2013 - Искусство кино

Конкубино. Сценарий (окончание)

2013-03-07T12:15:28+04:00

Солнечное утро. Свежий, будто только что выстиранный город. Лика идет по улице в больницу. Чистое небо над ее головой светится солнцем, но все же за девушкой семенит маленький дождик. У Лики мокрые волосы и горящие неугасимым цветом черные глаза.

Лика проходит охрану, поднимается на лифте в реанимационное отделение. Заходит в знакомую палату... Ничего не видит из-за спин врачей, собравшихся здесь.

М е д с е с т р а (шепотом Лике).

В шесть утра он вышел из комы!

Подробнее...

Море в тебе и с тобой. Сценарий

2013-03-07T11:36:30+04:00

От него не уйти — догоняет, пинает, сминает
И стирает, по-новой пиши не пиши — все одно.
Да ему хоть бы вплавь, хоть с билетом на парусник, лайнер,
Все одно, все оно, хоть молись, хоть раскайся, на дно.
Там не принято вешаться, вены там не разрезают,
Там не видно, не слышно, не важно, как крутится ось.
Там живут только те, кто, ты знаешь, добрался до края,
У кого на земле ничего и ни с кем не срослось.
Там и воздух не воздух, вода — ой, беда, там другая.
Там всё соль, там всё боль, и не выпить — поди, не вино.
Там плевать, не узнать, не застать наступление мая —
Всё одно, всё оно, ты держись, мы уходим на дно.
Но оно и нутро, и наружности — всё промывает,
У него что ни день, то сражения, битвы, что бой,
У него под водой что ни рыба — то глыба, то камень.
Это море, мой друг, это море, в тебе и с тобой.

Туда

Есть океан Атлантический, в честь Атласа-титана названный, а может, в честь Атлантиды, государства затонувшего. И моря — и Балтийское, и Северное, и Средиземное, и Черное, и Саргассово море, и Карибское, и Адриатическое, и Азовское, и Балеарское, и Ионическое, и Ирландское тоже, и Мраморное, и Тирренское, и Эгейское — в его состав входят. И берега девяноста шести стран океан Атлантический омывает.

Дима

Я стою перед стойкой регистрации. Озираюсь по сторонам. Я хотел бы присесть, но все поверхности, на которых можно было бы сидеть — и специальные кресла, и подоконники, и даже пол, — заняты. Люди сидят на чемоданах. Дети кричат. Я морщусь, слишком уж много народу. В кармане вибрирует телефон, я пытаюсь осторожно достать его, но из-за недостающих пальцев это не так-то просто сделать, телефон падает: бум, глухой стук, а звонкий — это мелочь тоже валится из карманов. Краснею, оглядываюсь по сторонам, никто не заметил. Подбираю телефон, а мелочь так и остается на полу. Это сестра, она пишет мне СМС: «Izvini 4to ne smogla provodit. Uda4i. otdixai i 3agori kak sleduet!» Я вздыхаю. Выключаю телефон. У всех так много вещей с собой, чемоданы на колесиках, дамские сумки, пакеты, ручная кладь.

У меня только рюкзак.

Рядом со мной разгорается ссора. Оглядываюсь и наблюдаю. Пухлый мужчина стоит в стороне, женщина в шубе, с дамской сумкой под мышкой втолковывает что-то сердитой девушке, дочке, наверное, они похожи. Рядом стоит еще одна девушка — киваю, молодец она, у нее тоже из вещей только рюкзак, да и ссоры она старается, это видно, избежать, пятится к пухлому мужчине, но он делает вид, что не знает этих людей. Отворачиваюсь.

Вижу: девушка. Очень красивая, как из журнала о моде. Она не обращает внимания на толпу вокруг и на ссорящихся людей рядом с нами. Снимает дубленку. Очень худая. Под дубленкой стильная одежда. Я прячу руки в карманы, не хочу, чтобы она видела изуродованные пальцы. Снова оглядываюсь, она стоит в очереди в двух шагах от меня. Но она ничего не замечает, в том числе и меня.

Мила

Я стою в зале регистрации, путаюсь в билетах. Один — из Петербурга до Москвы, его можно уже выкинуть, — сминаю, прячу в карман. Второй сейчас понадобится. Уже объявили регистрацию, оглядываюсь на зал. Аля опаздывает, смотрю на мобильник, проверяю время. Снова присматриваюсь к толпе. Вот родители катают девочку на чемодане. Улыбаюсь. Вот кто-то так устал, что сидит прямо на полу. Мне хорошо. Смотрю, как парень рядом со мной роняет телефон на пол. Хочу помочь ему, но не успеваю — идет Аля, она не одна, с ней мать, с матерью какой-то мужчина. Они подходят, я рада, уже начала волноваться, почему так долго. У Алиной матери властное лицо. Прежде чем обнять меня, Аля знакомит нас: вот дядя Толя, вот мама, вот Мила. Я хочу поздороваться, но Алина мать сразу хватает меня за локоть, отводит в сторону. Она говорит, деловой тон, достает из сумки коробку, вкладывает мне в руки — там лекарства для Али, надо следить, чтобы она делала уколы инсулина по часам, отправлять ее одну такой риск… Алиной маме не нравится эта идея с поездкой. Оглядываюсь на Алю, дядя Толя (отчим?) делает вид, что не знает нас, Аля спешит к нам, они ссорятся с мамой. Я не знаю, куда деться.

«Я уже не ребенок», — сердится Аля.

Я смотрю поверх Алиной головы, дядя Толя обменивается со мной взглядом, полным понимания. Я стараюсь беззвучно сказать ему «не волнуйтесь», сказать «все будет хорошо».

На борту мы с Алей сидим рядом. Она начинает плакать, она сердится на мать за то, что та выставила ее передо мной в дурном свете. Она сердится, говорит, сама о себе позабочусь, говорит, отдай мне инсулин. Я отдаю. Мне неуютно от всего этого. Аля отвлекается от своих слез и просит прощения, говорит, что это не повторится. Говорит, две недели сплошного отдыха. Я киваю. Самолет взлетает, Аля хочет еще что-то сказать, но давится конфетой — их раздавала стюардесса, чтобы не закладывало уши при взлете и посадке. Я закрываю глаза.

Наташа

Я открываю глаза. Меня разбудил парень, сидящий рядом со мной. Он извиняется, говорит, что ему неприятно меня беспокоить, но ему нужно в «туалетную комнату». Так и говорит: «туалетная комната». Я делаю скучное лицо, сухо киваю, встаю, выпускаю его. Я сижу в проходе, он — у окна. Вставать не так просто, у меня на коленях ноутбук, не терять же время в полете. Я планировала поработать, а потом заснула. А потом он меня разбудил. Я его выпускаю. Почти весь салон самолета спит. Какой-то ребенок сзади плачет. Морщусь. Зачем тащить детей в такую даль, спрашиваю я соседа, когда он возвращается на место, но он так растерян, что не знает, что мне ответить. Смотрит на меня, открыв рот. Я знаю, как я выгляжу, я выгляжу хорошо. Сосед раздражает меня, как и плачущий ребенок, и в целом весь самолет. Сосед хочет у меня что-то спросить, видно, как он подбирает слова, чтобы начался диалог. Я захлопываю ноутбук и делаю вид, что засыпаю, хотя на самом деле это неправда, просто я не хочу с ним разговаривать.

Сижу с закрытыми глазами и знаю, что он рассматривает меня. Исподтишка. Потому что по нему видно: он — вежливый. Я хорошо выгляжу, даже лучше, чем хорошо. У меня идеальная фигура, идеальное состояние кожи и волос. Белые зубы и правильно очерченные губы. Кто бы меня ни фотографировал, на снимке я в любом случае получаюсь более чем хорошо. Я знаю.

Потому что — я вспоминаю — дом, Москва, на улице холод, мороз, темно, раннее утро, а я возвращаюсь с пробежки, стягиваю кроссовки, скидываю толстовку, за ней свитер, за ней несколько маек, я иду в душ и затем сажусь к зеркалу, долго крашусь… Это целая схема, сложная и продуманная. Вот крем для лица, вот несколько тональников, вот корректор для кожи, вот румяна одного оттенка, вот — другого. Все в правильной последовательности, у меня открыта записная книжка, я слежу за каждым пунктом. Потом глаза — правильно подчеркнуть их очень сложно. Еще сложнее убрать круги под глазами. Вот губы: сначала тон, потом карандаш, потом бальзам, потом блеск для губ. Я смотрю в зеркало и вижу, как преобразилось мое лицо. Встаю, подхожу к шкафу с одеждой, он большой, во всю стену. У меня очень много одежды, дорогой, качественной, красивой. Я тщательно выбираю свой сегодняшний костюм, чтобы одна вещь идеально подходила к другой. Часы на туалетном столике показывают семь утра.

Аля

«Тут нечем дышать», — говорю я. Это просто вырывается, слетает у меня с губ. Голос капризный и с претензией. Я сама не рада, что брякнула это, кошусь на Милу. Она, Мила, само терпение, я понимаю, что мы только прилетели, а я уже начинаю раздражать ее. Хотя она предлагает мне отдать ей часть моего багажа — у меня чемодан на колесах, пакет с зимней одеждой и две сумки. Я соглашаюсь и снова злюсь на себя за то, что это согласие выходит у меня надменным, покровительственным. Мы снова стоим в очереди.

Welcome to Sri Lanka! — читаю вывеску. «Душно, жарко, наверняка большая влажность, солнца нет…» — говорю я; я просто хочу поддержать разговор, а получается снова одно нытье. Мила тоже устала, но говорит радостно: «Зато мы увидим его». «Кого?» — спрашиваю я. — «Океан».

Мила спохватывается. Она тоже не сахар, нормальной ее не назовешь, одна одежда чего стоит, гремучая смесь наследия поколения хиппи и раритетов из бабушкиного сундука. Рядом с нами в очереди стоит девушка — с Милой не сравнить, как одета, — держится прямо, и ее худоба, в отличие от Милиной костлявости, напоминает о подиумах и моделях, а не о тяжелой болезни, перенесенной на ногах. «Я никуда дальше Ленобласти двадцать лет не выезжала, — говорит Мила, оправдываясь. — А увидеть океан — самая большая моя мечта», — доверительно сообщает она.

Мы проходим к выходу из аэропорта, по-братски разделив мой багаж. Нас встречают. Гид — темнокожий лысеющий ланкиец, у него в руках табличка с названием нашей туристической фирмы. Рядом с ним уже стоят двое — невзрачный сутулый парень и та красотка, которая стояла перед нами в очереди на таможне. У нашего гида такое имя, что даже произносить язык ломается, и я предлагаю называть его на русский лад, например Пашей.

Welcome to Sri Lanka! — Добро пожаловать в Шри-Ланку! Я чувствую неодобрение сутулого парня Димы (наверняка подумал, что я дура) и красивой девушки Наташи (по глазам видно, что она признала во мне стерву). Мила, как всегда, сама толерантность, а гид согласен, улыбается, белые зубы контрастируют с темной кожей. «Он согласен и на имя Паша, лишь бы платили», — говорю я Миле, пока мы идем к нашему автобусу. Она укоризненно качает головой.

Мы загружаемся в автобус, нас всего четверо, вот и вся группа с экскурсиями по стране. Наш гид переспрашивает, как будто это и так не ясно. Пожимаю плечами. Мила уступает мне место у окна. Я раздражаюсь. «Не надо меня опекать, я же просила», — говорю я. Она старается не обращать внимания, она смотрит в окно.

Мила

Автобус трогается, и я смотрю в окно. Мы едем быстро, движение оживленное, дороги узкие. Домики маленькие и бедные, на первых этажах лавки, лавки, весь город напоминает рынок.

Я считаю рекламы быстрорастворимой лапши, это большие щиты, старые, покрытые пылью, раз щит, потом сразу еще и еще. Проезжаем вывеску «Макдоналдс». Наташа смеется где-то сзади. Все кружится и сливается, перелет был тяжелый, мы летели сутки, говорю я гиду, и всё как во сне. Он не понимает меня, и я повторяю по-английски. Он понял и кивает. Мы проезжаем площадь. «Это наша премьера-министра памятник», — говорит гид. А потом я вижу океан.

Вижу городской порт, большие корабли, грязь и мусор вдоль длинного песчаного пляжа, волны. Вижу, как ловят рыбу. Много людей — и одна большая сеть. Улыбаюсь! Ничего не могу с собой поделать, сижу и улыбаюсь, потому что это океан и есть. Оборачиваюсь, я хочу поделиться тем, что вижу, поделиться радостью! И перестаю улыбаться, когда понимаю, что мне не с кем разделить эту радость.

Мы останавливаемся у маленькой гостиницы на окраине города. Я выхожу из автобуса и вижу — совсем рядом — большую корову, тощую. Гид кидается ко мне и осторожно отгоняет ее: «Sacred animal[1], — поясняет он. Он помогает нам заселиться. Аля ложится спать, сразу попав в номер. Что делают Наташа и Дима, я не знаю, у них одиночные номера. У нас с Алей общий. Хватаю купальник. Я иду к океану.

— No swimming, no swimming! Dirty water![2] — говорит официант, когда я прохожу мимо бара.

Киваю: спасибо.

На пляже никого нет, слева — город, справа — стройка: там воздвигают новую гостиницу. Подхожу к воде, и ноги вязнут в песке.

Я подхожу к воде, вижу: какая я маленькая, какой океан большой. Вижу: длинные волны, широкие волны, катятся, катятся. Говорю шепотом: «Здравствуй…» Говорю: «Я вхожу в тебя с открытым сердцем, вхожу в тебя с верой». Я делаю шаг. Говорю: «Сделай меня чистой, сделай меня сильной…» Ноги вязнут в песке, накатывает волна, я оступаюсь, почти падаю. Я ныряю, и меня сразу накрывает с головой, вода попадает в уши, попадает в глаза и нос, я давлюсь и начинаю смеяться.

Дима

Я сижу в баре, листаю путеводитель по стране, делаю вид, что листаю, на самом деле наблюдаю за тем, что происходит вокруг. Вижу европейцев-пенсионеров, они чинно рассаживаются, занимают места на ужин. На пляже одинокая человеческая фигура, смотрит на горизонт, потом отвешивает поклон и входит в море. Некоторые туристы тоже наблюдают эту картину, смеются. Я слышу, как кто-то рядом произносит «сrazy» — сумасшедшая.

«Он псих!» Я вспоминаю... Дом, мы сидим на кухне… родители… у нас семейный ужин… я… моя сестра… Моя сестра говорит: «Он псих». Я молчу, я красноречиво игнорирую ее замечание. Мама встревожена и старается этого не показывать, слишком старается, и поэтому у нее ничего не получается. Она делает замечание сестре. «Дима, — говорит отец, — мы с матерью решили отправить тебя отдохнуть». «В санаторий закрытого типа?» — интересуюсь я. «Очень смешно!» — отвечает мама. «Куда-нибудь в теплую страну, погреться», — продолжает отец. «Недостаток солнечного света стимулирует депрессию», — подхватывает мать.

Мимо меня проходит Наташа, на ней красивое длинное платье. Останавливается, ищет свободный столик. Почти все заняты. Я сижу один, но не решаюсь предложить ей присесть, к ней спешит официант, он нашел свободное место, я вздыхаю и снова открываю путеводитель.

Есть океан Индийский, на стыке юрского и мелового периода появившийся, Африку от Австралии, Австралию от Антарктиды разделивший. И моря — и Красное, и Андаманское, и Аравийское, море окраинное, и Арафурское, и Тиморское, — и залив Персидский в его состав входят.

Наташа

Мы стоим в очереди перед входом в буддийский храм. Аля отказывается разуваться, несмотря на уговоры гида, она ссылается на грязь и требует разрешить ей пройти в обуви. Я прохожу внутрь, не дожидаясь гида и остальной группы, гид бежит ко мне, Аля окрикивает его, возмущаясь и спрашивая: что делать — идти в обуви или не идти вообще? Я прохожу внутрь. Храм похож на большой каменный лабиринт, у входа мне протягивают в руки цветок без стебля, яркий, похожий на лилию; я вижу, как люди ставят свечи, совсем как в православных церквах; всматриваюсь: это не свечи, а ароматические палочки, их много, в открытое небо уходит дым. Прохожу сквозь каменную арку, огибаю группы туристов, вспышки фотоаппаратов слепят глаза, стараюсь не попадать в кадр.

Я вспоминаю: университет, лекция. Преподавательница истово рассказывает нам о Боге, она говорит: «Я не верю, я знаю». У нее горят глаза, она почти задыхается, ее радует ее знание о Боге, она щедро делится им с нами. Моя соседка по парте толкает меня в бок, говорит: «Это литература?» Она спрашивает: «Это курс истории литературы, да, да?» Я вздыхаю, смотрю на преподавательницу. Она смотрит на меня, говорит:

«А знаете, почему Медея убила своих детей? Знаете?» Группа молчит, она отвечает сама, глядя влюбленными глазами в пустоту над нашими головами: «Потому что Медея не была христианкой». «Чушь», — говорю я. Говорю вслух, хотя мне казалось, что говорю это про себя. «Чушь», — говорю я, и все в аудитории поворачивают головы ко мне, и преподавательница удивленно смотрит на меня так, как будто видит меня впервые.

Передо мной что-то такое, напоминающее позолоченный колокол, стоит в беседке, перед ним люди складывают цветы, привязывают ленточки к решетке. «It is Buddha tooth»[3], — говорит мне чей-то чужой экскурсовод. Наверное, у меня удивленный вид, раз он поясняет это сам, не дожидаясь моего вопроса. Я иду к выходу. Внизу ходят куры и белые петухи, группа местных школьников в белой форме проходит мимо и сворачивает на набережную реки, широкой и серой. Курица клюет бумажку, какой-то мусор, обертку от мороженого или полиэтиленовый пакет.

Преподавательница литературы — я вспоминаю — ловит меня в коридоре у деканата, хватает за рукав. «Почему вы не ходите ко мне на пары? — говорит она. — Обязательно приходите, я не буду больше вас выгонять, я вспылила». Я киваю, я хочу уйти, но она поясняет: «Только не говорите больше ничего, сидите молча».

Наш гид пробирается ко мне сквозь толпу. Он недоволен, ругается, тяжело дышит. Куда это я ушла без группы?

Я пожимаю плечами. Он, кажется, всех растерял, судя по тому, что он один и что сердится на меня. Что-то буркает на своем языке. Я переспрашиваю. «Pighead»[4], — отвечает он, но я улыбаюсь своей фирменной улыбкой, красивой такой, доброй и все такое, и он уже улыбается в ответ. Мы выходим из музея.

Я вспоминаю: снова пара, я сижу на первой парте напротив преподавательского стола. Передо мной на парте лежит вязание, я перебираю спицами, красиво и демонстративно. Преподавательница сидит напротив, у нее в руках лоскутки, она аккуратно сшивает небольшое лоскутное одеяльце, косится на меня и слушает ответ студента, он с места пересказывает ей притчу из Ветхого Завета. Поворачиваюсь, не переставая вязать. В аудитории смешки, девушка записывает нас — меня и преподавательницу — на мобильный телефон. Вижу, преподавательница наблюдает за мной, улыбаясь. Звенит звонок, она убирает рукоделие, объявляет о сдаче курсовых работ. Когда я подхожу к ее столу, протягивая папку со своей работой, она говорит мне: «Не надо, у вас автомат. Автомат, потому что вы посещали все мои лекции, почти все, и так исправно себя вели, молчали…»

Я пытаюсь возразить, но она продолжает тихо, чтобы не слышали другие студенты: «Я знаю, что вы написали хорошую работу, знаю — доказывали в ней, что я не права. Поэтому не буду читать». Я злюсь, а потом мне становится смешно, и я улыбаюсь своей фирменной улыбкой, на нее невозможно не ответить, говорю так же тихо: «Вы победили». Она улыбается.

Аля

Мы едем по серпантину, меня укачивает, я жалуюсь Миле, она отрывается от книги, предлагает таблетку. Отказываюсь, она пожимает плечами. Я жалуюсь гиду, мол, меня укачало. Он чуть не закатывает глаза, я знаю, что раздражаю его, раздражаю всех. Мы делаем остановку — сделать фотографии, хороший вид на горы. Наташа курит с водителем и гидом, они смеются, говорят о чем-то по-английски, я завидую им, они косятся на меня удивленно. Дима фотографирует горы.

Потом мы едем снова. «Уже лучше?» — спрашивает гид по-английски. Я не понимаю, мне мерещится издевка в его голосе, и я обижаюсь. «Отвлекись, — говорит Мила, — отвлекись. Смотри, уже видны чайные плантации». Я поднимаю глаза. Поля зеленой травы. Старые ангары. Женщины в цветных платьях с корзинами, как в рекламе чая, стоят на дорожках, нагибаются, как для прополки. Мы проходим на поле.

Мила тормошит меня: смотри, какие листья, смотри, пахнут чаем, маленькие кустики, а на них эти листья! Я злюсь. Звонит телефон в кармане, достаю, это мама, отклоняю звонок. Мила осуждает меня, мол, возьми трубку, ну что тебе стоит. Я трясу головой. У Милы звонит телефон, это моя мама, я прошу Милу не брать трубку. Она сердится. «Надо перезвонить, — говорит Мила, — мама твоя. Она волнуется». Я грублю ей, типа оставь меня в покое. Группа уже ушла далеко вперед, я вижу маленькие фигурки, почти точки посреди поля. Солнце скрывается за висящими над горами низкими тучами. Мила рассерженно уходит вперед, я остаюсь одна. Я бреду по узкой тропинке между чайных кустов.

Я вспоминаю: я маленькая, реву и топаю ногами, хочу упасть на пол, но дедушка удерживает меня, старается обнять. «Мама, мама, не уезжай! — кричу я маме, мама стоит уже в дверях. — Мама, пожалуйста!» У мамы искривленное лицо, она просит деда успокоить меня. «Мама приедет на следующий год, а пока мы с тобой поживем тут», — втолковывает мне дед. «Ненавижу вас! — кричу я. — Ненавижу!» Мама выходит. Когда я поднимаю голову и не вижу ее на пороге, я плачу уже тише. «Мама, мама…» — шепчу я, и дедушка гладит меня по голове.

Мила

Когда я быстро пробираюсь сквозь кусты, пытаясь догнать нашего гида, у меня снова звонит телефон, это Алина мама. Беру трубку, на ходу говорю «здравствуйте», говорю успокоительно: «У нас все хорошо… Нет… Не знаю, почему не берет трубку… Может, нет связи?» Пока говорю, я сбавляю шаг, и теперь я снова отстала.

Меня дергают за подол юбки, пугаюсь, поворачиваюсь: это дети, маленькие, чумазые. Трое, а за ними бегут другие, целая толпа. Они протягивают ко мне ладошки лодочкой, что-то говорят на своем языке, притом слышу постоянное please, lady, please[5] и роюсь в сумке, достаю деньги, протягиваю в ладошки. С другой стороны тропинки ко мне спешит гид, он что-то кричит им по-ланкийски, они кидаются врассыпную, прямо по кустам, как будто кто-то кинул горсть монет или крупы в разные стороны. Гид берет меня за руку и тащит к застывшим впереди Наташе с Димой. Он спохватывается: а где Аля? Что-то буркает, видимо, местное ругательство, велит нам стоять на тропинке и ничего руками не трогать, грозит пальцем и убегает назад, искать Алю. Мы стоим. Нам не о чем говорить, поэтому слегка неудобно. Дима стесняется нас, это видно. Наташа снимает на телефон ближайший куст, спокойно и безмятежно, как и все, что она делает.

Я вспоминаю: я маленькая, сижу в метро рядом с мамой, оба моих кармана оттопырены, аккуратно достаю из каждого по киндер-сюрпризу. Трясу над ухом сначала один, потом другой — который из них отдать сестре? — спрашиваю маму, мама пожимает плечами: решай сама. Поезд останавливается. Входят двое детей, это цыгане, девочка и мальчик. Грязные и плохо одетые, не по погоде — на мне куртка с варежками на резинках, привязанных к рукавам, а цыганская девочка в большом свитере, обвязанная поверх него большим грязным платком. Они садятся напротив нас, мне становится страшно, и я прижимаюсь к маминому боку, сжимаю в руках киндер- сюрпризы. Девочка с мальчиком спорят о чем-то шепотом, он тихо ее ругает, но она все равно встает и направляется к нам. Я не дышу и смотрю на нее, хочу отвернуться, но у меня не получается, и я продолжаю смотреть. «Тетя, — говорит маленькая цыганка, — тетя, у девочки два киндер-сюрприза, дайте один мне». Я зажмуриваюсь. В темноте я слышу, как мама вежливо, смущенно, но твердо отвечает: «Нет, извини, детка, нельзя». Девочка пробует настаивать. «Но, тетя, — говорит она, — у нее же их целых два!» Я открываю глаза, мальчик подходит к девочке, оттаскивает ее от нас, злится: «Я же говорил, остановка». Они выходят. У дверей девочка оборачивается и говорит громко: «Сука!» Говорит, смотря мне в глаза. Двери закрываются.

Я смотрю на чайные кусты. Рядом стоит Дима. «Мне кажется, во мне вся боль мира», — говорю я. Дима смущенно смотрит на меня и ничего не отвечает.

Дима

Мы прибываем в гостиницу. В холле гид прощается с нами, он пытается скрыть радость, но у него это плохо получается — слишком радостно он прощается, не дожидаясь, пока нас заселят в номера. Косится на Алю. Я тоже смотрю на нее с опаской, она сердито что-то объясняет девушке за стойкой администратора. Мила тоже наблюдает за ней, потом извиняющимися глазами смотрит на меня. Я пожимаю плечами как можно приветливее, потом вспоминаю, что мои руки опираются о столик, и поспешно прячу их в карманы. С Милой проще всего, я стараюсь быть приветливым с ней. Пытаюсь начать разговор. «Не много же мы всего узнали из этих экскурсий по стране…» — начинаю я. Она кивает, она старается меня утешить: «Да, пусть не так много, но можно ведь еще поехать на экскурсии, можно самим, и еще целая неделя на пляже, это же хорошо, да?» Она старается всем нравиться. Я киваю.

Мой номер рассчитан на двоих, кровать большая, две тумбочки. Но я один. Вздыхаю, распаковываю вещи, их у меня немного. Ложусь на кровать в одежде.

Я вспоминаю: университет, коридор, студенты толпятся рядом с аудиторией. Я смотрю на Катю, она очень красива, чем-то похожа на Наташу — не внешностью, но одеждой, манерой держаться. Хочу подойти к ней, но не решаюсь, она окружена подругами, они образуют неприступное кольцо, и я стою молча, пока не прозвенит звонок.

За ужином как-то так само получается, что мы садимся все вместе за один стол, напуганные, видимо, количеством туристов, толкотней, громкой музыкой, шумом. Аля снова чем-то недовольна, я стесняюсь общества Наташи и молчу. Одна Мила старается разрядить обстановку. Она говорит о том, что дома сейчас сыро и холодно и все время темно. Что мы вернемся домой загорелые, а все вокруг будут бледные. Мы вернемся под самый Новый год, и можно будет привезти всем необычные экзотические подарки… «Здорово же они будут смотреться под елочкой», — говорит Мила. Аля игнорирует ее слова, Наташа неопределенно кивает. Перед ней нет тарелки, только чай. «Я никогда не ем», — поясняет она.

Наташа

«Я никогда не ем», — говорю я улыбаясь. Аля презрительно косится на меня, не поднимая головы, нос — в тарелку с едой. Перед ней овощи, мясо, вода. «Десерт мне нельзя, — жалуется она, — диабет». Мила полна сочувствия, меня это раздражает, но, в отличие от Али, я прекрасно умею владеть собой. Дима молчит, он неуклюже держит вилку, я всматриваюсь и вижу, что у него на двух пальцах не хватает нескольких фаланг. Заметив мой взгляд, он краснеет. Замечает это и Мила и тут же старается отвлечь мое внимание. «Ты следишь за фигурой», — говорит она, не спрашивает, а констатирует факт, не скрывая восхищения. Я киваю, просто и дружелюбно.

Я вспоминаю. Школа, перемена. Вспоминаю, как стою в коридоре, на мне большие очки в роговой оправе, форменная блузка мала мне, ткань между пуговицами расходится, оголяя живот, волосы липнут ко лбу. Напротив меня мои одноклассники. «Толстуха! — кричат они — Калоша! Калоша!» — и кидаются в меня жеваными бумажками.

Я встаю рано и не позавтракав отправляюсь на пляж. Гостиница стоит у самого берега, как и все остальные отели. Пляж широкий и общий. Территории отелей отгорожены от пляжа заборами. У каждого входа на пляж охрана с автоматами в руках — эти вооруженные мужчины откровенно разглядывают меня. Многие туристы следуют их примеру. Я стараюсь ни на кого не обращать внимания. Ноги вязнут в песке. Пляж огромный, повсюду лежаки, люди, доски для сёрфинга, переносные столы с сувенирами, вдалеке на привязи ведут слона. Вдоль заборов на лавках и просто на песке сидят местные, это в основном молодежь — парни в шортах, с белозубыми улыбками и глянцевыми каталогами экскурсий в руках — да старухи лоточницы в ярких национальных одеждах. Ко мне подбегают сразу несколько парней, наперебой предлагая зонтик (пять долларов), лежак (два доллара), экскурсию номер один (десять долларов), номер два (уже дороже), спрашивают: «What is your name? Do you have a boyfriend?»[6]

Отбиваюсь от них и подхожу к самой воде. Хочу сесть на полотенце, но понимаю, что мне ничего не удастся, я выбрала место на самом проходе вереницы торговцев, местных и туристов, гуляющих по пляжу. Вздыхаю и отхожу ближе к забору. Начинаю стягивать платье под радостный свист местных, сидящих вдоль забора. Начинаю злиться и спешно иду к воде.

Искупавшись, возвращаюсь к месту, где оставила вещи и полотенце, и обнаруживаю, что рядом с вещами на песке сидит ланкиец.

— My name is Vitya, — говорит он. — Welcome to Sri Lanka. Do you have a boyfriend?[7]

«Калоша! — кричат мои одноклассники. — Калоша!»

III

Есть океан, Северным Ледовитым называется, между Евразией и Северной Америкой расположенный. И моря — и Норвежское, и Баренцево, и Белое море, и Карское море, и море Лаптевых, и Восточно-Сибирское, и Чукотское, и Гренландское, и море Бофорта, и море Баффина, — и Гудзонов залив, и заливы и проливы Канадского Арктического архипелага в его состав входят.

Мила

«Пойдем на пляж», — говорю я. Аля отрицательно качает головой. Мы сидим в открытом баре у бассейна. «Мы два дня уже тут, а ты ни разу так и не искупалась», — пытаюсь настаивать я. Аля сердится и заявляет, что это море для нее слишком. Слишком сильные волны и грязная вода, там слишком много людей, там вредные местные, и она хочет сидеть тут. «А если мне так надо искупаться — почему я не могу сделать этого в бассейне?»

Я вздыхаю, я говорю: «Может быть, я тогда одна схожу?» Ее глаза округляются, она возмущена. «Как, — говорит Аля, — как ты оставишь меня в чужой стране?» Я снова вздыхаю, смотрю в сторону пляжа и понимаю, что у меня не хватит духу продолжать возражения. Открываю книгу, в которой у меня заложены распечатки. На самом деле это сканированные страницы, написанные от руки, и мне тяжело разбирать буквы.

Гроб, ты в земле, покойник в тебе.

Он ничего не видит, ничего не слышит,

Ни о чем не плачет, ни о ком не страдает.

Так бы и… (имя)

Боли не слышать и не страдать.

От чтения меня отрывает Алин голос. «Мне скучно», — говорит Аля. Я закрываю книгу и поворачиваюсь к ней. «Мы с родителями много ездим, я была, например, в Таиланде, и в Китае была, и в Доминикане была, — перечисляет она, — но такой скуки нигде не припомню. Всегда анимация какая-то при отелях была, развлечения, музыка. А тут в баре напитки платные к тому же», — жалуется Аля таким тоном, как будто я не только хозяйка гостиницы, но и президент самой Шри-Ланки.

Я не перебиваю ее, и чем дольше она говорит, тем больше находит причин сердиться — ей не нравится вся страна в целом и куча мелочей в частности. Я мужественно слушаю ее, не перебиваю. Каждому надо, чтобы его слушали. Незаметно я начинаю снова всматриваться в свои листы.

Укрепи его, Матерь-земля, застолби его.

Окаменей…(имя), одеревеней.

Камню не больно, дереву не тошно,

В теле боли конец. Слово мое крепко, делу венец.

Истинно. Истинно. Истинно.

«Номер у нас маленький, душ еле работает, напора нет никакого почти, а простыни влажные, грязные какие-то, и одежда не сохнет», — чуть не со слезами говорит Аля. «Это от влажности», — машинально поправляю я, спохватываюсь, но уже слишком поздно. «От влажности?! — чуть не кричит Аля. — Да когда мы были в Испании…»

Я вспоминаю. Я дома, просыпаюсь в своей комнате, я на кровати, звонит телефон, он закатился под подушку. Поднимаю трубку, это Илья. «Ты не спишь?» — говорит он. «Уже нет», — хриплю я. «А почему ты не спишь в три часа ночи?! — возмущается Илья и, не дожидаясь ответа, сообщает сердито: — Я купил марку, вот она лежит передо мной на столе, вот я сижу, вот марка, мне есть ее или не есть?» Я сажусь на кровати. Комната черно-оранжевая, это потому что темно, а на улице горит фонарь, от него на стенах пятна оранжевого света. Я медлю с ответом, кусаю губы. «Так что? — говорит Илья. — Тебе что, тебе дела нет, съем я ее или нет? Тебе плевать, да? Ты говорила, чтобы я не ел, ты сама говорила». «Не ешь», — говорю я. «Нет, я съем!» — сердится он. «Хорошо, ешь», — говорю я и понимаю, что сейчас заплачу, я слышу это в своем голосе. «Мне плохо, — говорит Илья. — Мне есть или нет?»

Я молчу. «Отвечай!» — говорит Илья. «Как хочешь», — наконец отвечаю я. «Пошла ты!» — кричит он и вешает трубку. Я понимаю, что плачу. Он перезванивает почти мгновенно. «Помоги мне! — говорит Илья. — Знаешь, мне так плохо, ну помоги мне, ну сделай хоть что-то уже, а?» «Хочешь, я приеду?» — говорю я. Я включаю свет, встаю, одеваюсь.

Аля

Когда я говорю Миле, что хочу пойти написать жалобу, я понимаю, что она не слушает меня. Сдерживаюсь, чтобы не накричать на нее, мне плохо, и я не знаю, что сделать, верчу головой, осматриваю территорию. Заявляю, что устала и хочу отдохнуть в номере, а Мила, Мила пусть сколько угодно купается в грязном море, пусть делает что хочет, мне все равно. Я хочу с ней поссориться, но у меня не получается, она не ссорится со мной, и это тоже раздражает, как и все вокруг. Подхожу к номеру и вижу, что его убирают. Местная девушка перестилает постель. «Can you help me?»[8] — говорит она.

Я возмущаюсь. Нет, не могла бы! Она не понимает по-русски, я не знаю английского. «Can you help me?» — говорит она и протягивает мне простыни. Я чуть не плачу и выбегаю в коридор. Убрав номер, она вкатывает в коридор большую тележку, проходит мимо, сердито глядя на меня. Я злюсь, захожу в номер, хлопаю дверью.

Хожу по номеру туда-сюда. Он слишком мал для двоих, это меня тоже раздражает. Достаю из холодильника инсулин, делаю укол. Включаю телевизор, но ничего не нахожу на русском. Кидаю пульт на кровать, кидаю неаккуратно, он падает на пол, крышечка отлетает и батарейка закатывается за шкаф.

На тумбочке лежит Милина записная книжка. Листаю ее. «Список подарков» — написано сверху страницы. Дальше идут имена. Фыркаю. На ее тумбочке самодельный импровизированный алтарь, куколка-оберег, сделанная то ли из мочалки, то ли из каких-то ниток, вокруг куколки разложены ракушки и бутоны цветов, растущих на территории.

Я вспоминаю. Мы стоим в церкви.

Я, подросток, высокая и бледная, моя мать, дядя Толя. У матери опухшие глаза. Она сжимает пальцами тонкую свечку; у нее длинные ногти, как накладные. Дядя Толя переступает с ноги на ногу, тяжело дышит, у него ожирение или аллергия на ладан. Мама ставит свечку за упокой и промокает глаза носовым платком, протягивает еще одну свечку мне, но я качаю головой и прячу руки за спину. «Альбина!..» — сердито говорит мать, она говорит шепотом, сердитым шепотом. Я выхожу на улицу. Мама догоняет меня, она держится за дядин Толин рукав, всем своим видом показывая, как ее плохо. «Алечка, — говорит мать, — все будет хорошо. Мы забираем тебя в Москву».

На моих коленях все еще лежат ампулы с инсулином. Я спохватываюсь, встаю и убираю их в холодильник.

Я плачу.

Дима

Завтрак. Я сижу за столом один, на завтрак приходит гораздо меньше народу, чем на ужин. Когда официант проходит мимо меня, я, набравшись смелости, окликаю его. «Sorry, — говорю я, — sorry, have you coffee?»[9] Он качает головой «No, — говорит он, — no, we have a tea, a lot of tea»[10]. «А кофе?» — говорю я. «Tea», — предлагает он. Видимо, я сильно расстраиваюсь, и он старается утешить меня. «Я постараюсь найти растворимый кофе для вас», — говорит он.

Я вспоминаю: я на кухне, я варю кофе в турке, стою над плитой, на обеих моих руках все еще по пять пальцев. Входит сестра, не здороваясь, плюхается на табуретку, чуть не падает с табуретки. «Ох!» — говорит сестра. Я молчу. «До утра в клубе остались», — говорит сестра. Я фыркаю. «Дима, ты дурак!» — говорит сестра. Игнорирую. Наливаю кофе, сначала ей, потом себе. «У нас нет молока», — говорю я. «Забей! — говорит сестра, отхлебывает кофе и борется с рвотным рефлексом. — Ты ложился?» — спрашивает сестра. «Нет, — говорю я, — нет, я не ложился. Я писал». «И как оно?» — говорит сестра. Меня захватывает вдохновение, я хочу рассказать, забывая про то, как презираю свою глупую сестру, я начинаю рассказывать, я говорю: «Понимаешь, это путеводитель по Праге. Строго говоря, все построено таким образом, что обычные пешие маршруты по историческим местам… — сестра зевает, но я не обращаю внимания, меня несет, я хочу рассказать ей все, хочу увидеть понимание на ее лице, — по историческим местам… они хитро переплетаются с сюжетом книги, это история любви, не подумай, никакой пошлости в этом нет, превосходная идея, не правда ли?»

Она с сомнением смотрит на меня, ее глаза чуть припухли, а еще она плохо смыла косметику с глаз, подводка побледнела, и ее удивленный взгляд похож на взгляд панды. «Я распечатаю эту книгу, возможно, даже заламинирую, — продолжаю я. — У Кати в марте день рождения, я подарю ей два билета на неделю в Чехию, понимаешь, к чему я веду?» «К тому, что ты долбанулся на Праге?» — спрашивает сестра. В ее голосе я слышу сарказм, отмахиваюсь, как от мухи, и поясняю, я хочу, чтобы она поняла меня, я говорю, что мы поедем в Прагу, и там, уже там, я вручу ей свою книгу, я пишу свою книгу специально для нее, она будет польщена, и там, в центре Праги, я скажу ей, что я люблю ее.

Я замолкаю, конец моей речи прозвучал немного помпезно, лишний пафос, но я слишком доволен собой. «Ты дурак! — помолчав, повторяет сестра. — Ты дурак, — говорит она, — и бегаешь за ней четыре года. Ты дурак, Дима, и это, видно, не лечится». «Почему, — спрашиваю я, — ты не понимаешь? — сержусь я. — Катя сама мечтала о Праге, сама, сама, она говорила, что никуда не уезжала из Петрограда уже очень давно». Сестра пожимает плечами. «А что это за город — Петроград? Где он находится, далеко от Питера?» — говорит она, стараясь сменить тему. Я вздыхаю, встаю из-за стола и молча ухожу из кухни.

От воспоминаний меня отвлекает чей-то голос. «Ей, — говорит кто-то, — ей, Дима, прием». Поднимаю голову. Надо мной наклоняется Наташа. Пугаюсь. «Послушай, можно присесть?» — спрашивает она. Я киваю, смущаясь и злясь на себя за свой глупый вид, за то, что так медленно соображаю. «Послушай, — говорит она, — ты ведь ходишь на пляж, да? У меня к тебе просьба, у меня просьба, и я была бы рада, если бы ты согласился мне помочь... — Она не ждет моего согласия, заранее зная, что я не стану возражать, в этом вся Наташа, она продолжает: — Послушай, ты не мог бы сделать вид, что ты мой парень, ну… что мы вместе, а? Мне очень надо, я там не могу находиться одна… Местные…» Не понимаю ее. Она поясняет: «Местные, они не дают прохода! Не только мне. Просто как мафия такая — клеятся к туристам, то да сё, слушай, помоги, а?»

Мила

«Рано темнеет», — говорю я. Мы снова сидим у бассейна, сидим в баре, я и Аля. Она угрюмо кивает. «И тогда она заставила меня убирать номер самой, прямо вместе с ней», — жалуется Аля. Я делаю сочувственное лицо, хотя на самом деле мне не жаль ее, и она это знает. «Ну давай хоть сейчас к морю выйдем, подышим свежим воздухом, сейчас не жарко, народу уже нет», — уговариваю ее я без особого энтузиазма, на автомате, но она неожиданно соглашается, и мы идем.

Я снимаю сандалии, бегу к воде. «No swimming!» — кричит мне вслед охранник, то есть «не плавать!» — опасно! Я киваю, подхожу к кромке воды. Из темноты появляются волны, они выходят вообще из ничего и исчезают, упираются в песок, как в полоску, просачиваются сквозь землю и исчезают. «Смотри, — говорю я, — смотри!» Мы идем по пляжу. «Смотри!» — говорю я и… ничего не могу ей объяснить.

Я вижу маяк. «Смотри, — говорю я. — Это маяк», — говорю я. Я рада. Луч света похож на белую лазерную указку, он совсем маленький, он далеко. Мы идем к нему — я и позади меня Аля. С одной стороны от нас остаются гостиницы, заборы, огни, с другой — большое ничто, пустота, из которой выползают волны, мы идем по тонкой линии, в которой волны исчезают, врезаясь в песок. А потом они подходят к нам: две фигуры появляются из темноты, маленькая и длинная, плотная тень. Это двое местных. «Hi!» — говорят они, то есть говорит один, а второй молчит, но кто из них сказал hi, в темноте непонятно.

«О йе!» — говорит Аля. Я плохо соображаю, я тоже говорю им hi, что означает «привет».

Они говорят, что ищут черепах на пляже. Говорят, что big turtles, большие черепахи, ночью выходят на берег, если они переворачиваются на спину, им уже не подняться, им нужно помочь перевернуться обратно. «Мы идем на маяк», — говорю я. И дальше мы уже идем вместе.

Аля

«Эти там стоят, ждут нас», — говорю я. Мила меня не понимает, она не может после того, как проснулась, сразу начать хорошо соображать. «Я видела, — уточняю я, — видела, когда шла на завтрак. Они там, у входа на пляж, рядом с охранниками». Мила пожимает плечами, она начала соображать, этот ее жест… он означает «и что?». «Надо пойти к ним, — говорю я. — Они обещали отвезти на маяк на лодке, ночью… — помнишь?»

Мила удивлена. Она смотрит подозрительно, потому что я слишком веселая. Наверное, у меня выходит слишком неестественно, наверное, я переигрываю. «Что? — говорю я. — Ты же сама хотела что-то делать, ты же говорила: «Аля, возьми себя в руки!» Я и взяла, — говорю я. — Пойдем!»

«Зачем?» — говорит Мила. «Потому что я хочу», — говорю я. И это аргумент. И мы идем, и они рады нас видеть. Самин и Нуан, их так зовут. Это я напоминаю Миле. Мы ждем лодку на пляже. «Спроси, сколько стоит экскурсия», — прошу я Милу. Она спрашивает: «How many there is an excursion?» [11] «No money», — качают головой. Здоровый, рослый обижен. «New friends, — говорит он. — New friends»[12].

В лодке меня укачивает, я жалуюсь, оба новых друга охают, предлагают воды, лодку ведет рыбак, старый и беззубый. Он высаживает нас, причала нет, это маленький остров, грязный — коровьи лепешки на песке, водоросли, фантики от чипсов. А еще там коровы, они просто ходят по острову. Сами, без людей. Мы поднимаемся к маяку, Мила идет босиком по грязи и битому стеклу, я фыркаю: это Мила, у нее горят глаза, как будто она увидела вдалеке Христа или что-то в этом роде. Два смотрителя, местные. Один просто дядька, другой — совсем старик. Дают нам воды из бойлера

в их комнате. Я смотрю на комнату. На полу лежит старое одеяло, на нем — новый айпод на паузе. Качаю головой.

Вверх на маяк я не поднимаюсь, отказываюсь, я же не дура. Конечно, не говорю так, но думаю, и, конечно, по мне это видно. Мила лезет одна.

Я остаюсь с тем новым другом, который ниже ростом. «Самин», — напоминает он. Он достает из кармана пакетик травы, косится на меня. Осторожно предлагает, говорит что-то по-английски, я не понимаю, но соглашаюсь, и в его руках появляется маленькая бумажка.

Мила и новый друг номер два спускаются, весело болтая о чем-то на английском. Меня злит то, как легко она находит со всеми общий язык. Демонстративно затягиваюсь самокруткой, кашляю. Я снова в центре внимания. Милу это злит. Она говорит, что ей не нравится идея с марихуаной, но я-то знаю, что она злится из-за того, что все снова говорят обо мне и со мной. Новые друзья садятся прямо на песок и скручивают новый косяк. Мила отказывается, но они делают два — себе и смотрителям маяка — in gratitude[13].

«New friends!» — радостно комментирует Самин. У него поплывший взгляд. Я встаю, и у меня кружится голова, снова сажусь.

Я вспоминаю: дом, мама и я, между нами стол, я сижу за ним на стуле, я зажимаю уши руками, мама напротив меня, она кричит, сердится. «Почему ты отключила телефон?» — требует ответа она. Мама хочет знать, почему она не может со мной связаться. «Потому что мне никто не звонит! — кричу я в ответ, я зажимаю уши и кричу: — У меня нет друзей! Вообще! — кричу я. — Звонишь только ты, и я не хочу тебя слышать!»

Есть океан — Тихий, самым большим океаном на Земле является, через него линия перемены дат по сто восьмидесятому меридиану проходит, и десять тысяч островов в этом океане находятся. И моря — и Берингово, и Охотское, и Японское, и Восточно-Китайское, и Южно-Китайское, и Желтое, и Австрало-Азиатское, и Коралловое море, и Тасманово море, и море Амундсена, и море Беллинсгаузена, и море Росса — в его состав входят.

Наташа

Мы сидим на пляже, я и Дима. Смотрим на то, как сёрфингисты заходят в воду, их сшибают волны, они падают… Я смеюсь. Дима воодушевляется и предлагает взять лежак и зонтик. «Лежаки», — поправляется он, он краснеет. Я пожимаю плечами и оглядываюсь на местных. Они сидят у забора, у пункта проката лежаков, и смотрят на нас. Но не подходят. Потому что я с Димой.

«Я никогда не брала отпуск, ни разу», — вдруг говорю я. Мне хочется поговорить с ним, рассказать ему все. Дима смотрит на меня так, как будто видит впервые, именно видит, меня, а не мою фигуру и контур губ. «Много работала, а отпуск брать не приходило в голову просто, — продолжаю я. — И вот сюда приехала. Я, когда закончила университет, добилась гранта в Лондоне, одна преподавательница помогла, хотя мы с ней и воевали поначалу, потом подружились, — говорю я. — Осталась в Англии работать. Потом два года в Стамбуле. Потом в Москву вернулась, — говорю я. — А про отпуска и забыла!» — смеюсь я.

Дима не смеется. Он думает, потом кивает. «Здесь хорошо, — говорит он. — Никогда не думал, что поеду сюда, — и прибавляет доверительно: — собирался в Чехию, а приехал на Цейлон. Чудно!» — говорит Дима.

Дима

«Собирался в Чехию, а приехал на Цейлон, — говорю я, — чудно!» — прибавляю я улыбаясь. Получается натянуто, потому что смешного в этом мало. Я замолкаю и смотрю на море.

Я вспоминаю: я в ванной, сижу на корточках и жгу свою рукопись. Огонь почти задевает пластиковую шторку с желтыми рыбками, и я отдергиваю ее рукой. Звонит телефон. Поднимаюсь и отвечаю. Это Катя. «Привет», — говорит она. Я киваю, потом спохватываюсь — она же не видит меня, — здороваюсь. Она говорит, что не хотела меня обидеть, она извиняется. «Прости, — говорит она, — если ответила тебе резко, просто неожиданно было, ну когда ты достал билеты в Прагу. Понимаешь, — втолковывает она, втолковывает, как маленькому ребенку, — такие подарки не дарят незнакомым людям. Прости еще раз», — говорит она. «Да, — говорю я, — да, я понимаю», — говорю я. Я слышу, как она облегченно вздыхает. «Знаешь, — продолжает она, — ты, кстати, подкинул мне хорошую идею. Там и правда хорошо было бы побывать, — объясняет она. — Я поеду с друзьями на каникулы, — говорит она. — Ну пока!» — прощается она. Ее голос повеселел, и больше ее не мучает совесть. Когда в трубке раздаются гудки, я кладу телефон в карман и смотрю, как по эмали ванны расходятся бледные рыжеватые пятна от сгоревшей бумаги.

Мила

Мы сидим в темноте. В кустах. Оказывается, вдоль забора, между кустами и решетками, идут ряды импровизированных лавок и стульев. Аля и два ланкийца снова курят. Качаю головой. «Shri-lankijskaja vodka, a coco»[14], — предлагает мне бутылку Нуан. Отказываюсь. «You want to smoke»[15], — настаивает он. Вздыхаю, смотрю на него, получается снизу вверх. Кажется, что его глаза и зубы светятся фосфором. «My friend, my boyfriend is the addict»[16], — говорю я. Нуан не понимает. «Injections»[17], — пробую объяснить я, показываю на себе: как будто делаю пальцем укол в вену. Он качает головой. «Bad»[18], — говорит он. Придвигается ближе и пробует обнять меня. Я вскакиваю. «Аля!» — кричу я, я злюсь, но мне не страшно. Аля смеется. «Аля! — кричу я снова. — Так и знала, что этим все кончится, — злюсь я. — Аля, пошли домой, — говорю я. Выхожу к воде, высокая фигура следует за мной. «Why you don't want?»[19] — спрашивает человек. Он втрое шире меня, мы стоим друг напротив друга. Я отступаю назад. Он стоит не шевелясь, не улыбается, и кажется, что он может прыгнуть на меня, навалиться большой медвежьей тенью в любой момент.

Из-за кустов выбегает Аля. «Блин! — кричит Аля, — Он пристает ко мне!» — истерично кричит она. Она бежит по пляжу, оставляя позади меня большую тень детины по имени Нуан, к которому подходит маленькая, с меня ростом, тень второго нового друга — Самина.

«Значит, так! — говорю я — Sit down»[20]. Говорю очень строго и двигаюсь на них. Оба слушаются и усаживаются на песок. Я стою напротив них, моя тень на песке вдвое больше меня. «Так нельзя, — говорю я по-английски. — Нельзя заниматься сексом с не-знакомыми людьми». «No sex? — спрашивает Самин. — Why?»[21] «Потому что это неправильно», — спокойно и твердо втолковываю я. «You and I, we have sex, you give me money for sex! — возмущается Нуан, разводя руками. — It is a job, a job on a beach!»[22] — втолковывает мне он. Я топаю ногой, получается глухо, потому что босая пятка стучит по песку. Да нет же, ругаю я их, это плохо, не все туристы такие. И это вообще плохо. Я сбиваюсь и перехожу на русский, повышая голос. «Как вам не стыдно! — негодую я. — Марихуана — тоже плохо, shame! You are bad evil people! — ругаюсь я, машу руками. — Shame. Не все туристы такие, нельзя приставать к женщинам, к мужчинам, кстати, тоже нельзя. И обманывать людей нельзя, так делают только злые, подлые люди!» Чем больше я говорю, тем больше прихожу в ярость. Я втолковываю им, как детям, говорю о доверии, об обмане, о понятии «дружба», о деньгах, о русских людях, которые вовсе не тупые бездушные богачи, какими они представляются местным. Местные друзья сидят тихо, сгорбившись, и покорно выслушивают мою пламенную речь, не перебивая и, кажется, не понимая ни слова. «Shame, you are bad evil people»[23], — повторяю я. Они пытаются возразить, но я не даю им вставить ни слова. «Ведите меня домой!» — приказным тоном заявляю им я. Они встают и молча провожают меня по пляжу до входа в гостиницу.

Аля

Меня будит звонок стационарного телефона. Трубку берет Мила. Она одевается. Она говорит: «Наши местные друзья! Они пришли на ресепшн».

Я возмущаюсь, я отказываюсь идти с ней. Мила пожимает плечами. «Они проводили меня домой, извинились», — говорит Мила. Я злюсь и, забываясь, кричу на нее. Поднимаюсь на локтях. Фу, опять сырые простыни — мне хочется стонать, я перебиваю саму себя и обвиняю Милу в том, что это из-за нее мы вообще поперлись на этот пляж. Из-за нее вообще поехали в эту страну. Она не слушает меня. Как обычно, стоит и терпеливо ждет, когда я закончу. Это всегда тупик, и бессилие, и духота. Все оттого, что она никогда не отвечает мне, не кричит в ответ. Я утыкаюсь лицом в подушку и слышу, как она закрывает дверь: застывает на пороге, борется с желанием хлопнуть дверью, аккуратно прикрывает ее. Замок щелкает, и я остаюсь одна.

Снова заснуть у меня уже не получается. Я верчусь в кровати, меня бесят простыни, и я откидываю их, сбивая ногами в ком. Вытягиваюсь на спине, складываю руки по швам, зло буравлю глазами потолок с отсыревшей облупившейся штукатуркой. Потом мне становится очень тоскливо. Очень одиноко и пусто. И я сворачиваюсь набок. Со стороны открытого балкона доносится чей-то смех.

Наташа

На закате мы вместе с Димой уходим с пляжа. Войдя на территорию нашего отеля, я кладу полотенце в специальную корзину, ставлю галочку в блокноте напротив своей фамилии. Дима стоит рядом, медлит. Потом предлагает пойти на ужин вместе. «Хотя здесь к тебе никто из местных не пристанет и так», — говорит он. Он пробует шутить. Я киваю. Мне почему-то становится тоскливо, и между бровей появляется неглубокая вертикальная морщинка, я знаю это, я дотрагиваюсь до нее пальцами. «Надо выпить что-нибудь сегодня, что ли, — говорю я, — все включено, а мы ничего не пьем». Дима немного воодушевляется моими словами.

Я прихожу в столовую в длинном платье, и люди оборачиваются мне вслед. Почему-то меня это раздражает. Дима ест быстро, опустив голову и не поднимая глаза от тарелки. Он стесняется своих пальцев, я изучила их — на правой руке у него не хватает двух фаланг, на левой — трех. Я прошу официанта принести нам бутылку вина с собой, room number — называю мой номер комнаты, он приносит быстро. «Прямо трое из ларца!» — смеюсь я, и мы уходим на пляж.

Он ложится на песок и смотрит на небо. Это движение говорит о том, что он все же начал мне доверять и вообще чувствует себя здесь почти комфортно. Мы передаем друг другу бутылку и молчим. Тоска наваливается на меня все сильнее. «В школе меня дразнили калошей», — вдруг говорю я. Дима привстает на локтях, я слышу, как песок скрипит под его руками. И меня прорывает: я говорю, говорю, говорю… «Я не всегда была такой, как… — запинаюсь, — как сейчас… — Я говорю так, как будто стараюсь уговорить его, убедить в своей правоте: — Я работала над собой, всю жизнь, ну вот со школы. Поставила себе цель, — говорю я, — цель, чтобы меня снимали для глянцевых журналов. И шла к ней, к этой цели. Много, долго. Для такой внешности нужны деньги, и я училась, работала, а потом еще и еще…»

Я чувствую, как мой голос, действуя сам по себе, без моего участия, собирается сорваться, и пытаюсь замолчать, но у меня ничего не выходит. «А внутри пусто! — почти выкрикиваю я, а потом собираю себя в кулак, поворачиваюсь лицом к Диме. — Почему у меня внутри так пусто?» — говорю я, разводя руками.

Я умолкаю и отворачиваюсь. Молчит и Дима. Мне вдруг становится страшно, что он встанет и уйдет. Я привстаю, смотрю на него. Он не уходит.

«Пару лет назад я решил покончить с собой», — вдруг произносит он. Я оборачиваюсь, но Дима смотрит в пустоту, туда, где из нее выползают волны. «Я тогда работал на заводе, — запинаясь, продолжает он, — ну, знаешь, за станком. Мы штамповали таблички. С номерами домов. И еще таблички для троллейбусов и так далее. Я думал, что люблю одну девушку, которая мне отказала, и вот после этого отказа я пришел к выводу, что не хочу жить здесь. В смысле — чтобы меня не было. И я долго об этом думал, постоянно. Придумывал, как бы так все спланировать. Планировал, планировал… — он прерывается, но потом продолжает снова: — И однажды до того задумался, что станок оттяпал мне пальцы. Вот так», — говорит он и смотрит на меня. И мне почему-то становится легче.

Есть океан — Южный, и моря — и море Уэдделла, и море Скоша, и море Беллинсгаузена, и море Росса, и море Амундсена, и Дейвиса, и Лазарева, и море Рисер-Ларсена, и море Космонавтов, и море Содружества, и море Моусона, и море Дюрвиля, и море Сомова — в его состав входят.

Мила

У ресепшна меня ждет Самин. Он протягивает мне букет цветов. «I'm sorry»[24], — говорит он. Он спрашивает, не могла бы я сейчас пойти с ним в их деревню. Я смотрю на него. Самин ростом с меня, Самин примерно моей комплекции. У него несчастное лицо и жалкий вид. Я киваю, и мы выходим из гостиницы на улицу, по которой ездят машины и рикши. Проходим несколько лавок, сворачиваем на узкую улицу с маленькими каменными хибарками, за нами бежит стайка полуодетых детей. «It is Nawan house»[25], — поясняет мне он. На пороге стоит женщина в национальном платье. «Nawan's mama, mama no speak English»[26], — поясняет Самин. Я на автомате протягиваю ей цветы, она приглашает нас

в дом. Маленькая комната пуста, там есть только широкая деревянная лавка и ковры на полу, в углу большой алтарь, статуэтка Будды, украшенная цветами и свечками. Окна забиты фанерой, дверей нет, только входная дверь — дверь, в которую мы вошли, — сплетена из соломы. Меня усаживают на скамью, вкладывают в руки плошку с чаем.

В комнату заходят дети — две девочки, маленькая девочка и большая девочка. Маленькая девочка боится и прячется за мать. Входит Нуан, он тоже в национальной мужской юбке, он смущен и сердит. «This is my family.

I am not bad man — because my mother is good»[27]. Он говорит мне, что не может быть плохим человеком, раз у него такая хорошая семья, он хороший, я ошиблась, он не злой, говорит он. «Злые люди попадают в ад к демонам», — говорит он. Его мать кивает, показывает жестом: хороший сын, хорошая семья. «Friends, good friends, — говорит он. — Sorry». Я вдруг улыбаюсь и начинаю плакать.

Дима

«Это не страшно, — говорит Наташа, — перестать бояться. Пойдем!» Я стою на песке, она уже по колено в воде.

«Я научу тебя плавать», — говорит она. Я иду за ней. «Главное, не падай, прыгай вместе с волной», — говорит она и уверенно берет меня за руку, вкладывает свою тонкую руку в мою, обезображенную. «Волны — живые и сильные, они как живые», — говорю я ей, и мы ныряем, мир переворачивается, и берег со всеми людьми теперь существует под странным наклоном, а небо занимает три четверти пространства, которое я вижу своими глазами, я закрываю глаза, потому что в них попадает соль. На берегу нас ждет Аля.

Я в первый раз вижу ее на пляже, я удивляюсь. Она говорит, что поссорилась с Милой. Говорит, что Мила пропала, ходит в деревню к местным. Она сердится, разводит руками, предлагает вызвать милицию. «Полицию», — машинально поправляет ее Наташа, и Аля топает ногой. «Вы не понимаете!» — почти кричит она. Мы стоим напротив нее, как будто мы спорим, как будто у нас разные мнения и как будто мы с Наташей заодно. Это странное единение. Она тоже его чувствует, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Аля буркает что-то оскорбительное, поворачивается резко и резко уходит. А мы так и остаемся стоять плечом к плечу и смотрим ей вслед в полуразвороте друг к другу.

Аля

Я жду ее в номере, лежу на кровати и смотрю на дверь, получается, что я лежу на спине, но голова повернута вбок. Так лежать неудобно, но я жду, когда придет Мила. Уже темно на улице. И в комнате горит свет, а по стене ползет какое-то насекомое, я боюсь его и периодически проверяю, где оно: поворачиваю голову и смотрю. А потом снова смотрю на дверь. И Мила входит.

«Ты больная», — говорю я, сразу говорю, потому что очень хочу поссориться. Мила качает головой, проходит к своей кровати, кидает рюкзак. Она ждет продолжения моей речи, но я заставляю себя молчать и ждать, что она скажет. И ей приходится говорить, потому что я молчу. «Я не могу, понимаешь», — говорит она. И я яростно трясу головой. Она поднимает руку ладонью вверх: дай закончить — говорит этот жест. «Я не могу просто загорать на пляже теперь, — говорит она. — Если я пытаюсь доказать им, что я им друг, good person[28], я провожу время с ними, меня водили в школу, мы рисовали с детьми…» Она улыбается, вспомнив это, и я вижу, как светлеет ее лицо.

Мне хотелось бы быть там с ними, тоже пойти в эту школу, я начинаю сердиться, я нарочно кричу ей обидные слова, обзываю ее. «Ты трахаешься с аборигенами!» — кричу я. Получается так, как будто я выплевываю эти слова. Мила отвечает спокойно. «Нет, — говорит она, — нет, это неправда, и ты знаешь это». Она очень спокойна, и мне становится еще хуже. Я отворачиваюсь к стене, смотрю на шкаф, на насекомое, которое ползет по стене. Она молчит, а потом я слышу, как она встает и выходит из номера. Она не хлопает дверью, аккуратно ее прикрывает, а насекомое готовится перебраться на стену, к которой примыкает изголовье моей кровати, и я встаю и ложусь на Милину кровать.

Мила

Мы сидим на пляже, я и два новых друга. С нами еще несколько местных парней, они снова курят марихуану, смотрят на туристов, тыкают пальцами, переговариваются на родном языке. Потом посылают одного из них к пожилой паре, оба старика белые, только приехали, это видно. Он выходит к ним из-за кустов. «Job», — поясняет Нуан. Он показывает на кучку парней справа от нас, в кустах, на лавке. Они сидят, сгорбившись над мобильным телефоном, смотрят видео. «Gays, job. Sex with men»[29] — презрительно поясняет Нуан. Я отвечаю ему по-русски, нарочно не перевожу, я не хочу, чтобы он понял меня, потому что он все равно не поймет, я просто хочу сказать. Я говорю: «Знаешь, это же океан, я думала, это рай! Рай на земле! А это неправда.

Я мечтала, что мы приедем сюда с Ильей, сюда или в Индию, не важно, просто на океан, и что все станет хорошо и будет хорошо, что здесь — просто рай на земле и что здесь вообще нет боли и всей этой дряни…»

Развожу руками. Он кивает, ничего не понял, я же говорила по-русски. «Мне кажется, во мне вся боль мира, и ваша, твоя боль тоже», — говорю я ему. «All is ok?»[30] — спрашивает он. «Да, — отвечаю я. — Yes, all is ok». «No money — no honey!»[31] — смеется он.

Я улыбаюсь, и мне грустно.

К нам подползает калека. Его знают, здороваются, все пожимают друг другу руку. Калека разворачивает тряпки, которыми обмотаны его колени-культяпки. Оказывается, у него есть ноги. Выпрямляется. Мы в кустах.

Со стороны берега, где стоят лежаки, этого не видно.

Наташа

«Что я могу дать тебе?» — говорю я. Я смотрю ему в глаза, смотрю в глаза Диме, он смотрит на меня снизу вверх, потому что я лежу на нем, я опираюсь ладонями ему в плечи, разведя локти, как будто я солдат, который делает отжимания на полу. «Что я могу дать тебе, чем помочь…» Я говорю тихо, и это не вопрос, просто слова, которые мне хочется сказать. В номере темно, со стороны балкона через занавески до нас долетают свет и звук, но очень глухо, как через фильтр. У него перекошенное лицо. На этом лице есть и одиночество, и страх, и грусть, и боль, старая и давняя, и боль новая, которая возникает от того, что мы делаем с ним сейчас, в эту минуту, в этой темноте… «Что я могу дать тебе, как забрать твою боль?» — говорю я, и наклоняюсь ниже, и закрываю глаза.

Мила

«Что я могу дать тебе?» — говорю я. Я лежу на полу, моя щека прижимается к земле, пол из земли, рядом со мной, совсем близко, пробегает таракан, большой, таких разводят дома в террариумах, у него много лапок, он бежит куда-то мимо меня, я смотрю на склонившееся надо мной лицо, кажется, белки глаз светятся в темноте, темные зрачки, белые зубы не видны, потому что он не улыбается, он молчит и смотрит на меня, наклоняется ближе… «Что я могу дать тебе, чем помочь? — говорю я по-русски. — Как забрать твою боль?» — говорю я. Он ничего не понимает. Baby, baby — детка, детка! Голос хриплый и нетерпеливый, он наклоняется, и я закрываю глаза.

Аля

Я размазываю остатки насекомого по обоям Милиной книгой. Из нее вываливаются распечатки, но я не обращаю внимания. У меня дрожат руки, я отбрасываю книгу, мне противно, меня передергивает. Я подхожу к холодильнику, вытаскиваю коробочку с инсулином, открываю, пытаюсь достать ампулу, но коробка выскальзывает из моих рук, она открыта, она падает на пол, ампулы разбиваются.

Есть океан — Мировой океан называется, семьдесят один процент Земли занимающий. И океаны — и Атлантический, и Северный Ледовитый, и Индийский, и Тихий, и Южный, — и все моря, и все заливы, и все проливы в его состав входят.

Дима

Я нахожу Милу на пляже, издалека вижу ее сутулую фигурку в длинной юбке, бегу к ней, мои ноги увязают в песке. Мила окружена местными плотным полукругом, они спорят о чем-то, я забываю про свой страх и стеснение перед ними, я подбегаю к ней, от волнения я заикаюсь, я говорю ей: «Аля! — я говорю. — Але плохо! Поднялся сахар, ей нужен инсулин». Она не понимает, я говорю слишком быстро, говорю снова, путаюсь: «Наташа, она в номере с Алей, Аля отказывается вызывать врача, что делать, скажи, что мне сделать?» Она переводит мои слова на английский. Высокий здоровый негр, почти вдвое выше меня, вскакивает, его лицо темнеет. Они спорят о чем-то, потом он быстро уходит по направлению к забору, где стоят местные машины — наполовину мопеды, наполовину машины, — на ходу делает жест рукой: иди за мной. Мила говорит: «Быстро иди за ним, вы поедете в больницу, привезете инсулин, а я в номер, давай же, что ты, давай иди!»

Я бегу за высоким негром. Он завел громкий пыхтящий мотор, я сажусь сзади, он резко трогает, колеса увязают в песке, мы петляем по узким улочкам, он резко тормозит — дорогу перебегает дикобраз, — потом снова гонит на этом ненадежном транспорте, мы выезжаем на асфальтовую дорогу, проезжаем нашу гостиницу, едем вдоль пляжа, проезжаем остров с маяком. Детина за рулем молчит, хмурится, и в зеркальце над рулем я вижу, как пульсирует надутая жила на его мощной шее.

Больница — это огромный барак рядом с дорогой. Негр выпрыгивает из тук-тука, оборачивается на меня, не закрывает свою машину, входит внутрь больницы. Я бегу за ним, вижу охрану у входа, вижу, как дети, взрослые и старики сидят прямо на полу в большом полутемном помещении, вижу ширму, за которой врач принимает больных, вижу холодильники с лекарствами, вижу медсестер в национальных платьях, вижу калек… Я смотрю на свои руки, смотрю на калек, смотрю на свои руки, на них всего лишь не хватает пары пальцев, мне становится стыдно, а еще мне становится легче.

Наташа

У входа в гостиницу нас ждет низкорослый местный парень с дредами. «My name is Samyn», — говорит он. Он улыбается. Я говорю Диме: «Подождите, мне нужно зайти проведать Алю». Он кивает. Я открываю дверь Милиным ключом, вижу: Аля лежит на кровати, точнее, на кроватях. Они сдвинули две кровати в номере, и получилась одна большая. Работает телевизор. Аля слабо улыбается, у нее белые губы. Все в порядке, говорит Аля. Иди, все в порядке, говорит Аля. «Я позвоню, я позвоню через пару часов», — говорю я.

Мы идем за ланкийцем. Молодежь и маленькие дети ждут нас прямо на улице, они шумно радуются, говорят по-английски, говорят по-ланкийски, я ничего не понимаю, я улыбаюсь. Нас провожают в дом. Мила вместе с женщинами на кухне, во дворе. Это кухня под открытым небом. Мужчины расставляют коробки и стулья, выносят на стол большое блюдо, на которое кладут что-то в фольге. Они разворачивают фольгу — в ней огромная рассыпающаяся рыбина, печеные овощи, куриные ножки. Мила улыбается: это праздник. «В честь того, что Аля поправляется», — поясняет она.

Парень с дредами достает гитару. «No women — no cry», — тянет он, перевирая мотив и неправильно выговаривая английские слова песни. Ему подпевают, отстукивают ритм ладонями по керамическим тазам. Дети прыгают и визжат, девушки стесняются и косятся на нас, смущенно улыбаясь. Мы сидим за столом. «Никакой разницы нет, — говорю я Миле, потому что вдруг поняла это. — Все как дома. И гитара, и еда, и семейный праздник». Она кивает, я вижу по ее лицу, что она знает это, что она знает, что я теперь знаю это, и она знает, что я знаю, что она знала это давно, она рада этому.

Порыв ветра задувает многочисленные свечи.

Мила

Вчетвером сидим на пляже — я, Наташа, Дима и Аля. Аля кутается в большой плед с местным рисунком — «хороший подарок, спасибо», — старается как можно приветливее улыбнуться. «Это от местных друзей», — говорю я. Мы пьем вино. «С Рождеством! — говорит Наташа. — Хотя оно католическое, но какая разница!» Мы чокаемся. Со стороны гостиницы доносятся музыка и смех, в баре туристы отмечают Рождество. Мне грустно. «Я не хочу домой завтра», — говорю я. «Это просто отпуск, — говорит Наташа, — это игра, не настоящая жизнь. Мы вернемся домой завтра, и все пойдет по-старому». Дима протягивает мне, ей и Але по листку бумаги. Я смотрю на листок и вижу его, Димину, фамилию и имя, его телефон, электронную почту. Я благодарю его, сворачиваю бумажку и убираю в карман. Наташа говорит: «Созвонимся, конечно». Я смотрю на нее и понимаю по ее лицу, что это неправда, она не позвонит, она вернется домой и продолжит жить так, как будто ничего не случилось. Мне становится грустно, я оставила им, местным, свои адреса, номера… «Мы не потеряемся», — говорю я ей почти с вызовом, но она не верит мне, и я, глядя на ее лицо, не верю себе тоже.

В темноте Аля высовывает руку из-под пледа и сжимает пальцами мою. Я вздрагиваю, у нее холодная рука. Мы сидим вчетвером, маленькой тесной кучкой, и смотрим на волны, на огромные волны, которые берутся ниоткуда, прямо из темноты, и исчезают у наших ног.

А потом мир переворачивается.

Обратно

24 декабря 2004 года в результате цунами, вызванного сильным землетрясением на острове Цейлон, погибли сорок тысяч человек, шесть тысяч пропали без вести, сотни тысяч человек были ранены, более двадцати городов стерты с лица земли.

[1] Священное животное. — Здесь и далее перевод с английского, часто искаженного. — Прим. ред.

[2] Купаться запрещено! Грязная вода!

[3] Это зуб Будды.

[4] Упрямая девушка, тупица.

[5] Здесь: пожалуйста, тетя, пожалуйста.

[6] Как тебя зовут? У тебя есть парень?

[7] Меня зовут Витя. Добро пожаловать в Шри-Ланку. У тебя есть парень?

[8] Не могли бы вы мне помочь?

[9] Извините, у вас есть кофе?

[10] Нет, но у нас есть чай, много чая.

[11] Сколько стоит экскурсия?

[12] Бесплатно. Новые друзья.

[13] В благодарность.

[14] Шри-ланкийская водка из кокоса.

[15] Хочешь покурить?

[16] Мой друг, мой парень — наркоман.

[17] Инъекции.

[19] Плохо.

[19] Почему ты не хочешь?

[20] Присаживайтесь.

[21] Без секса? Почему?

[22] Ты и я, мы занимаемся сексом, ты даешь мне деньги за то, что у нас был секс. Это работа, работа на пляже.

[23] Cтыдитесь, вы плохие, злые люди.

[24] Я сожалею.

[25] Это дом Навана.

[26] Это мама Навана, мама не говорит по-английски.

[27] Это моя семья. Я не плохой человек, потому что моя мама — хорошая.

[28] Хороший человек. Нет веселья.

[29] Геи, работа, секс с мужчинами.

[30] Все в порядке?

[31] Нет денег — нет веселья.

Вавилон. Сценарий

2013-03-07T11:22:50+04:00

Поздняя осень, пустая однополосная дорога, мокрый снег уже облепляет теснящийся к дороге с двух сторон глухой еловый лес, но видавший виды асфальт еще черный и мокрый. Дорога тянется в лесу по прямой, от горизонта до горизонта, по ней едет единственный грузовик — видавший виды ГАЗ. Кузов укрыт от снега брезентом, в кабине сидят трое — водитель, женщина под сорок и ее сын Витя, подросток лет двенадцати.

Подробнее...

Старое и новое

2013-03-07T11:10:06+04:00

1989 год навсегда останется переломной датой в истории польского кино. Кинематографисты неожиданно обрели свободу высказывания. Впрочем, новая политическая ситуация принесла также и проблемы, с которыми раньше художникам сталкиваться не приходилось. Изменилась экономическая ситуация в польском кино, которое должно было стать индустрией. Но дело было не только в этом: отсутствие цензуры стало для многих кинематографистов не столько освобождением, сколько вызовом. Распространенному прежде эзопову языку, позволявшему режиссерам успешно взаимодействовать со зрителем, пришлось уступить место новым формам высказывания.

Подробнее...

Потерянная декада?

2013-03-07T10:53:50+04:00

Несмотря на категоричность такой классификации, историю кино принято делить на декады. Какими на этом фоне предстают нулевые годы? Прошло еще слишком мало времени, чтобы осмыслить их без эмоций, назвать скрытые шедевры и яснее увидеть польские фильмы, которые пропустила текущая критика. Тем не менее можно поставить предварительный диагноз, и он, увы, не будет утешительным. Нулевые годы представляются (за некоторыми исключениями) отчаянными попытками выйти из тупика.

Подробнее...

Андреас Дрезен: «Мы не делаем дождь»

2013-03-07T08:57:19+04:00

Мастер-класс Андреаса Дрезена прошел в рамках Московского фестиваля «2 in 1». Ведущий — Алексей Медведев.

Алексей Медведев. Андреас Дрезен всегда казался мне самым оптимистичным европейским и мировым режиссером. У него были такие чудесные, добрые, веселые фильмы, как «Гриль-бар «На полпути», «Лето на балконе». Когда я шел смотреть «Остановку на перегоне», я не знал, о чем фильм, я вообще предпочитаю не знать заранее сюжет фильма, который буду смотреть.

Подробнее...

Виктор Косаковский: «Опять собираю деньги по миру»

2013-03-07T08:39:42+04:00

Премьера картины Виктора Косаковского «Да здравствуют антиподы!» состоялась на Венецианском МКФ в 2011 году.

Документальный фильм на венецианском экране — это знак международного признания мастера и уникальности его работы, адресованной широкому кругу зрителей. В минувшем декабре Виктор Косаковский был удостоен российским профессиональным сообществом престижной награды «Лавровая ветвь» в номинации «Лучший кинофильм», а также получил премию Гильдии киноведов и критиков «Белый слон» за лучший документальный фильм.

Подробнее...

Морфология. Фрагменты пьесы

2013-03-06T21:27:14+04:00

От автора. Эта пьеса составлена простым способом: миф-сцена, миф-сцена… Автор хотел бы (а может, даже мечтал), чтобы актеры и режиссер придумали свой способ изложения мифа. Освежить его, так сказать, в памяти зрителя. Своими словами. Театральными средствами. Видео.

Хотя можно обойтись и без всего этого.

Подробнее...

Саша Денисова: «Повезло!»

2013-03-06T17:39:33+04:00

Четыре года назад журналист Саша Денисова начала писать еженедельные колонки в журнале «Русский репортер». Колонки были про все на свете. Но в основном про подругу Гусеву, которая «мечтает стать смыслом чьей-то жизни». Получился маленький домашний театр размером со страничку. Денисова олицетворяла здоровое рацио, а Гусева — не менее здоровый романтизм. Экзистенциально-метафизические диалоги Гусевой и Денисовой про жизнь, театр, литературу, музыку, политику и прочие элементы нашего времени заставляли хохотать всю Москву. Хохот тоже был здоровый — как положено, смешанный со слезами.

Подробнее...

Андрей Загданский: «Западные ценности нужны в России только интеллигенции»

2013-03-06T15:50:36+04:00

Мой собеседник, начинавший снимать документальные фильмы в Украине в то время, когда еще говорили «на Украине», теперь делает их в Нью-Йорке, хотя главным образом на старом, родном материале. Этот наш разговор состоялся в «Скайпе» после его возвращения с «Артдокфеста» — встретиться на самом фестивале у нас не получилось.

Подробнее...

Очевидное невероятное. «Да здравствуют антиподы!» режиссер Виктор Косаковский

2013-03-06T11:34:22+04:00

Следовательно, вогнутое зеркало должно собирать и фокусировать действие процессов и, значит, возможны наблюдения космических объектов по-средством времени на отражательных телескопах.

Н.А.Козырев. «Астрономические наблюдения посредством физических свойств времени»

Объявляю во всеуслышание — мыслите о Земле как о планете и никогда не ошибетесь, ребята.

К.С.Петров-Водкин. «Из выступления на вечере встречи»

Подробнее...

Пятьдесят минут на свежем воздухе. «5 минут свободы», режиссеры Кирилл Сахарнов, Ксения Сахарнова

2013-03-06T11:23:41+04:00

В советское время отечественная политическая документалистика была служанкой власти. Дзига Вертов, Эсфирь Шуб, Александр Довженко, Роман Кармен, кто по зову сердца, кто скрепя оное, выполняли государственный заказ: деваться было некуда, поскольку единственным источником денег служило государство. Исключением был лишь Михаил Ромм с «Обыкновенным фашизмом» — да и то по понятным причинам: цензура просто не посмела найти на экране сходство между фашизмом и коммунизмом.

Подробнее...

Любить по-русски. «А была любовь», режиссеры Хокан Пьенёвски, Коге Йонссон

2013-03-06T11:03:42+04:00

Фильм шведов Коге Йонссона и Хокана Пьенёвски «А была любовь» сосредоточен на одной провинциальной российской семье из города, кажется, Старая Руса и охватывает период в двенадцать лет. За это время у молодых Ани и Жени родится дочь Надя, Женя дважды загремит в тюрьму (первый раз — за избиение жены, второй, по мнению родных, несправедливо — за изнасилование какой-то другой женщины), Женин отец Саша закрутит интрижку с Аней и попытается в припадке ревности ее зарезать, а Женина мать и ближайшие родственницы будут комментировать происходящее, сидя в обувной мастерской и утирая слезы.

Подробнее...

Парадный портрет автохтона. «31-й рейс», режиссер Денис Клеблеев

2013-03-06T10:04:06+04:00

«31-й рейс» — дипломная работа Дениса Клеблеева, выпускника документальной мастерской Марины Разбежкиной и Михаила Угарова, получившая приз как лучший полнометражный фильм на «Артдокфесте».

Собственно, оценка за диплом экспертным сообществом уже выставлена: молодец, садись — пять.

И я, не будучи экспертом, к ней присоединяюсь.

Дальше просто опишу свои впечатления от картины.

Творческий метод в мастерской Разбежкиной — Угарова, насколько я понимаю, прост: надо найти в самой жизни явление, персонаж, ситуацию, имеющую некий драматургический потенциал, и по возможности безоценочно перенести ее на экран.

Подробнее...

Лето, пролетевшее незаметно. «Лето с Антоном», режиссер Ясна Краинович

2013-03-06T09:33:23+04:00

Тринадцатилетний житель поселка Долгопрудный Антон Беляков — обыкновенный худенький подросток — живет с бабушкой. Мама у мальчика есть, но она, по словам Антона, пьет и гуляет, поэтому общение с ней ограничено ее визитами в бабушкин дом. С началом летних каникул Антон отправляется на сборы в военно-патриотический лагерь «Каскад».

Подробнее...