В последнее время и в официальной идеологии, и в сознании самых разных слоев общества явно набирает силу традиционалистская тенденция. Сдвиг в эту сторону сам по себе должен вызывать настороженность. В частности, это один из классических симптомов зарождения тоталитаризма. В более общем виде эта тенденция, в пределе, способна вести страну к срывам в архаику, а типология таких срывов обширна и тоже пугает.

Резкая архаизация сознания бывает и следствием целенаправленного массированного воздействия на него, например, через СМИ, идеологию или политическую вовлеченность. А также результатом бурных социально-политических процессов, близких к революционным или собственно революционных.

Что касается целенаправленного воздействия, то оно более или менее очевидно и связано, во-первых, с провалом заявленного, но практически так и не начатого в России модернизационного проекта, а во-вторых (и это во многом следствие первого, но не только), с разворотом идеологии, открытой и теневой, в сторону всячески культивируемого традиционализма. На место «инноваций», «диверсификации», «преодоления технологического отставания» пришли «духовные скрепы», «идентичность», «культурный код» и другие обозначения определенной ипостаси идеального. Когда не получается убедительно нарисовать картину светлого будущего и двинуться к ней, обращаются к величественному прошлому. Когда не выходит реализовать проект, выполнение которого можно измерить и просчитать в материальных проявлениях, разворачиваются к духовным, идеальным ценностям, которые объективно, а тем более количественно не измерить. Если не срабатывают рацио и логика, начинают давить на амбиции и пафос. Это бывает очень эффективно, но работает недолго и уж точно не может быть рассчитано навсегда. Но замечу еще раз: в «периоды экзальтаций» это срабатывает на ура. Во всех смыслах.

Кроме того, мы сейчас переживаем затяжной, но с ускорением вариант «консервативной революции», когда режим, не меняя формальных обоснований, имитационных процедур и даже человеческого, персонального наполнения высших этажей власти (чтобы не говорить «элит»), достаточно кардинально меняет свою суть. Можно, конечно, считать, что он изначально был таким, либо с начала 90-х, либо с начала нулевых, – и отчасти это так. Но нельзя не видеть и серьезных, глубоких трансформаций, особенно если наблюдаешь многие политические и управленческие процессы изнутри системы, работая не только в ее экспертном сопровождении, но и в реализации ряда конкретных политических проектов и институциональных реформ. Философствующим субъектам обычно ближе выявление сквозных, интегральных тенденций, но включенная аналитика требует признания того, что многое здесь менялось и меняется радикально – как по интенциям и проектным установкам власти, так и по реальной социально-политической обстановке, по возможностям и переживаниям живых людей.

Сознание многослойно, и эти его слои часто принадлежат разным эпохам. При этом разного рода революционные или близкие к революционным перемены обычно пробивают «идееносные слои» (А.Ксан), даже в модернизированном сознании всегда хранящие «пережитки прошлого». В результате такие события выбрасывают на поверхность идейной и политической жизни порой самую дикую, казалось бы, вовсе изжитую архаику. Так было во всех эпохальных революциях, в частности в европейских, гальванизировавших в людях такое, что сейчас и вспоминать страшно. Это же в «затертом» виде наблюдается и сейчас в России, в период достаточно глубоких, хотя и не формализованных перемен. Для исследования наших реалий нам сейчас не хватает команды последователей школы «Анналов» местного разлива.

Для сознания, культуры и духовного состояния общества всегда важна институциональная среда, в которой приходится жить и действовать буквально во всех проявлениях. Запреты оказывают как прямое воздействие, так и косвенное суммарное влияние на людей, выступая в качестве дисциплинарных техник. В разворотах к традиционализму с сопровождающим его окукливанием власти всегда политически важно, чтобы в обществе культивировалось «святое» как таковое, «святое вообще». Начиная с чувств верующих или здоровья, кружевного белья и туфель на шпильках и заканчивая оценками тех или иных действий власти в войнах, как во всех прошлых, так и в нынешней. Это все одна большая смысловая игра. Помимо конкретных шор тут важна сама установка на то, чтобы в самой культуре закреплять рефлекс «не трогать!» и инстинкт «не покушаться!».

Но есть здесь и другое, более общее и системное. Ограничения в употреблении напитков и выражений, в курении и эротическом дискурсе, в публичном высказывании оценок и суждений по самым разным вопросам – все это подспудно «строит» человека в целом, воспитывает управляемость и стадность людей, послушание и холопство как свойства натуры. При этом расковывается подавленная агрессия усредненного и серого. Она направляется на все новое и неординарное, выделяющееся и выступающее из строя.

Так формируется моральное большинство, от имени которого начинается третирование всякого рода меньшинств, начиная с сексуальных и заканчивая идейными и политическими. Подозреваю, что этой власти глубоко наплевать на однополые связи, но – тут важен алгоритм: разогретая масса перенаправляет энергию недовольства – с власти на врагов демографии и морали. Заодно появляется повод изобразить моральное превосходство над остальным, погрязшим в грехе, миром. Агрессивное морализаторство – лучшее прикрытие реального, практикующего аморализма.

По сути, функцию дисциплинарных техник здесь берут на себя самые разные системы запретов, включая ограничение добычи и распространения культурной информации на новейших носителях. Не всегда можно различить, где, например, осуществляется защита авторских прав, а где проявляется общее желание нагородить «красных флажков». Это все один общий массив, в который входят, скажем, и такие меры, как активно внедряемые формализованные методы оценки результативности гуманитарных и естественнонаучных исследований. Бесконечные отчеты сотрудников академических институтов сваливаются никому не нужной макулатурой в коридорах инстанции-регулятора, но зато основная масса сообщества получает сигнал о том, что теперь наконец их всех «построили». Мягко говоря, не лучшая среда для расцвета науки и культуры, знания и всякого рода творчества.

Многие задаются вопросом: каковы перспективы этих тенденций? Можно ли считать, что они непобедимы и необратимы? Вообще говоря, совсем необратимого в истории не бывает или практически не бывает. Другое дело, что подобные срывы в архаику случались, случаются и, похоже, еще будут случаться даже в эпоху, которая, как казалось в какой-то момент, покончила с этим навсегда. Такое впечатление было после трагедий прошлого века и, главное, выхода из них. Строго говоря, основные международные акты послевоенного времени, фиксировавшие новый мировой порядок, были своего рода клятвами впредь такого не допустить. На эту клятвенную тональность обратил внимание наш известный философ Эрих Соловьев. С одной стороны, СССР к этому движению и жесту присоединился, но с другой – не распространил эту клятву на собственный тоталитаризм, к тому же тогда еще вполне живой и даже оказавшийся главным в сообществе победителей нацизма.

Ничего подобного мы не сделали и в начале 90-х, закрывая последнюю страницу коммунистического строительства. Но тогда казалось, что все вполне очевидно и нация – или то, что должно бы быть на ее месте, – все же достаточно консолидирована в своем отношении к надоевшему прошлому. Никто не пошел на обострение, тем более что инерция старого начала быстро набирать силу. Но как бы там ни было, до самого последнего времени прогнозировать новый демарш в несветлое прошлое мало кто решался. Можно было представить себе рецидивы такого движения, но для подавляющего большинства это был явно исторический сюрприз. И для тех, кто, боясь худшего, в такое все же не верил, и для представителей агрессивной серости, полагавшей, что шансов вновь – из всех щелей – выползти на свет и опять диктовать остальным свою волю у нее больше не будет.

Последний трагический эпизод, ознаменовавший собой весь прошлый век, не вполне однозначно отразился на отношении к историческому оптимизму и идеологии кумулятивного прогресса. С одной стороны, устои прогресса, как и «стрелы времени» в целом, сильно пошатнулись. В то же время сейчас приходится осваивать всегда уникальный опыт как периодических срывов в архаи­ку, так и столь же регулярных выходов из нее. Если не получается линейный прогресс, то еще менее получается линейный регресс. Эти инфернальные графики очень сложны и разнообразны как по сути, так и по форме. Но если идея необратимости проблематична в движении вперед, то она еще менее проходит с точки зрения возврата назад. Мы видим историю периодических срывов, но также наблюдаем и столь же регулярную историю праздников «победы над мраком». Просто так это не проходит. Я с ужасом думаю, какой у нас здесь может быть карнавал, если, не дай бог, что случится.

Кстати, интересно параллельное «переоткрытие времени» в новейшей физике. До недавнего времени считалось, что если одновременно развернуть все скорости назад, то система вернется в прошлое по той же траектории к начальной точке (или что там у них на этом месте). Но теперь, согласно новейшим воззрениям, время вновь стало физически обратимым, а открытия в естество­знании, как правило, каким-то чудесным образом оказываются синхронизированы с социально-политическими и гуманитарными изменениями. И хотя это не самое большое утешение – по другой траектории можно двигаться и в обратную сторону, – все же новые взгляды на направленность времени немало теперь значат и для гуманитарной сферы.

С этой точки зрения полезно вспомнить, что постмодерн помимо критики кумулятивного прогрессизма отличился еще и вниманием к телесности, к обыденным практикам, к структурам повседневности. Даже обычная техническая среда уже многое меняет. Когда заявления политиков об отказе от иностранных продуктов размещаются в Twitter, это вызывает смех, но и наводит на определенные обобщения. Если и можно вогнать народ в архаику, не лишив его всей этой технической, в том числе информационной, среды, то это точно не быстро. И только по совсем уже новым сценариям. Дело тут не в распространении крамолы, а в подкожном ощущении свободы, которую дает современная техника, воздействуя – буквально – на тело. Я иногда думаю, что идея максимально пересадить жителей особо крупных городов из частных авто в общественный транспорт имеет и далеко идущие, хотя вряд ли осмысленные и артикулированные, но тоже политические цели. Вызываемое этим озлобление тоже не способствует сборке коммунального тела.

Вот и сейчас все эти ретроградные идеологии, может быть, и ложатся на разбуженную архаику – победа племени вне правил ведения боевых действий, – тем не менее выглядят скорее дежурным оформлением. Если бы эти идеи срабатывали как таковые, не надо было бы их адептам срываться в истерические призывы убивать кого бы то ни было. Поэтому здесь возникает двойственный эффект. С одной стороны, из недр сознания и всего того, что под ним, на поверхность вырывается фонтан диковатой архаики, но с другой – искусственно навязываемая архаизация оказывается достаточно поверхностной. Это скорее не общее опускание в прошлое, а пробоины снизу. Что обнадеживает – но это уже требует отдельного разговора.