Тодд Солондз: «Я живу в серой зоне»

Беседу ведет Евгений Гусятинский

Евгений Гусятинский. Что для вас политкорректность, над которой сейчас не глумится только ленивый?

Тодд Солондз

Тодд Солондз. Во время работы я не думаю о политкорректности. Я начинаю с истории и характеров, стараюсь попасть внутрь персонажа, чтобы через него проявить, осмыслить человеческий опыт (в том числе и собственный). Когда я снимал «Добро пожаловать в кукольный дом», наименее противоречивый из моих фильмов, то все равно очень нервничал, опасаясь, что у женской аудитории могут возникнуть проблемы с картиной. Ведь получалось, что я, человек среднего возраста, рассказывал о двенадцатилетней девочке, о ее первом сексуальном опыте, об изнасиловании. И делал все в комедийном духе.

Казалось, что женщины возненавидят меня и мой фильм. Но я не мог все время держать это в голове. Единственное, что меня волновало, — это правда характеров. Человек с догматическими взглядами может заключить, что это история про маленьких девочек, которые хотят, чтобы их изнасиловали. Когда я пишу свои истории, я — как актер — вживаюсь в характеры, будь то двенадцатилетняя девочка или четырнадцатилетний мальчик. И, как актер, эту историю изнутри проживаю. С социальной точки зрения сцена, когда мальчик говорит моей героине: «Встречай меня в три часа дня, и я тебя изнасилую», представляется мне убедительной, мотивированной социальными реалиями — атрофированным в этой практически бесчувственной среде чувством страха, притупленным инстинктом самосохранения. Поэтому для меня согласие героини не выглядит неоправданным. Мне необходимо быть честным по отношению к героям и к реальности, которую я отображаю в своих фильмах. Нужно быть честным с самим собой в создании характеров, а не думать о том, как угодить всем.

Я не могу все время размышлять над тем, обидится зритель или нет, глядя мои фильмы. У меня и так проблем и трудностей полно — в первую очередь экономических, о творческих не говорю.

Евгений Гусятинский. Несмотря на ваш критический взгляд на Америку, вас трудно назвать антиамериканистом. Как вы относитесь к подобным персонажам?

Тодд Солондз. Сложно ответить. Могу сказать, что тот же Майкл Мур — очень развлекательный режиссер, с ярким характером, со специфической харизмой. Настоящий, великий шоумен, он прекрасно знает, как, в каких формах предъявлять свою левизну. Безусловно, «Фаренгейт 9/11» был сконструирован, выстроен так, чтобы повлиять на выборы, если не на историю. Но есть вопрос, который невольно приходит в голову: «А изменил ли действительно этот фильм что-нибудь в сознании людей, в их взглядах?» А если и изменил, то в том ли направлении, о каком мечтал автор? В итоге получилось, что после «Фаренгейта» каждый остался при своем мнении: либералы еще больше утвердились в своих взглядах, а консерваторы — в своих: эпизод, когда Буш читает детскую книжку, их не слишком-то смутил, даже наоборот. Проблема в том, что очень трудно ангажировать одновременно и правых, и левых. Такие фильмы, как «Фаренгейт», проясняют лишь то, в какой мере все мы определены, сформированы политическим бэкграундом, политическим языком — политическими представлениями, которые старше наших собственных взглядов. «Фаренгейт» может нравиться и правым, и левым. Если цель Мура действительно была в том, чтобы открыть людям глаза на реальность и повлиять на их взгляды, то в таком случае он провалился. Тем не менее я считаю, что Мур — важная фигура, хотя бы в качестве контрапункта. В американском кино доминируют левые, а американское телевидение контролируется правыми. Правые гораздо более властны и могущественны, телевидение имеет гораздо более широкую аудиторию, поэтому будет несправедливо принижать силу и достоинство Мура. Но в чем сходятся наши правые и наши левые, так это в некоем антиинтеллектуализме. И те и другие развлекают аудиторию, хотят заставить ее действовать, но не думать. Всегда упрощают ситуацию, редуцируют ее. Из-за того, что Америка — самая сильная и богатая страна с самой мощной армией, вполне естественно, что ее ненавидят. Европейские критики часто описывают меня как антиамериканиста, но, по-моему, это очень упрощенный и претенциозный взгляд на то, что я делаю.

«Добро пожаловать в кукольный дом»

Евгений Гусятинский. Что вы в таком случае думаете про Ларса фон Триера?

Тодд Солондз. Я знаю, что американские критики относятся к нему куда более жестко, чем европейские. Я большой поклонник Ларса фон Триера. Но антиамериканизм — как раз то единственное, что меня не интересует в его творчестве.

Евгений Гусятинский. Один поэт сказал, что «цинизм — это всего лишь форма отчаяния». Можно ли так сказать и о режиссере Солондзе, учитывая, что вас часто называют циником, мастером черного юмора?

Тодд Солондз. Что ж, я не хотел бы говорить об отчаянии, потому что отчаяние — это отсутствие надежды. Все просто: мне трудно изображать жизнь как праздник. Как и все, я читаю газеты и ежедневно узнаю о жутких трагедиях. Для меня снимать фильмы о том, какие мы замечательные, благородные, великие, — это супернарциссизм. Однако я не хочу заявлять, что люди ужасны. Важно найти правду о том, кто мы есть. Но моя правда неприемлема для других, они не хотят проживать этот опыт. Я всегда описываю свои фильмы не как черные, а как печальные комедии. Потому что черная комедия — это опыт без сострадания.

Евгений Гусятинский. А можно ли сострадать напрямую, без дистанции, интеллектуальной иронии, разных степеней отчуждения от материала — без всего того, что свойственно вашему стилю? Или «напрямую» — это кич, попса, особенно сегодня?

Тодд Солондз. Для меня нет никаких правил. Это вопрос искусства, исполнения. Та же простота может быть очень красивой и очень искусной в исполнении. Мне, например, важно, чтобы все написанное мною на бумаге имело электрический заряд, чтобы там была жизнь, чтобы мое сердце реагировало на то, что я сам же и написал, чтобы я плакал, смеялся, испытывал страх.

И я думаю, что моя реакция отражается в реакции публики. Я всегда слежу за тем, чтобы мои истории не выглядели однозначными, чтобы линии не были прямыми, а имели какой-то люфт для интерпретации, были лишены заданности. Моя цель — достичь парадокса, балансировать на грани определенности и неопределенности, точности и уклончивости.

Евгений Гусятинский. Да, двусмысленность, противоречивость, двойственность — ваше оружие.

Тодд Солондз. Все мои фильмы функционируют по единому принципу, в их основе — один и тот же метод.

Евгений Гусятинский. Метод перевертышей?

Тодд Солондз. В фильме «Перевертыши» есть сцена, где дети-инвалиды поют и танцуют с неподдельной радостью и гордостью. С одной стороны, они меня очень трогают и очаровывают. С другой стороны, я слышу слова, которые они произносят, эти религиозные тексты, эту хвалу Господу. И тут уже не знаешь, смеяться или плакать. А если смеяться, то над чем? Я хочу, чтобы зритель задумывался над своими реакциями, над тем, что именно вызывает в нем те или иные эмоции. Поэтому и стремлюсь к тому, чтобы зарядить историю, каждый отдельный эпизод противоположными импульсами.

Евгений Гусятинский. А есть ли вещи, которые для вас недвусмысленны, стопроцентно однозначны и в этом смысле подлинны, истинны, неопровержимы?

Тодд Солондз. Боюсь, я вижу мир таким, каким он предстает в моих фильмах. Потому что я живу в серой зоне. Не в белой и не в черной.

Евгений Гусятинский. Дети у вас выглядят как взрослые, а взрослые — как дети. Ощущение, что и те и другие остаются невинными, невзирая на то, что они совершают. Я говорю в первую очередь о насилии, которое в ваших фильмах не привлекает, но и не отталкивает. Оно обыденно и банально, непримечательно и нейтрально.

Тодд Солондз. Дети мне интересны тем, как в них проявляется то, что будет определять их во взрослой жизни. У детей отсутствует искушенность, камуфляж. Всем хочется верить, что наше детство — это другая жизнь, отдельная история. Но это не так. И трудность, и легкость в том, что ребенок так и остается в каждом из нас. Кто-то, конечно, верит, что с возрастом становится другим человеком. Я же считаю, что человек растет только тогда, когда осознает правду — всегда труднодоступную — о самом себе. Многие обвиняют меня в мизантропии, но, по-моему, это слишком легкое дело — любить человечество за то, какое оно хорошее. Гораздо труднее любить людей, зная их истинную природу.

Что касается насилия, то я не люблю, когда много крови. И не знаю случаев, чтобы кто-то после моих фильмов сделал что-то дурное. В эксплуатации насилия можно обвинить любого режиссера. Но, по-моему, насилие на американских улицах сократилось бы, если бы американцы хранили меньше оружия в собственных спальнях. Но его бы уж точно не стало меньше, если бы оно исчезло с экранов кинотеатров. Кино вообще не способно кого-то улучшить или ухудшить. Тот же Голливуд не провоцирует насилие, а отражает его. И потом, нет ничего отвратительнее того, как ведут себя культурные люди, выстроившиеся за билетиком на культурный, чудесный фильм Сокурова, если кто-то вдруг нарушает их очередь, переходит им дорогу!

Евгений Гусятинский. Вы — режиссер условного кино. Вам никогда не хотелось быть ближе к натурализму? К Лэрри Кларку, например?

Тодд Солондз. Лэрри Кларк снимает в стиле «синема-верите», но это всего лишь стиль. Я работаю в жанре комедии. Вы чувствуете отчужденность, а кто-то, наоборот, идентифицируется с моими фильмами, привязывается к моим персонажам. Моя аудитория всегда разделяется на тех, кто смеется над героями, и тех, кто говорит: «Как можно над этим смеяться? Это так больно и страшно!»

Евгений Гусятинский. А документальное кино вам никогда не хотелось снять? Ведь все ваши сюжеты — даже самые зашкаливающие, как в «Перевертышах», — питаются реальностью.

Тодд Солондз. Я думал об этом, но меня слишком обуревают собственные — игровые — истории.

Евгений Гусятинский. Ваши фильмы показываются в Москве в рамках фестиваля «ИндиВид». Кто на кого больше повлиял — независимые на поп-культуру или наоборот? И чем поколение нынешних независимых отличается от предыдущих, я говорю о шестидесятниках, семидесятниках и тех «инди», кто работал в начале и середине 90-х?

Тодд Солондз. Это симбиотические отношения. Каждый крадет у другого самое лучшее и в то же время самое худшее. Я — не ностальгическая личность. Сейчас делается очень много замечательных вещей, но чаще их производят не на крупных студиях. Если в Голливуде снимается что-то выдающееся — это, как авария на дороге, исключительный случай. Как и обратная ситуация — когда малобюджетные фильмы приносят много денег.

Евгений Гусятинский. Я где-то прочитал, что на заре своего творчества вы, как и герой вашего фильма «Страх, беспокойство и депрессия», написали пьесу и отправили ее Сэмюэлу Беккету в надежде поработать вместе. Это правда?

Тодд Солондз (смеется). Нет. Кстати, отвечать «да» или «нет» — самое легкое для меня.

Евгений Гусятинский. А кто для вас нынешние независимые, да и есть ли они?

Тодд Солондз. На этот вопрос не отделаешься ответом из серии «да» или «нет». Могу только сказать, что есть независимые или бывшие независимые режиссеры, которые и сейчас делают интересные фильмы, успешные, неуспешные — не важно. Опасность в том, когда вы употребляете слово «независимость». Потому что независимость — не критерий художественности или актуальности. Спайк Джонз, Терри Цвигофф, Гас ван Сэнт, Тодд Хейнс работают и на больших студиях, и за их пределами, но и там, и здесь они делают отличное кино, заслуживающее внимания.

Москва, 2005, октябрь

Выражаю благодарность Елене Верниковской за помощь в организации беседы. — Е.Г.