конец мы перехитрили полицейских, потому что нашли местечко за Колизеем, где нас никто не мог увидеть. А я и не думала, что в Риме столько полицейских, черт побери!

Фабио сказал, что он, наверное, уедет в Африку снимать какой-то фильм и, если я захочу, покрасит меня в черный цвет и даст роль негритянки. Я ответила, что он сошел с ума и что я никогда не позволю покрасить себя в черный цвет, а он заявил, что даже София Лорен с этого начинала. Ты не беспокойся, в Африку я не поеду. Когда я ему это сказала, он ужасно расстроился, чуть не заплакал и заявил, что если не поеду я, он тоже не поедет. То ли он спьяну сказал, то ли вправду влюбился в меня, но мне на это наплевать. Он мне симпатичен, и только, а люблю я одного тебя. «К тому же, если ты уедешь в Африку, когда же мы станем продюсерами и займемся нашей компанией?» — спросила я. Это сразу убедило его, что ехать не надо, и он заткнулся.

Ты скажешь, я дура, но мне в Риме так хорошо, что и домой не стала бы возвращаться, если бы не ты. Этот город такой заразительный, а я чувствую себя здесь так странно, что мне кажется, будто все это сон. Каждый день я встречаю людей, которые только посмотрят на меня и сразу принимают за актрису, переходят со мной на «ты», и мы становимся друзьями. У нас дома так не бывает. Вечером, когда я ложусь спать, мне столько мыслей приходит в голову: почему я не родилась в Риме, или, может, все, что происходит со мной, — это судьба, или я должна вернуться и открыть табачную лавку? Кто знает, существует судьба или нет? Я не хочу об этом даже думать, потому что стоит только подумать, начинает болеть голова, и я уже не могу заснуть. Во всяком случае, шлю тебе кучу поцелуев — из тех, что нравятся тебе.

Оттавия

Письмо шестое

Дорогой Филиппо, нет, ты ошибаешься. Неправда, что я вела себя с Фабио как дура. Если уж так, то дурачком был он, вот и всё. Бог знает, сколько глупостей написала я тебе в последнем письме, но ты должен понять, что я была немножко под мухой из-за виски, а когда человек под мухой, он может наговорить какие хочешь глупости, но потом отказаться от всего. Во всяком случае, главное, что чем дольше я сижу в Риме, тем больше созреваю и как женщина, и как актриса. Ты спрашиваешь, где я беру деньги на еду. Да после того как я сделала себе немножко рекламы, меня все наперебой приглашают. Говорят, что я стану большой актрисой, а один чиновник из отдела киноцензуры сказал мневчера, что я очень секси, чего ты не говорил никогда. Он просто голову потерял и все твердил, что девушек больше секси, чем я, он в жизни своей не видел. А уж в женщинах он, наверное, разбирается, потому что ему уже под шестьдесят и он всегда работал в цензуре или в чем-то таком, но ты не бери себе в голову ничего такого про него тоже, потому что он любит меня, как дочь, и только. Добавлю сразу, что его очень интересует мое будущее, и он объяснил, что стать актрисой и выступать я могу научиться в школе, которая называется Work-shop.

Такой школы я никогда еще не видала. Взять хотя бы то, что в ней нет ни учителя, ни профессора, а есть только актеры, которые учатся. Время от времени кто-нибудь говорит: «У меня есть идея», и тогда остальные начинают повторять за ним то, что делает он. Когда я пришла, одна из тамошних девушек сказала, что у нее есть идея. «Я, — говорит, — стул, и еще три девушки тоже стулья», а четвертой, крепкой такой девчонке, говорит: «Ты будешь стол», потом поворачивается ко мне и спрашивает, хочу ли я тоже быть стулом, а я отвечаю: «Нет». Потом она произносит целую речь и все время поминает какого-то Станиславского, который, если я поняла правильно, русский. Затем она поворачивается к пяти парням, а они тоже строят из себя актеров, и говорит одному: «Ты будешь большим котом, который прыгает по стульям», а другому: «Ты будешь хозяином дома», и тот радостно вздыхает, так как видно, что ему не хочется быть ни котом, ни кем-нибудь еще. А третьему говорит: «Ты будешь вазой с цветами». Потом поворачивается еще к одному и говорит: «А ты — пепельница». Тут парень начинает возражать: он не желает быть пепельницей, потому что только что помыл голову, и не хватало еще, чтобы ему совали в волосы окурки. «У меня тоже есть идея, — говорит он, — я хочу быть мышью, которая шныряет под стульями». Все какие-то немножко чокнутые в этом Work-shop, но ты бы посмотрел, какая у них дисциплина! Они свернули бумажки и стали тянуть жребий, чтобы узнать, кем им быть — пепельницей или мышью. Парню выпала мышь, и он так обрадовался. Потом они начали разыгрывать эту сцену, все время что-то придумывая. Девушки, которые изображали стулья, наклонились и одной рукой уперлись в пол, а вторую подняли, вроде бы это спинка, так чтобы на них даже можно было сесть. Девушка-стол уперлась руками и ногами в пол, и получился симпатичный столик, но тому, кто изображал вазу с цветами, обязательно хотелось вспрыгнуть на этот столик: по его мнению, ваза с цветами должна быть на столе. Тогда его назначили торшером, и он наконец успокоился. Но и на этот раз устроили жеребьевку, потому что — надо признать — у них здесь такая демократия! Потом началась свалка, когда «хозяин дома» уселся на один из стульев, то есть на девушку, а она стала гримасничать, изображая, будто стул скрипит, и в конце концов растянулась на полу, потому что не смогла удержать тяжелого «хозяина», в общем, «хозяин» тоже свалился. Тогда он устроил скандал, делал вид, будто ужасно рассердился, и хотел сломать торшер, но когда он ударил «торшер» по спине, тот обернулся и дал ему по морде. Но лучше всех был тот, кто изображал мышь, он так здорово шнырял под ногами у девушек. Даже все остальные говорили, что он молодец, просто второй Марлон Брандо.

После этой сцены они принялись обсуждать и критиковать выступление кота и того парня, который был торшером, и опять часто поминали какого-то Станиславского. Под конец они решили, что одна из девушек должна выполнить упражнение на фантазию и рассказать о своей жизни в роли стула, и у нее получились такие трогательные истории. Она говорила, что узнала уйму людей, которые садились на нее, — толстых женщин, причинявших ей ужасную боль, злых мужчин, то и дело пинавших ее ногами, и ей очень жаль трех сестер, которым очень не повезло, потому что две из них сломали ноги, а одна попала в нехороший дом и больше не показывается. Потом ее — стул этот — купил какой-то антиквар, надел на нее новый чехол и выставил на витрину, и там она встретилась с прекрасным голубым принцем, который увел ее с собой, но потом она ему разонравилась, и он забросил ее на чердак, где ей так одиноко и грустно, жучок всю ее источил, и она вскоре развалилась. Рассказывая эту историю, девушка так растрогалась, что заплакала, и я тоже чуть-чуть не разревелась.

Мне сказали, что перед этим у них был урок собачьей жизни: все они играли собак — лаяли и кусались, так жалко, что меня там не было. В следующий раз они, кажется, будут играть деревья, но пока еще не уверены, удачная это идея или нет. Один из парней говорил, что, может, лучше изображать листы бумаги, вылетающие из окна четвертого этажа, но остальные сказали, что это слишком трудно и смогут выполнить это только через несколько уроков. Тогда вскакиваю я и говорю: «А почему вам не показать мужчин и женщин?» Все уставились на меня, будто я сказала невесть что, а потом бросились обнимать меня и говорить, что это потрясающая идея и что я очень умная и, конечно, могу вступить в Work-shop. А в конце, когда за мной пришел этот тип из цензуры, они все оробели и стали звать его «ваше превосходительство», наверно, он там какая-то шишка. Слава богу, потому что он обещал по-слать меня бесплатно на какой-то кинофестиваль куда-то в Пунта дель Эсте с итальянской делегацией. Может, он и тебя возьмет. В конце концов они прекрасно могут принять тебя за режиссера. Главное, чтобы ты молчал, и тогда никто ничего не заметит. Завтра попробую узнать и напишу тебе, чем дело кончилось. А пока целую тебя тысячу раз.

Вечно твоя Оттавия

Письмо седьмое

Дорогой Филиппо, когда такой девушке, как я, родом из провинциального городка, не городка, а настоящего кладбища, девушке, которая никогда в своей жизни не была за границей и к тому же до безумия хочет расширить свой кругозор, выпадает случай пролететь над океаном до самой Америки, то она была бы окончательной дурой, если бы отказалась от этой возможности. В по-следнем письме я тебе уже писала об одном чиновнике, помнишь? Так вот, я уже здесь, на фестивале в Пунта дель Эсте как представительница итальян-ского кино. Полет прошел хорошо, тридцать два часа подряд в самолете — это тебе не шутка, когда летишь впервые.

В аэропорту к нам поднялись четыре санитара в белом и давай обрызгивать весь салон самолета спреем, чтобы продезинфицировать нас. Так что мне, которая за всю дорогу даже ни разу не чихнула, стало плохо, я чуть не упала в обморок. Ну спрашивается, можно такое делать в самолете, где находятся руководители итальянского кино, у которых, я уверена, никаких вшей нет при их-то деньжищах?

Единственной итальянской актрисой была я, остальные не могли лететь из-за работы, так что, когда я вышла, еще немножко ошалевшая от спрея, меня стали без конца фотографировать журналисты со своими блицами и заставили говорить в микрофон — эти уже с радио. На следующее утро я увидела свои фото на первых страницах газет, и это был самый прекрасный момент в моей жизни, потому что я никогда и не надеялась стать знаменитой, еще не снявшись ни в одном фильме. И когда я иду по улице, куча людей просят у меня автографы, как это делают с кинодивами, ну а уж когда я надеваю купальник, вокруг меня собирается толпа, и каждый норовит оторвать себе клочок на память. Между прочим, пресс-бюро, которое вроде бы занимается рекламой, выдает мне по купальнику в день, а к вечеру от него уже ничего не остается. Об этом и по радио говорили. Вчера я тоже выступала по радио, говорила о неореализме; мне кажется, что я сказала примерно следующее: то, что показывают в неореалистических фильмах, — все настоящее, поэтому они такие замечательные, что хочется плакать. Потом я говорила о фильме, который показывали накануне вечером. Это была картина об одном старом учителе, у которого нет денег, чтобы заплатить за меблированную комнату, и он решает броситься под поезд. Я сказала, что этот фильм очень хороший, но я знаю, есть люди, которые живут еще хуже, например, по соседству с моим домом жил старый полковник в отставке по прозвищу Самострел, так он был покрыт вшами, как дуб муравьями, и в конце концов умер с голоду. Я разошлась и сказала, что, по-моему, если неореализм будет жить, мы еще не то увидим.

Правда, некоторые фильмы еще пока не сделаны, но в жизни есть столько потрясающих историй, и если подождать, когда неореализм пойдет дальше, их увидят и за границей. В общем, я устроила настоящую полемику, распалилась и кричала во весь голос, и если бы время не вышло и сзади меня не тянули и не делали всякие знаки, я бы продолжала говорить, потому что те, кто сидел в зале радиостудии, похоже, были очень довольны и хлопали в ладоши. А у итальянских руководителей группы лица страшно вытянулись, и мне сказали, что я не должна была так хорошо говорить об этом фильме, да еще так запальчиво. Я сказала, что ужасно люблю полемику, а им и возразить было нечего.

Посылаю тебе фото в купальном костюме. Он и сейчас на мне, когда я пишу и думаю о тебе. Я бы тебе писала и писала, но надо заканчивать, потому что пришел французский журналист — он каждый вечер приходит, чтобы брать у меня интервью об атомной бомбе, а для этого требуется время, так как в атомных бомбах я кое-что смыслю.

Прости, что пишу мало, но у меня столько дел и днем, и ночью. Крепко целую тебя.

Оттавия

Письмо восьмое

Дорогой Филиппо, не помню, писала я тебе в последнем письме или нет, что Пунта дель Эсте находится в Парагвае. Я-то думала, что еду в Парагвай, а сегодня узнала, что мы в Уругвае. Эти два названия так легко перепутать, что позавчера, когда я выступала по радио о неореализме, то два или три раза вместо Уругвая, где проходит фестиваль итальянского кино, назвала Парагвай. Потом меня здорово упрекали. «А почему вы меня не поправили?» Но, видимо, я говорила с таким напором, что им не удалось меня прервать. Ты же знаешь, когда я набираю четвертую скорость, остановить меня не может никто.

Обычно, когда киношники хотят дать знать что-нибудь газетам, они устраивают пресс-конференцию, и журналисты слетаются на нее, как мухи, потому что им всегда нужны новости для своих статей. Вот и я решила устроитьпресс-конференцию и извиниться за то, что спутала Уругвай, такую замечательную страну, с каким-то противным Парагваем. Да и вообще я хотела сказать журналистам, что они, наверное, к этому привыкли, люди часто ошибаются из-за того, что эти названия похожи как две капли воды. Так что если я думала, что нахожусь в Парагвае, а вовсе не в Уругвае, вы уж меня простите. Если бы возникли какие-то трудности, я бы заплакала; девушку, которая плачет, всегда прощают.

Я пошла к руководительнице пресс-бюро фестиваля попросить, чтобы она организовала пресс-конференцию с моими публичными извинениями перед журналистами. И знаешь, что она мне сказала? Что она уже сама все сделала и попросила у журналистов извинения от моего имени. Я вышла из себя и закричала: «Кто позволил вам говорить от моего имени?» Ты уже, наверное, понял, дорогой Филиппо, что в этих киношных кругах можно получить массу удовольствия и денег, если, конечно, повезет, но нужно еще научиться пускать в ход зубы. Вот и получилось, что эта толстозадая из пресс-бюро устроила себе такую рекламищу вместо меня, и еще неизвестно, что она сказала о моей ошибке: очень просто могла выставить меня последней дурой.

Если не считать этой истории, все здесь, в Пунта дель Эсте, прошло как по маслу, и вечером мы все вместе ужинали в ресторане «Эль Карбурадор», а когда ужин кончился, участники фестиваля разошлись кто куда. Я тут нарасхват не только у членов итальянской делегации, но и у уругвайцев, а они все такие галантные, как старинные рыцари, и соперничают из-за меня. Раздражает только, что уругвайцы говорят на своем языке, так что с лета ничего не поймешь. Один только уругвайский журналист, его зовут Хосе Мануэль Молина, говорит по-итальянски. Он обещал написать обо мне большую статью в своем журнале «Макарумба». Чтобы ближе познакомиться со мной, он предложил мне показать Пунта дель Эсте ночью, и я согласилась, пусть эта толстозадая тетка из пресс-бюро увидит, что я могу обойтись и без ее пресс-конференций.

Вчера вечером, когда мы закончили беседу с французским журналистом, зацикленным на атомной бомбе, Хосе Мануэль повез меня на катере по реке Рио де ла Плата, которая впадает в море именно здесь, в Пунта дель Эсте. По-скольку название реки показалось мне смешным, Хосе Мануэль объяснил, что plata означает серебро. Представляешь, какой у них смешной язык? Собака, например, зовется здесь perro, а такса — perro-tranvia. Да, очень чудные, эти иностранные языки, просто не понимаю, почему уругвайцы не помирают со смеху, разговаривая на таком смешном языке, который, как я слышала, чем-то похож на испанский. Такая небось неразбериха у них на кухне с этим их aceite4, то есть маслом. В общем, гуляя по ночам с этим журналистом, я выучила несколько уругвайских слов: вдруг пригодятся.

Когда вчера вечером мы опять катались на катере, вдруг хлынул такой ливень, нас словно из ведра окатило с головы до ног, и нам пришлось скорее воз-вращаться в отель, чтобы переодеться. На следующее утро светило такое солнце, что казалось, будто камни трескаются, но мне объяснили, что здесь климат такой же сумасшедший, как и местные жители. Я уже ничему не удивляюсь, потому что кино приучает тебя ко всяким чудесам.

Я лично этот кинофестиваль в Пунта дель Эсте считаю дармовыми каникулами. Каждое утро хожу на пляж (а он раз в десять длиннее нашего пляжа в Тормаранче) вместе с этим Хосе Мануэлем, который такой галантный и уважительный, как старинный рыцарь. От долгого пребывания на солнце я сильно загорела. У меня загорела даже грудь, которую не надо прикрывать — такая мода на этом пляже. Когда мы увидимся, ты обалдеешь, потому что я стала вся черная, как африканка, но, думаю, ты будешь доволен, потому что весь этот загар — для тебя, а ты любишь заниматься любовью при свете.

Вот видишь, твоя Оттавия рассказывает тебе все, ну совершенно все, и могла бы написать еще сотню страниц, чтобы ты понял, как здешняя жизнь отличается от жизни в Италии, но мне не хочется, чтобы из-за всяких маленьких глупостей ты стал ревнивым. Например, один фотограф — приятель Хосе Мануэля — хотел снять меня совсем голой. Чтобы убедить меня, он сказал, что ему женщины вообще ничуть не нравятся и что сексуальный интерес он испытывает к мужчинам. Конечно, надо быть окончательным наглецом, чтобы делать такие признания девушке, которую знаешь какой-нибудь час. В конце концов я ему сказала, что в крайнем случае могу показать ему грудь — между прочим, она у меня очень красивая, ты сам свидетель, — но об остальном и речи быть не может. Он продолжал настаивать, говорил, что снимал десятки совершенно голых девушек и готов заплатить мне пятьдесят песет. Когда он предложил деньги, я так разозлилась, что выставила его из своей комнаты. Я рассказываю тебе об этом случае, надеясь, что ты оценишь мою честность. Жаль только пятьдесят песет, которые мне совсем бы не помешали. Да я ведь еще и в Риме отказалась сниматься голой, хотя меня уверяют, что так делают все. Но не я. Здесь я развлекаюсь вовсю, как настоящая представительница итальянского кино, но не делаю ничего плохого и постоянно думаю о своем Филиппо — и днем, и ночью.

Единственное, что мне не по душе, — то, что, стараясь не выглядеть провинциалкой, я должна пить какое-то гнусное пойло, которое называется текилой, от него у меня сразу начинает кружиться голова, и я не могу устоять на ногах. К счастью, Хосе Мануэль очень заботливый и вчера вечером отвел меня в гостиницу, не то я не смогла бы попасть в дверь своей комнаты. Ты, чего доброго, еще подумаешь, что я стала пьяницей, но такой опасности нет, потому что вот уже два дня от этой ужасной текилы меня часто тошнит.

Каждый вечер, ложась в постель, я думаю только о тебе, особенно сейчас, в этом далеком Уругвае, где никто не может заменить мне тебя ни днем, ни ночью. Я люблю только тебя на всем белом свете. «Besame mucho» — так называется песенка, которую поют здесь все, и если бы у меня было хоть немножко cлуха, я бы cпела ее тебе, а вместо этого приходится крепко целовать тебя по-итальянски.

Оттавия

Письмо девятое

Дорогой Филиппо, во время длиннющего полета на самолете, это когда мы уже возвращались домой, меня все время рвало. Не знаю, испортила ли я себе желудок текилой, или причина тому грозы и воздушные ямы, из-за которых нас швыряло, как в «летающей восьмерке». Сказать не могу, как мне было стыдно, потому что среди всех пассажиров так плохо было только мне, несчастной провинциалке. Так что все мои восторги от этого путешествия испарились.

Чиновник, который пригласил меня в Пунта дель Эсте как представительницу итальянского кино, всю дорогу утешал меня, заказал для меня два двойных кофе, от которых мне, по-моему, стало только хуже, но я ему, конечно, этого не сказала, а то бы он еще обиделся. Во время полета я все время прижималась к окошку, надеясь, что открывающийся вид поможет мне унять тошноту. К сожалению, видны были только облака — то белые, то черные, грозовые. Да уж, если будут устраивать еще фестивали за границей, боюсь, меня больше не пригласят, скажут, что я не переношу полет на самолете. Хотя, когда мы летели туда, меня совершенно не тошнило. Еще этого мне не хватало, но я же такая упрямая, что добьюсь успеха в любом случае, хотя иногда меня и выворачивает наизнанку.

В Риме меня ждало твое письмо, в котором ты пишешь, что рыцари и в старину трахали женщин как сумасшедшие. Ну что ж, я пытаюсь правильно оценивать ситуацию, но почему-то всегда ошибаюсь. Что касается Хосе Мануэля, то он почти ничего и не пытался сделать, и мне прямо чуть плохо не стало, наверное, он понял, что я не из тех, с которыми все так просто и легко. Конечно, слушать комплименты ужасно приятно, но стоит им распустить лапы, так я защищаюсь, словно тигрица. Иногда я говорю себе, что надо быть по-снисходительнее: естественно же, что мужчины всегда пытаются добиться своего, кто не рискует, тот не выигрывает.

Представляешь, несколько недель назад в Рим приехала знатная принцесса из какой-то восточной страны, и поначалу все вели себя с ней довольно робко, но потом она стала давать направо и налево и трахалась со всеми подряд, даже встоячку за картонными декорациями «Чинечитта». Мне рассказывали, что однажды, когда шла съемка фильма в квартире, выгороженной в павильоне, одна стенка стала ходить ходуном, как при землетрясении. А это принцесса трахалась стоя с помощником режиссера. Хуже всего, что эта проститутка — а она знаешь, какая богачка, — явилась в Италию, чтобы отнять работу у тех, кто в ней нуждается, например, у меня. Счастье еще, что она как актриса полное ничтожество, скоро ее карьера закончится, и она освободит место тем, кто способнее ее.

С женщинами особенно везет продюсерам и режиссерам, потому что именно они подбирают актрис для фильмов, и, конечно, все попадаются на крючок. Вот я рассказываю тебе все подряд, и ты еще подумаешь, что кино — это большой бордель, но это не так, мне хочется убедить тебя, что киношники разные бывают, попадаются среди них отъявленные мерзавцы, но, к счастью, я пока имела дело только с приличными людьми, которые всячески хотели мне помочь. Если не считать эту толстую задницу из уругвайского пресс-бюро, но она обо мне еще вспомнит.

Если уж на то пошло, кино — это лотерея. Пусть мне не доведется стать актрисой (надо быть разумной и взвешивать любые возможности), знаешь, чем я займусь? Вот сяду и напишу роман. Тем у меня дополна: все эти люди, которых я встретила в Риме, мое путешествие в Уругвай, истории, которые мне рассказывали про ту важную принцессу, мои соображения об атомной бомбе, а главное — красивая любовная история, сплошные жар и пламя. Если роман получится у меня таким, как я хочу, возможно, по нему снимут фильм. Ты же сам видел, как часто фильмы делают по книгам. Вот недавно сняли фильм по книжке малограмотной актрисули, с которой я познакомилась в домеФабио. Если уж ей удалось написать роман, чем я хуже?

Теперь я решила несколько дней отдохнуть, потому что в путешествии очень устала, и время от времени меня еще подташнивает, думаю, что из-за этой проклятой текилы. Клянусь, что раньше, чем через год, я не прикоснусь к такому сильному спиртному. Во-первых, из-за моего желудка, а во-вторых, потому что я быстро пьянею от одного только стакана, а когда я пьяна, голова у меня идет кругом, и я сама не знаю, что творю. Ясное дело, кино — это кино, но прежде всего надо спасать свою жизнь и свою честь.

Слава богу, что есть ты, и когда я увижу, что дело плохо, сяду на поезд и примчусь в твои объятия, потому что я всегда твоя.

Оттавия

Письмо десятое

Дорогой Филиппо!

А я-то надеялась вернуться в Рим и сразу же приняться за работу, но тут в кино, кажется, разразился ужасный кризис. Хуже всего, что я ничего не заметила, не то я стремглав помчалась бы обратно домой и не жила бы вдали от тебя столько времени. Мне рассказали вещи, от которых голова пухнет, на-пример, что у продюсеров долги по триста или четыреста миллионов. Бедняги, как они смогут расплатиться! Я позвонила Фабио, чтобы он немедленно вернул мне те пятьдесят тысяч, но оказалось, что он в тюрьме. Чиновник, который возил меня в Пунта дель Эсте, к несчастью, умер два дня назад. Понятия не имею, кто может теперь мне помочь. Ты знаешь, что я не из тех, кто позволяет себе пускаться во все тяжкие и ходить по рукам, и потому сижу целыми днями у себя в комнате с этой своей тошнотой и только и делаю, что реву и курю одну сигарету за другой. О кино я больше и думать не думаю, да ты и сам прекрасно знаешь, что оно мне никогда не нравилось из-за этих киношников, которые сегодня осыпают тебя комплиментами, а назавтра даже не здороваются, и если бы меня силком не втянули в такое дело, я бы ни за что не пошла в актрисы.

По-моему, в этом кризисе виноваты, главным образом, актеры, к/pоторые сами ничего не стоят и получают по сто миллионов за фильм, а потом, вместо того чтобы учиться работать, начинают соревноваться: у кого машина длиннее. У меня и в голове таких мыслей не было, я согласилась бы работать и за миллион, и даже за полмиллиона в месяц. Они от меня отказались, но еще пожалеют об этом, а когда станут меня искать, будет уже слишком поздно.

Не будь у меня моего Филиппо, я бы уже бросилась в Тибр, тогда кончились бы мои страдания и мысли о будущем. Деньги, которые оставались, когда я вернулась с фестиваля, все ушли на доктора, который сказал мне страшную вещь: оказывается, я жду ребенка. Клянусь тебе, я разрыдалась, а он сказал, что это точно, и вот теперь я в отчаянии, и если ты мне не ответишь, брошусь в Тибр. Ты можешь спросить, как это случилось, но я и сама не знаю — знаю только, что мне хочется плакать, и плачу. Может, это случилось, когда мы с Фабио были выпивши, но думаю, что ты не простишь меня, даже если тогда я была пьяная. Сама не знаю, как я все это тебе написала, но я всегда была с тобой откровенной, такой и останусь, потому что ты единственный человек в мире, который может меня понять, но если и ты меня не поймешь, значит, для меня все кончено. И все-таки еще раз прошу у тебя прощения, хотя знаю, что теперь ты меня не простишь, и целую тебя крепко-крепко, может быть, в последний раз.

Оттавия

Письмо одиннадцатое

Дорогой Филиппо, слава богу, что от тебя пришла телеграмма, если бы не она, твоя Оттавия лежала бы уже на дне Тибра. Ты такой добрый, простил меня и выслал деньги на дорогу. Я буду любить тебя всю жизнь и ни слова не скажу больше о кино, которое меня погубило. Глаза у меня теперь открылись, и я больше не позволю себя охмурить. Сегодня утром я ходила к Мадонне и дала обет ни за что больше не возвращаться в Рим, а когда мы поженимся, то в свадебное путешествие поедем куда угодно, только не сюда. Я так убита тем, что натворила, и не хочу видеть эти места даже на картинках. А ты такой хороший и совсем не заслужил моего предательства. Завтра утром перед отъездом зайду на минуточку в контору продюсера, который в Пунта дель Эсте подписал со мной контракт, и если мне удастся получить сто тысяч лир, они пригодятся, когда родится младенец. Тех пятидесяти тысяч, которые я дала Фабио, больше нет, но когда я вернусь, то по воскресеньям мы не будем больше ходить в кино и тогда сможем откладывать четыреста лир в неделю — получается тысяча шестьсот лир в месяц, то есть девятнадцать тысяч двести лир в год. Это тоже для ребенка.

Я думаю, что при таком кризисе многие актрисы бросятся в Тибр, и вообще, из числа тех, кто попадет в тюрьму, и тех, кто утопится, я еще самая счастливая, потому что у меня есть мой Филиппо из сберкассы, и если я поднажму немножко на епископа, то смогу добиться, чтобы тебя назначили старшим бухгалтером и прибавили зарплату. Вот увидишь, какая у тебя будет женушка, а если бы я не поехала в Рим, то не стала бы такой умницей, потому что здесь смогла научиться многому. Знай я это раньше, со мной не случилась бы такая нехорошая история, но когда родится ребенок — то ли от Фабио, то ли от кого другого, — нам ведь все равно, потому что я люблю тебя, и будем считать, что он твой, и ты полюбишь его, ты же добрый и сможешь простить мне ошибку, а может, две или три, главное, чтобы они больше не повторялись, а это я тебе обещаю, клянусь, а в четыре часа сяду в поезд и вернусь домой. Обнимаю тебя и целую со слезами на глазах.

Оттавия

Перевод с итальянского Энги Двин

Публикуется по: M a l e r b a Luigi. Le lettere di Ottavia. Milano, Archinto, 2004.

Луиджи Малерба (1927) — один из крупнейших писателей сегодняшней Италии. Его творческая палитра необъятно разнообразна: Малерба — романист, драматург, сценарист, публицист — занимает видное место в мировой литературе XX века. Произведения писателя неоднократно удостаивались престижных литературных премий и переведены на разные языки мира, в том числе и на русский. Примером могут служить его романы «Змея», «Греческий огонь», «Итака навсегда», «Гранада-клуб» и многие повести, рассказы и сказки.

«Письма Оттавии» публиковались в журнале «Чинема нуово» с 15 февраля по 1 декабря 1956 года. По совету издателя я добавил к ним два новых письма — о путешествии Оттавии в Уругвай (невинная выдумка автора). Остальной текст публикуется здесь в оригинальной редакции — Луиджи Малерба.

1 Марио Сольдати — известный итальянский писатель и кинорежиссер.

2 Allocuzione — торжественная речь (ит.).

3 ЭУР — квартал современных зданий, строившийся для Всемирной Римской выставки, которая так и не состоялась из-за начала войны.

4 Aceto по-итальянски уксус.

p