Strict Standards: Declaration of JParameter::loadSetupFile() should be compatible with JRegistry::loadSetupFile() in /home/user2805/public_html/libraries/joomla/html/parameter.php on line 0
Обвиняемый без головы. Запись репетиции будущего фильма Александра Расторгуева - Искусство кино
Logo

Обвиняемый без головы. Запись репетиции будущего фильма Александра Расторгуева

Вечером 30 июля в Центральноафриканской Республике были убиты журналист Орхан Джемаль, оператор Кирилл Радченко и режиссер Александр Расторгуев, чьи картины последних двадцати лет определили лицо современной российской документалистики. Мы потрясены случившимся и выражаем самые горячие соболезнования родным и близким погибших. Часть фильмов Александра Расторгуева, выпущенных им с 2001 года, можно посмотреть на Artdoc.Media. Александр всегда был полон замыслов, иногда реализуемых одновременно. В ЦАР он находился, работая над фильмом о ЧВК "Вагнер"; эта публикация, взятая из 1/2 номера, посвящена другому проекту, которым режиссер занимался последние месяцы.


В 2013 году на юге России, в городе Апшеронске, произошло загадочное убийство. Человек охотился ночью на енотов, затем был убит пенсионерами, обезглавлен следователями и посмертно признан виновным в покушении на убийство. Такую версию событий защищают следствие и суд. Но отец погибшего уверен, что его сын убит не пенсионерами, а их сыном-полицейским, который привез труп к своим родителям и со следователями обвинил убитого в нападении на них. Отрезанная голова, потерянный череп, ночная охота на енотов, дважды осужденный судом покойник, возвращающийся семь раз следователь, труп, спрятанный в ледяном мавзолее на фоне Кавказских гор. Перед поездкой в этот загадочный край и встречей с героями этой истории актеры разбирают зловещие сцены кубанского «Твин Пикс».

В основе будущего фильма, который собираются снимать Александр Расторгуев и Петр Верзилов, репортажи «Медиазоны». В работе используется метод следственного эксперимента.

«ИК» публикует запись одной из репетиций.

На репетиции:

АЛЕКСАНДР РАСТОРГУЕВ, режиссер.
ПЕТР ВЕРЗИЛОВ, издатель, продюсер.
НИКИТА КУКУШКИН, актер.
ВАНЯ ФОМИНОВ актер.
АРТЕМ ШЕВЧЕНКО, актер.
ОЛЬГА ДОБРИНА, актриса.
ГРИГОРИЙ ТИМЧЕНКО, сценарист, редактор.

Репетиция проходит в фотостудии.

 

РАСТОРГУЕВ (обращаясь к Кукушкину). Никита, вы выступаете в качестве следователя, автора этого текста, этого протокола. Протокол считается у нас правдой. Вы выступаете со стороны правды, протокольная правда говорит о том, что эти старики защищались от напавшего на них сумасшедшего. В процессе самозащиты они его убили. Первый контакт с ними, Никита, выглядит так: вы являетесь их защитником, их сторонником, представителем их правды…

ВАНЯ (перебивает, громко с иронией в голосе). Представитель их власти!

НИКИТА (глядя в пол). Я понял…

РАСТОРГУЕВ. …И вы работаете с этими актерами, они как бы ваши друзья, в нашей истории вы все вместе.

НИКИТА (присаживаясь на корточки). Да, да…

РАСТОРГУЕВ. Но вы работаете с ними (показывает на актеров) с позиции стариков. И вы с ними проходите текст. Дальше вы должны делать так, что вы защищаете эту историю, но ребята все время должны ее растягивать в сторону большего абсурда. Большей провокации…

Никита Кукушкин кивает головой.

РАСТОРГУЕВ (продолжая). …И в какой-то момент, в какой-то момент вы должны, как актер, начать играть в их игру. Но раз вы играете, то делайте это по-честному. Дальше начинаются все эти штуки: раздвинь ноги, подбородок выше, сделай вот этот вот звук, умирай…

НИКИТА. Я понял. На самом деле, на самом деле… я просто думал, я долго думал обо всем этом и после того, что мы нашли некое решение тогда, в тот день[1]… Я думал…

РАСТОРГУЕВ (перебивает). Это опасно.

НИКИТА. Да. Я думал. И вот что: в таком виде это будет действительно, как вы сказали, провокацией…

РАСТОРГУЕВ. …И?

НИКИТА (активно жестикулирует). Это будет провокация, и будет смотреться так: молодые актеры поехали к бедным пенсионерам, вина которых еще вообще не доказана…

РАСТОРГУЕВ. Но вы же не собираетесь доказывать и судить их?

НИКИТА (произносит реплику так, словно его разрывает). П-р-а-ав-и-ль-н-о! И мы собираемся перед ними паясничать!

ВАНЯ (резко перебивает). И чё? Пауза.

НИКИТА (удивленно). В смысле «и чё»?

ВАНЯ. Ну чё?

ВЕРЗИЛОВ (вмешивается в перепалку). Пусть-пусть закончит эту мысль!

НИКИТА. Подожди…

ВАНЯ. Я с тобой уже в конфликте существую, сволочь!

НИКИТА. Знаешь, почему ты говоришь «и чё»? Потому что ты не спал две ночи. Посмотри на свои глаза, ты как будто на чем-то сидишь…

ВЕРЗИЛОВ (Никите). Закончи-закончи эту мысль!

НИКИТА. И я понимаю, я понимаю… если бы мы, к примеру, хотели бы решить эту ситуацию, как-то ее…

РАСТОРГУЕВ (перебивает). Давайте посмотрим на эту ситуацию следующим образом: вот старики, эти пенсионеры в любом случае – убивали они его или к ним притащили труп – просто изображают (убийство)… В любом случае они сейчас актеры, которые исполняют свою историю. У них жизненный в этом интерес, они не за зарплату это делают, но они актеры.

НИКИТА (кивает). Так.

РАСТОРГУЕВ (подходит к Никите). У них есть презумпция невиновности, достоверность и так далее… Но они актеры. И это их театр. А вы приехали со своим театром. И это «баттл» театров.

НИКИТА (саркастически). Это все красиво звучит.

РАСТОРГУЕВ. Это так и есть.

Никита Кукушкин качает головой: «нет, нет, нет».

РАСТОРГУЕВ. История заключается в том, чей театр достовернее!

Никита Кукушкин снимает шапку с бритой головы, бросает на кровать.

НИКИТА. Нет, это не так! Объясню почему. Потому что мы туда, потому что мы (чешет голову), это как сказать… не знаю, играет ли во мне какая-то нравственная сторона или мораль какая-то, но я понимаю, что это не «баттл» театров, это же обман!

Пауза.

НИКИТА (продолжает). Если я говорю «мы едем репетировать спектакль, делать вербатим», это тоже вранье, потому что мы никакой спектакль не делаем!

РАСТОРГУЕВ. Не делаем.

НИКИТА. Не делаем! То есть я тогда не понимаю, в чем смы…

РАСТОРГУЕВ (перебивает). У нас очень простая история. (Указывает на Петра Верзилова.) Петя Верзилов, главный редактор, идеолог (обращаясь к Петру)… я не знаю, кто ты там…

ВЕРЗИЛОВ. Издатель.

РАСТОРГУЕВ. …который рассказывает историю криминальной жизни. Он попросил вас, актеров, разобраться в этой истории. Чтобы разобраться, ее надо максимально исследовать на предмет достоверности, логики, драматургической честности и так далее. И дальше ваша профессиональная штука: вы с этим текстом приехали к носителям этого текста. И ваша задача – получить от них правду. Вы их не будете ни судить, ни расстреливать. (В этом месте Расторгуев эффектно загибает пальцы.) Этот материал не станет основанием для нового уголовного расследования, это для них безопасно. Даже если они в процессе этого взаимодействия вдруг скажут: «Да мы не убивали! Мы не убивали, это не мы, – вдруг скажут они, – это наш сын», – скажут они. И вы скажете: «А-а, ну извините», и всё, мы уйдем…

НИКИТА. С одной стороны, я понимаю, с другой – нет. У меня просто ощущение: что-то мы делаем не так. Мне прикольно было, когда мы это все разыгрывали. (В этот момент Расторгуев наклоняется над Кукушкиным и почти в упор смотрит ему в глаза.) Но у меня ощущение, что мы куда-то не туда, понимаете?

РАСТОРГУЕВ. Да. И у меня есть ответ. Это на самом деле в каком-то смысле акционизм. Акционизм строится… источник его энергии в диком вызове миру вообще. В провокации такой. И в такой смелости. Вот я считаю, что у нас сейчас кризис такой борзости. А не нравственности.

НИКИТА. Я с вами согласен в чем-то, но понимаю, что отдуваться первыми за наше молчание не должны пенсионеры бедные.

Ваня Фоминов резко хлопает Никиту Кукушкина ладонью по коленям.

ВАНЯ. Да какие они бедные пенсионеры!

НИКИТА. Да, Вань, ты сейчас посмотри на себя – твои зрачки сейчас больше, чем мой ноготь. (Резко меняет тон.) А они не бедные пенсионеры? Кем ты их считаешь?

ВАНЯ. Я их считаю людьми. Никит, я могу опираться лишь на то, как чувствую этот мир. Вот я смотрю документальный фильм, у меня есть две правды: в одну я верю, а в другую не верю. И я как артист еду убедиться для себя воочию.

НИКИТА (перебивает). Слушай, дорогой мой, ты понимаешь, сколько есть вещей, в которые ты не веришь?

ВАНЯ. Я так чувствую. Вмешивается Артем Шевченко.

АРТЕМ. Мы актеры, ребята. Мы актеры, которые приехали максимально подробно разобраться…

ВЕРЗИЛОВ (перебивает). Никит, заканчивай этот монолог. У тебя какая мысль? Какое резюме ты в конце выдвигаешь?

НИКИТА. Надо подумать о том, как это сделать, потому что получается вранье.

ВЕРЗИЛОВ. Что именно вранье? По сути, есть два модуса поведения: либо пытаться абсолютно безыскусно разговаривать с ними об этой истории, такую читку устраивать, либо второй вариант: то, что мы задумали, – пластический способ существования. Вариантов два, их больше особенно нет.

НИКИТА. Не в этом дело. Надо понять, для чего вообще, так скажем.Ну для чего?

ВАНЯ. Никит, ну ты сам для себя пойми для чего.

НИКИТА (очень резко). Вот ты сказал – ты увидел фильм документальный и тебе показалось, что…

ВАНЯ (перебивает). Мне хочется воочию убедиться, что…

НИКИТА. Ой, дорогой, хочешь я приведу тебе в пример: какое количество документальных фильмов, в которых хочется разобраться «воочию»…

ВАНЯ. Не перебивай! Я хочу приехать к этим людям и понять для себя: меня обманывают в этом фильме, правильно ли я чувствую или нет?

НИКИТА. Подожди, а какое ты имеешь не то что право, а…

ВАНЯ. Никита, я их не осуждаю. Никита, это у тебя сейчас в голове червь какой-то завелся, и он сеет сомнение. Ну зачем?

НИКИТА. Вань, ну я объясняю тебе, я тебе сейчас могу привести в пример миллион документальных фильмов, в которых ты, не разобравшись, выбираешь какую-то позицию…

ВАНЯ. При чем тут документальные фильмы? Потому что мы едем туда и по факту разбираемся там с ситуацией?

АРТЕМ. Вот, Никитос, смотри: есть текст, есть мы, есть режиссер, который хочет поставить какие-то задачи.

НИКИТА. А ты понимаешь, с чем мы имеем дело? Или нет? Что там реальные люди. Два пенсионера.

АРТЕМ. Да, но мы приедем туда с задачей!

НИКИТА. Вот я тебя и спрашиваю: ты реально понимаешь, что человек погиб?

ВАНЯ. Да, и мне хочется понять, при каких он обстоятельствах погиб.

НИКИТА (с сарказмом). Понять?

ВАНЯ. Никит, прости, а почему ты решаешь за меня?

НИКИТА (с сарказмом). Так уж тебе хочется понять?

ВАНЯ. Знаешь, когда я увидел этого дедушку, отца погибшего, я могу честно сказать, что меня эта история тронула.

НИКИТА. Не понимаю, какое мы имеем право, какое мы имеем право разыгрывать ситуацию?

ВАНЯ. Никита, какое ты имеешь право выходить на сцену постоянно?

НИКИТА. Я иногда не имею на это права.

ВАНЯ. …читать чужие тексты, быть глашатаем чужих идей. Какое имеешь право?

НИКИТА. Иногда я не имею права. Вмешивается Ольга Добрина.

ОЛЯ. Но художественная реальность – это другое. Другая условность.

ВАНЯ. Господа, почему вы это разделяете? В зале сидят точно такие же люди, которые на вас смотрят. И вы являетесь носителями этой правды. Если в тебе этой правды нет (обращаясь к Никите), то иди в жопу, понимаешь?

НИКИТА. Я чувствую, что я не имею права.

ВАНЯ. Никит, в тебе если эта правда есть, ты имеешь право на всё. И общаться со стариками.

НИКИТА. Вань, эта правда может быть в один день, а во второй ты сделаешь какую-нибудь плохую вещь, и тогда ты не имеешь права никаким акционизмом заниматься и вообще ничем.

ВАНЯ. А кто вообще устанавливает эти законы?

НИКИТА. То, что у тебя внутри. Твой личный цензор.

ВАНЯ. Ну, если у тебя твой личный цензор превратился в червяка.

НИКИТА. Просто я честно говорю тебе, честно говорю…

ВАНЯ. И я тебе честно говорю.

НИКИТА (с сарказмом). Так это круто, что мы друг с другом честно говорим. Я честно говорю о том, что у меня есть ощущение, что это как бы… То есть я понимаю, если бы мы были ангелами во плоти…

ВАНЯ. Да при чем тут... Ты же их не судишь!

НИКИТА. А у меня ощущение, что я сужу!

ВАНЯ. Это же твое субъективное. Ну и не суди! Значит, у тебя есть какая-то позиция внутри, которая их осуждает. Это же твоя проблема, а не проблема коллектива.

НИКИТА. А при чем тут осуждение? Я пытаюсь найти верный ход. Понимаешь?

ВАНЯ. Он же внутри тебя находится этот верный ход. Разве нет?

НИКИТА (гримасничая). Хорошо, всё. Давай делать все что угодно: у меня внутри верный ход.

ВАНЯ. Хорошо, если ты чувствуешь, что в тебе какая-то неправда, повлияй на это.

НИКИТА. Ваня, я сейчас это и делаю. Я общаюсь на эту тему, господи.

ВАНЯ. Ты-то сам что в этой ситуации представляешь? Ты сейчас ставишь всю задумку под сомнение.

НИКИТА. Да, потому что мне кажется, что это неверный ход. Если б мы были юродивыми, Вань. Юродивый, ты знаешь, кто это такой?

ВАНЯ. Ты мне эту песню поешь на протяжении десяти лет.

НИКИТА. Супер! Если б мы были юродивыми, если бы мы жили соответственно каким-то этически, морально правильным вещам…

АРТЕМ (перебивая). Ты никогда не будешь юродивым…

НИКИТА (переходя на крик). Именно поэтому я не имею права этого делать!

ВАНЯ. Тогда ты вообще не имеешь права ни на сцену выходить, ни сниматься в кино…

НИКИТА. Нет, имею. Потому что художественные истории стоят ниже. А это живые люди!

ВАНЯ. Чувак, как можно разделять это всё? Это всё жизнь. Какая разница, когда мы сейчас сидим общаемся, жизнь на улице или жизнь в театре?

НИКИТА. …потому что мы все находимся в одной плоскости, а эти люди – реально живые люди, у которых реально произошла история, и нет здесь разницы, убили они человека или нет.

ВАНЯ. Нет?!

НИКИТА. Конечно, потому что, если бы ты был действительно человеком святым тире юродивым или я… Я бы мог прийти к ним и на камеру такой типа «ха-ха-ха, понимаете», и не важно, что я могу шутить, могу не шутить, но я тогда имею право вскрывать вопрос. А здесь: я такой типа из Москвы приехал актер, за деньги, потому что у меня, секундочку, съемочный день, извини меня, сколько стоит? И такой типа вскрываю эту историю. А ты знаешь, сколько есть историй, которые нужно действительно вскрыть?! И которые мы не вскрываем. Почему? Потому что у нас съемочный день сколько стоит? Понимаешь? Вот в этом и есть обман.

ВАНЯ. То, что ты за свою профессию получаешь деньги? В чем здесь обман?

НИКИТА. Н-е-е-т! То, что моя профессия не соответствует тем критериям, той планке, которую мы хотим взять. Это так же, как Pussy Riot, на самом деле. (Смотрит на Верзилова.) Потому что любая подобная история должна провоцировать людей в итоге на добро какое-то. И я понимаю, что Pussy Riot своим акционизмом спровоцировали конфронтацию двух сторон, потому что не являлись юродивыми. Они не являлись людьми, которые действительно могут брать на себя такую миссию.

РАСТОРГУЕВ. А что они сделали?

НИКИТА. Они как бы вскрыли гнойник. Они сделали акцию как бы юродства, не имея на это права. И в итоге это спровоцировало еще большую конфронтацию сторон – общественности, которая за, и общественности, которая против. Потому что акция юродства должна провоцировать на…

РАСТОРГУЕВ. Девчонки вышли, в церкви исполнили в своем стиле молитву, и вдруг выяснилось, что в нашем ханжеском обществе ты не имеешь права на свои слова и на свой лад произносить молитву… Они вскрыли ханжество.

НИКИТА. Нет. Нет, дело не в этом. Во-первых, когда люди выходят куда-то, где тишина, Ок, вы говорите, что молитва может быть любой – действительно, любой, но при этом я должен уважать людей, которые вокруг меня. Но понятно, что эта акция была направлена на то, что якобы некая институция является лживой. Это такая акция юродства. Ну как бы (делает жест пальцами «в кавычках») в XXI веке.

РАСТОРГУЕВ. Мне это слово не нравится, но, положим, так…

НИКИТА. Ну это так, что уж.

РАСТОРГУЕВ. Пришли девчонки и сказали: это институция лжи, здесь работают чекисты. Чекисты сказали: «Блин, мы не чекисты, мы вас посадим за то, что вы думаете, что мы чекисты» – и повели себя как чекисты.

НИКИТА. Правильно. То есть эта акция спровоцировала людей на еще большее…

РАСТОРГУЕВ. …на срыв покровов.

НИКИТА. Н-е-е-т! На еще большую конфронтацию. Привожу банальнейший пример. Василий Блаженный кидал камни в лик Божьей матери. И его все били. «Почему ты кидаешь в икону камни?» А он продолжал кидать. Потом его прогнали, и оказалось, что под этим ликом был лик сатаны. И Василий Блаженный имел на это право.

ВАНЯ. Как ты это определяешь, братан?

РАСТОРГУЕВ. Если Блаженный имел на это право, значит, все, кто его бил, были неправы?

НИКИТА. Они это потом осознали. Они осознали, что были неправы. Здесь же история другая – здесь люди, которые должны были что-то осознать, на самом деле ничего не осознали.

РАСТОРГУЕВ. Вы правда думаете, что те, кто посадил этих девчонок, не осознали, что были неправы?

НИКИТА. Все люди, которые делают что-то не так…

РАСТОРГУЕВ. …понимают, что они неправы.

НИКИТА. Ну конечно. Если ты действительно работаешь какимито правильными энергиями… Это то, что вы сказали по поводу нашей истории: было бы круто, если бы в конце вы сидели и смеялись. Или было бы круто, если бы в конце человек сказал: «Да, это я сделал». Вот суть.

ВАНЯ. Самое важное, с какой энергией ты подходишь к этому. Тебе никто не мешает любить этих стариков. И открыть этих людей, вскрыть какой-то гнойник, который для них явится откровением, понимаешь? Важно, что ты, как человек, как светящееся существо, принесешь в эту историю собой. Ты же понимаешь, что не важно, что там будет происходить, важно, с какой энергией будешь ты непосредственно в моменте.

НИКИТА. Все сложнее, Вань.

ВАНЯ. Какая разница какой контекст? Ты сейчас говоришь про слова, а дело не в словах, дело в чувстве. Ты приводишь в пример юродивых, но юродивые – это исключительное чувство. Я знаю, для чего туда еду. Ты для себя на этот вопрос ответь.

РАСТОРГУЕВ. Можно я переформулирую? Никита говорит вот что: «Ребят, у нас сверхзадача с вами какая?» Наша задача вывести их на чистую воду? Наша задача припереть их к стенке? Наша задача проверить их версию?

ВАНЯ. А у вас есть какая-то задача?

РАСТОРГУЕВ. Это хороший вопрос.

ВАНЯ. У меня одна задача – почувствовать. Почувствовать, что вообще происходит, получить опыт рядом с этими людьми, не осудить никого, а просто почувствовать.

РАСТОРГУЕВ. То есть, Вань, вы для себя оставляете возможность, если так вот сложится, что эти старики окажутся убедительными в своих показах, если они покажутся достоверными, то вы выйдете из их дома убежденными в том, что они рассказали и весь этот протокол – правда. ВАНЯ. Не знаю. Мы говорим сейчас о будущем. Я могу говорить только о том, чему свидетелем стал на данный момент: я смотрю, и то, что я увидел[2], не вызывает доверия к этим людям.

РАСТОРГУЕВ. Вы оставляете себе право выйти с ощущением, что они правдивы и все было так, как они говорят?

ВАНЯ. Я оставляю право жизни быть самой жизнью. Я не знаю – вот он мой ответ. Но я верю отцу погибшего, ему я верю. Единственное, на что я могу опираться, – это чувство. Мы не сможем разобраться в ситуации досконально: у нас ничего для этого нет. У нас есть только мы.

РАСТОРГУЕВ. И они.

ВАНЯ. И они! И у нас есть живой диалог, у нас есть контакт с этими людьми. Посредством этого живого диалога мы можем к чемуто прийти. Для себя, опять-таки это субъективное мнение. Даже не мнение, а ощущение. Я еду туда за ним. Вы мне предлагаете прийти к какому-то выводу посредством чего-то (указывает на голову), но это значит себя ограничить. Я сразу для себя определяю: я не еду туда разбираться с ситуацией, заключать себя в рамки каких-то представлений: старики виноваты, вот эти несчастные. Мне важно просто побывать в этой ситуации.

АРТЕМ. Вань, я с тобой согласен, это и есть наша работа. Вы мне предлагаете какие-то обстоятельства, я в них погружаюсь. Делаем другой этюд, делаем третий. Я прекрасно понимаю всех и, может быть, даже поступил бы так же, как эти старики, которые взяли вину на себя, потому что у них есть сын, они его любят. Но что в голове у этого убийцы? Что с ним происходит? Хочется увидеть его и понять этого человека.

РАСТОРГУЕВ. Мы очень рассчитываем, что мы его раздобудем.

АРТЕМ. Я подключаюсь как актер, это первое, а второе – я как Артем со своими какими-то мыслями и так далее… У Никиты наоборот – он сначала подходит как человек, а уже потом как актер.

ВАНЯ. Здесь изначально не совсем верный подход все делить на черное и белое. Тут нет такой задачи.

НИКИТА. Вот постановка спектакля. Мы идем, собираем вербатим, предположим. И потом это все превращается в художественное действо. Но здесь история немного другая, когда мы приходим к живым людям. Когда мы играем спектакль, мы тоже играем перед живыми людьми. Но как мы к нему готовимся? Это месяцы труда, изучения материала, выявление единого вектора, понимание, на какой стороне мы стоим.

ВАНЯ. Для тебя важно занять какую-то сторону. Для меня это вообще не важно.

НИКИТА. Я говорю о качестве подхода. Если бы мы существовали в художественной истории, как мы делали в прошлый раз[3], мне в кайф. Хоть пять часов могу все это делать.

ОЛЯ. Мне очень это напоминает, помнишь, в Гамлете, когда перед Гертрудой…

Расторгуев начинает громко аплодировать.

НИКИТА. Но ты понимаешь, что Гамлет чувствовал ее изнутри.

ВАНЯ. Нет, Гамлет тоже не знал. Он пытался разобраться.

НИКИТА. Он увидел некоего призрака…

ВАНЯ. И что? Вот ты, считай, увидел тоже некоего призрака.

НИКИТА. А я тебе на это отвечаю: Ваня, ты сколько за этот год увидел документальных фильмов-расследований, в которых тебе по-хорошему стоило бы разобраться? Но ты выбираешь именно эту историю.

ВАНЯ. Мне как артисту поступило предложение от конкретных людей в этом разобраться сейчас. Я как артист выполняю свою работу.

НИКИТА. Я тебя понимаю.

Расторгуев стоит возле странного элемента декорации, водит пальцами по узорам этой декорации, повернувшись к группе спиной.

НИКИТА (Расторгуеву). Простите, вот Оля сказала про Гамлета. С Гамлетом есть разница в том, что…

РАСТОРГУЕВ. Вообще разницы нет! (Продолжает водить пальцем по узорам.)

НИКИТА. Гамлет в истории честен до конца.

13.11.2017 rep.02 01 02 07.Still122

РАСТОРГУЕВ. К нему пришел какой-то призрак, что-то нашептал, и он не знает, верить, не верить, делать, не делать.

НИКИТА. Да, но он честен в этом. Мы не в такой ситуации. Нет. Если от нашей истории отталкиваться, то Гамлет – это какой-то племянник этих людей или брат убийцы.

РАСТОРГУЕВ. Какая разница, кто в каких родственных отношениях?

НИКИТА. Дело не в родственных отношениях, дело в честности по отношению к самому себе. В ситуации с этими стариками Гамлетом был бы брат этого убийцы…

РАСТОРГУЕВ. Формально Гамлет – это некая точка, куда была доставлена информация и от которой ждут, что она начнет двигаться как-то и биться о соседние шары…

ОЛЯ. Гамлет – это тот, кто интерпретирует правду…

НИКИТА. Да, понимаю, я лишь говорю о том, что Гамлет в этом до конца честен.

РАСТОРГУЕВ. Давайте посмотрим: сцена «Мышеловки» заканчивается так, что Клавдий и Гертруда сидят, хохочут, обнимают Гамлета, говорят: «Классный спектакль, бывает же так где-то в Марокко, а у нас не бывает. Пойдем выпьем». И Гамлет понимает, что не подействовало. Как бы дальше развивалась пьеса? Все закончилось бы, правильно?

НИКИТА. А я думаю, что он бы просто дальше копал, и всё.

РАСТОРГУЕВ. Но что его убедило? Что один привстал и чуть ли не повторял эти действия за актером, правда ведь? Он же смотрел, следил за Клавдием. Его убедила реакция этого человека. Его акция получила адекватный ответ, и после этого он пришел к какому-то решению.

НИКИТА. Беда в том, что Гамлет имел на это право. Человеческое право.

ВЕРЗИЛОВ. Ты пытаешься у искусства отобрать право вообще как-то работать с жизнью. То есть ты говоришь: искусство – это такой развлекательный загон, и оно, по сути, ни на что не способно. Вот я артист развлекательного жанра, у меня есть очерченная театральная площадка, и в ней я какими-то несерьезными вещами занимаюсь. Почему ты защищаешь такую позицию?

НИКИТА. Я ее не защищаю. Я считаю, что можно выходить за… (Обращается к Расторгуеву.) Это вообще нормально, что я обо всем этом?

РАСТОРГУЕВ. Да, это гениально!

НИКИТА. Мне больше всего нравится интерьер в этом месте и особенно ваш стульчик. (Указывает на стул со стразами, на котором сидит Расторгуев.) Я считаю, что мы обязаны выходить за рамки. Но каждый наш выход за рамки должен быть, во-первых…

ВАНЯ. Со сцены в зрительный зал?

НИКИТА. Нет, я не про это, я лишь говорю, что это должно быть максимально подкреплено нашим правом.

ВАНЯ. А мне кажется, Никит, что в тебе сейчас говорит… то есть тебя эта история не наполняет и ты пытаешься Гамлета сюда притянуть. Ты сейчас все это мусолишь, потому что в тебя эта история не проросла.

РАСТОРГУЕВ. Это был очень важный вопрос. Вопрос в лоб.

НИКИТА (активно жестикулируя). Я могу ответить. Я считаю нечестным и неправильным разбираться в этой истории, понимая, что я актер, который получает за свой съемочный день деньги. Я видел миллион расследований в своей жизни…

ВЕРЗИЛОВ. Ты вообще тогда отказываешь себе в праве заниматься чем-либо из реальной жизни.

НИКИТА. Нет. Нет. Это неправда. Мы с тобой, Ваня, видели миллионы расследований, которые нас гораздо сильнее задели. Блин, это очень важно, потому что эта история документально-художественная. Она не просто художественная. Поэтому если она касается моей личности, меня как человека…

ВЕРЗИЛОВ. А в художественных вещах тебя как человека не касается? Ты считаешь, что искусство – это такой вымысел, к которому можно и не очень серьезно относиться?

НИКИТА. Нет. Максимально серьезно.

ВЕРЗИЛОВ. А почему ты проводишь границы – вот здесь у меня художественное, а здесь документальное? Поэтому я делаю миллион историй, но переживаю, что выбрал эту, а не эту?

НИКИТА. Объясняю. Я видел миллион расследований, которые меня гораздо сильнее трогали.

ВАНЯ. Вот он ответ.

НИКИТА. Конкретно эта история меня трогает не настолько. Да у нас сейчас происходит история! В ней мы с тобой (указывает пальцем на Ваню) не разбираемся так конкретно.

ВАНЯ. А как ты можешь разобраться? Прости меня, но как?

НИКИТА. А сейчас мы едем в Апшеронск, Краснодар. Четыре дня на это потратим, миллион километров проедем, для того чтобы разобраться в истории, которая от нас очень далеко.

ВЕРЗИЛОВ. А история, которая там происходит, ты считаешь, не связана с судебной системой и вообще с тем, как функционируют государство и общество?

НИКИТА. Абсолютно связана. Но здесь я понимаю, что я артист, Вань, который получает за это деньги.

ВАНЯ. Ну не получай за это деньги, Никита. А я могу сказать: да, я артист, который получает за это деньги, но при этом в меня как артиста эта история попала. Понимаешь почему? Потому что в семьдесят пять лет человек крутит баранку для того, чтобы оплачивать адвокатов.

НИКИТА. Вань, да в меня она тоже как бы попала. Я те же самые чувства, что и ты, испытываю. Но ты понимаешь, о чем я говорю? Есть вещи, которые гораздо ближе к нам…

РАСТОРГУЕВ (перебивает). А вы читали этот пост Кати Гордеевой о родителях Кирилла?

АРТЕМ. Что там?

ОЛЯ. Что у него папа после инфаркта в больнице, а мама почти не может выходить из дому.

ВАНЯ. Из-за его истории?

РАСТОРГУЕВ. Да. И мать так больна, что она, видимо, не может вставать с кровати. За ней надо ухаживать. Отец лежит в реанимации. Ну, понятно, он врач, за ним там, наверное, коллеги присмотрят. Но это всё деньги, а у Кирилла арестованы счета, он даже не может помочь своим родителям.

РАСТОРГУЕВ. Вот два старика, которые абсолютно раздавлены. Они находятся в контексте ситуации взаимодействия с сыном. Он их своей историей мучает.

НИКИТА. Нет, простите, мне кажется, это не так. Я просто даже не хочу поднимать сейчас вообще эту тему. Я не хочу ее мусолить, потому что – либо разбирайся в этом и помогай, либо не мусоль. Это наша личная история, история нашего родственника.

ВАНЯ. Никита, вопрос в том, как ты можешь помочь?

НИКИТА. Вань, я тебе на ушко потом скажу, как ты можешь помочь. Если мы говорим про эту конкретную историю, то эти же четыре дня можно потратить на то, чтобы поехать и что-то сделать…

ВАНЯ. И что ты сделаешь? Вот что? Что ты можешь, чтобы не навредить.

НИКИТА. Не знаю.

ВЕРЗИЛОВ. В нашей истории совершенно очевидно, что лучшее, что можно сделать, чтобы помочь и той и той стороне, – это делать то, что делаем именно мы. Там лучших способов невозможно найти, потому что все остальные способы упираются в неработающую судебную систему и неработающее гражданское общество. Единственный способ проходить сквозь эти барьеры – это то как раз, чем мы занимаемся. Другого способа нет.

РАСТОРГУЕВ. Никит, вот смотрите. Если, например, эти старики, вот все было так, как написано в протоколе, и действительно старики, защищаясь, убили этого парня. Вы приедете и покажете им эти сцены в разных градусах и разных жанрах, местами это будет вызывающе, местами смешно. Вопрос: терапевтический эффект от того, что произойдет вот такое отстранение от этой истории и старики смогут посмеяться, возможен? Возможно, что вместе с этим смехом из них выйдет вина?

НИКИТА. Понимаете, тут дело в другом. Чего мы добиваемся? С одной стороны, вы говорите, что, если из них выйдет вина (произносит с сарказмом), в таком случае мы чего добиваемся? Мы добиваемся того, чтобы они сознались и их посадили?

Пауза.

13.11.2017 rep.01 21 35 08.Still120

РАСТОРГУЕВ. Вы не являетесь прокурорами, наше кино не будет заявлением в суд.

НИКИТА. Но мы чего добиваемся? Чего хотим? Чтобы они заяву написали на себя, или что? Чтобы их в семьдесят пять лет посадили в тюрягу?

РАСТОРГУЕВ. А их не посадят. За что?

НИКИТА. Если искусство, если наш какой-то акт провоцирует их на то, чтобы сознаться…

РАСТОРГУЕВ. В чем? По 51-й статье Конституции они имеют право не свидетельствовать против себя и своего родственника. Таким образом, обвинение в том, что они дали ложные показания, будет снято. Они абсолютно ничем не рискуют. Вопрос: если они признаются, что их сын убил, разве это будет несправедливо, чтобы он получил наказание за то, что убил?

НИКИТА. Я считаю, что… Вот ты сказал, Петь (кивает на Верзилова), что он сейчас мучается, пьет. Я считаю, что он уже отбывает сейчас наказание, а еще считаю, что тюремная система нуждается в реформе. Если посадить человека, который убил, в такую тюрьму, в которую его сейчас посадят, он тоже не изменится. Будет еще один человек, который отсидит, и его это ничему не научит.

ВЕРЗИЛОВ. Мы не ставим задачу кого-то посадить. Есть задача показать эту картину и дать почувствовать, как разные персонажи себя ведут.

НИКИТА. Как если бы мы сняли художественную короткометражку по документальной истории.

ВЕРЗИЛОВ. И чем это отличается?

НИКИТА. Тем, что мы не делаем это перед живыми бабушками с дедушками.

ВЕРЗИЛОВ. Тебе жалко стариков, ты не хочешь, чтобы они участвовали во всем этом?

НИКИТА. Когда живые люди сидят здесь…

ВЕРЗИЛОВ. Отцу убитого как раз хочется в этом участвовать. Он, безусловно, приветствует, что такая история создается. Все его усилия направлены на то, чтобы обеспечить какое-то движение этой истории, ее переживание судом, людьми, обществом, прессой и так далее… Сейчас это смысл его кончающейся жизни.

ВАНЯ. Мне хочется, чтобы для отца погибшего человека восторжествовала какая-то справедливость. Мне было бы радостно увидеть, что он в семьдесят пять лет не оплачивает адвокатов.

НИКИТА. Тогда давай отдадим наши деньги ему на адвокатов?

ВАНЯ. Ну отдай, Никит. А почему ты сейчас занимаешься такой провокацией? Если ты так чувствуешь – отдай. Тебе для этого нужна компания? Это твоя позиция, братан. Что за пионерская зорька? Возьми и отдай.

НИКИТА. Если тебя эта история волнует больше, чем другие…

РАСТОРГУЕВ. Никита, семь раз там проводились следственные действия, и я так понял, что адвокаты просто отказывались работать. Там все запуганы. Адвокатов нет. Нет людей, которые могут помочь этому чуваку.

ВЕРЗИЛОВ. Дело ушло в Москву, и единственная надежда, что какимто образом Верховный суд решит его пересматривать.

РАСТОРГУЕВ. Можно отдать все деньги, но шансов получить правду юридическим способом почти нет. Если это правда, мы поможем старикам пережить эту историю. Если это неправда, мы узнаем про этих стариков потрясающую вещь: что четыре года они, как выдающиеся актеры, играли, чтобы защитить сына.

НИКИТА (Расторгуеву). У вас есть дети?

РАСТОРГУЕВ. Конечно. Сын и дочь.

НИКИТА. Вы бы защищали их в таком случае?

РАСТОРГУЕВ. Да, конечно. Я бы все возможные средства защиты предпринял бы, и без нравственных выборов. Просто стал бы защищать, и всё.

НИКИТА. Вы бы сделали так, как теоретически сделали эти люди?

РАСТОРГУЕВ. Если бы мне казалось, что это возможная линия защиты, – да. Но в их случае это абсолютная жертвенность. И для меня эти старики – выдающийся пример родительской жертвенности.

НИКИТА. Вот. И чего тогда мы выбираем? Чтобы что? Мы можем приехать и сказать: спасибо вам за то, что вы так поступили. Вы для меня пример родительской жертвенности. До свидания.

РАСТОРГУЕВ. Мы приезжаем, начинаем разбираться и говорим: «Было так?» Они: «Ну нет». А как было? А может быть, было вот так? (Начинает размахивать руками.) А может быть, так вот? (Изображает труп.) И они, заведенные нами, ответят что-то. Может, они скажут: «Да, было вверх ногами, и было вот так, как вы показываете, было по-всякому». И зритель, который будет смотреть кино, увидит, что да, эти старики пожертвовали всем – и своим честным именем, и своей душой, – чтобы защитить этого непутевого парня, который бухает, потому что ему стыдно глаза поднять, который, может быть, просто взял бабло у этого своего приятеля, договорился с родителями, которые не сдадут сына, уехал в Белореченск, купил особняк и понял, что ничего не работает. И что единственная возможность – все время заливать (изображает употребление алкоголя), чтобы не думать об этом. Потому что он продал все и подставил родителей. Но зритель ничего не узнает, если мы не сделаем этого. Для зрителя это будет просто история: есть такая версия, есть версия другая. Вот как Ваня сказал: как зритель я вижу, что они (старики) не правы.

ВАНЯ. Ну не то чтобы не правы…

НИКИТА (Ване). Сколько ты роликов видел, прости меня, где люди не правы?

ВАНЯ. Во-первых, я не говорю, что они не правы. Я говорю, что чувствую, что они не совсем честны в том, что делают и о чем говорят. Я их не осуждаю, это мое субъективное мнение.

НИКИТА. Сколько роликов мы с тобой посмотрели, где ты ощущал, что люди не правы. Почему ты выбрал эту историю?

13.11.2017 rep.01 14 35 01.Still116

ВАНЯ. Я услышал, что старики – как жертва. Сын непутевый… Удивительность этой ситуации в том, что нет одного ответа. Мы не можем сейчас и, скорее всего, потом не сможем прийти к чему-то конкретному. Просто это важный художественный акт – осветить жизнь во всех ее проявлениях и красках. Есть одна сторона, у которой одна правда, есть другая сторона. Старики, которые защищают своего сына, и отец, у которого погиб сын. И ты как артист существуешь между двумя этими огнями. И сила твоя в том, чтобы не принимать ни одну из сторон. Не разделять на хорошее и плохое, а быть глубоко внутри этой ситуации. По сути – со-стра-дать. Созидать, слышишь, Никита? Ты созидатель. Не потребитель, а созидатель. Твоя задача – быть между двумя этими огнями и гореть. Сгорать, блин, от этой внутренней боли.

НИКИТА (с сарказмом). Вань, ты очень красиво и литературно говоришь.

ВАНЯ. Нет, ни хера, Никита. Как ты тогда профессией занимаешься? Тогда все, что ты делаешь, – это пипец, братан.

НИКИТА. Да нет.

ВАНЯ (очень громко). Да, да. Блин! Ложь всё тогда, вообще ложь! Петр Верзилов снимает этот диалог на свой айфон.

НИКИТА. Когда ты играешь спектакль, то делаешь сам этот художественный образ, ты его воплощаешь, и зритель уже является цензором, судьей того, что ты делаешь.

ВАНЯ. Да наплюй ты на зрителя, ты где сам в этой ситуации? Ты кто? НИКИТА. В-о-о-т! Супер, я тебе про это и говорю. Гори между какими угодно правдами, я лишь не понимаю, почему конкретно эту историю я выбираю, чтобы гореть в ней.

ВЕРЗИЛОВ. Но ты же каким-то образом утверждаешь репертуар спектаклей, в которых ты играешь?

РАСТОРГУЕВ. Петя предложил вам сыграть «Мышеловку». В данном случае Гамлет – внешний персонаж. А Пете эту историю предложил его журналист, а журналисту – отец Литасова, который борется за эту историю. Фактически вам заказал эту историю отец Литасова.

НИКИТА (Верзилову). Нет, это же все не так? Или так?

ВЕРЗИЛОВ. История изначально возникла из-за борьбы за честное имя своего сына. Все эти подробности вскрылись, потому что отец хотел, чтобы мир это увидел.

РАСТОРГУЕВ. И он не ходит за ними с топором, не грозится задавить их своей машиной, он говорит: я в суде докажу. Он журналистам рассказал эту историю, показал череп своего сына.

ВАНЯ. А что с черепом было?

ВЕРЗИЛОВ. Ему отдали череп через три года. Он потерялся в документах местного следственного комитета, а потом через три года его вернули.

РАСТОРГУЕВ. А теперь я хотел вот что еще сказать: у нас есть протокол. В нем она закрывается, она кричит, он выскакивает, он хватает его сзади, она его хватает спереди, потом он валит того парня на пол, тот сопротивляется и топором бьет его по голове, она вырывает топор, отшвыривает. И вот ее муж лежит на этом двухметровом парне и говорит ей: я его не удержу, он нас убьет. И женщина идет, берет топор и убивает его. Если убивает женщина, то она заведомо слабее чувака, который был с топором, и получается, что она не превысила степень защиты. Даже если это придумано, то это придумано исходя из юридической нормы. Но и с точки зрения человеческого восприятия тоже как-то работает. Баба, защищаясь, в истерике, убила топором его. Можно принять-понять это. Он не придумал историю, что в огороде стоял его отец, тут зашел этот чувак, например, покусал собак, и она его убила. Он придумал историю, в которой все психологически достоверно. То есть он – гений. Этот дэпээсник – гениальный мужик. И мы выясняем: как чуваку в состоянии аффекта пришла в голову гениальная история. Это чисто профессиональный интерес: каким образом творится история.

НИКИТА. Мы ездили собирать образы и т.д. и т.п., когда ставился один наш спектакль. Я это понимаю: мы едем беседовать с людьми… А здесь мы не просим их: а расскажите то, а покажите, как…

ВАНЯ. Составлен протокол. Ты же знаешь эту историю.

НИКИТА. Вот я тебе и говорю, что я не ощущаю морального права…

ВАНЯ. Разбираться в этом?

НИКИТА. Угу.

ВАНЯ. Почему?

НИКИТА. Не знаю.

ВЕРЗИЛОВ. А почему ты считаешь, что у тебя есть моральное право разбираться в тех историях, которые ты играешь на сцене?

АРТЕМ (Никите). А какое ты имеешь право читать Библию в спектакле?

НИКИТА. Играя конкретного персонажа в том спектакле, я играю человека, который заблуждается. Я имею право его играть, потому что я вижу, что он – скажу глупо – хуже меня.

ВЕРЗИЛОВ. То есть если бы тебе предложили сыграть Сергия Радонежского, например, ты не такой?

НИКИТА. У меня действительно была ситуация, когда я сделал плохо человеку, и финальную сцену апокалипсиса я где-то четыре спектакля подряд проваливал, потому что, когда шел на нее, понимал, что не могу ее не сделать, потому что это наше общее дело. Но когда шел на эту сцену, я ее проваливал, потому что понимал, что, пока не попрошу прощения у этого конкретно человека, не имею права ее играть. Ну просто какие-то каналы во мне не включались. Кнопка «вкл/выкл» просто не работала. Потому что я понимал, что поступил как говно.

РАСТОРГУЕВ. А что вы сделали?

НИКИТА. Ну такая история из личной жизни. Я бы вам ее рассказал, но она касается еще людей…

РАСТОРГУЕВ. Вы извинились?

НИКИТА. Да.

РАСТОРГУЕВ. И после этого заработал финал?

НИКИТА. Да.

ВЕРЗИЛОВ. Хорошо, а здесь какого у тебя нет права? Играть следователя? Разговаривать с этими людьми? В какой именно ситуации у тебя нет права?

НИКИТА. Блин, мне кажется, я очень сложный человек.

АРТЕМ. Мы это поняли… с первого сентября 2008 года.

НИКИТА. Мы разбираемся в вещах, которые являются основой документалистики.

ВЕРЗИЛОВ. Какого права у тебя нет?

НИКИТА. У меня нет права… выступать этим Гамлетом, быть этим шутом по отношению к этим людям…

ТИМЧЕНКО (вмешивается в беседу). Но при этом обмазаться глиной и построить сцену предложил ты[4].

РАСТОРГУЕВ. Он заигрался.

ТИМЧЕНКО. Но это было искренне и убедительно.

НИКИТА. Мне было кайфово.

ТИМЧЕНКО. Но вы немного забываете, вот Петя назвал наш общий чат «охота на енота». Что за хрень? Какая охота на енота? Обвиняемый без головы! В этом суть! Этот человек, которому ты так сочувствуешь, Ваня, пытается узнать правду. Его уже давно убитого сына судили в наказание, чтобы старик заткнулся. Судебная система говорит, как и вашему мастеру (обращается к Никите), «заткнись, Кирилл Серебренников». Так же она говорит и Литасову: «Заткнись, Литасов, не нужно никакой правды про сына». Я вижу все намного проще, это вы такие сложные люди. Тебе (обращается к Никите) нужны казуистика и фарисейство, чтобы в этом плавать и извлекать что-то. Русская традиция. Но есть система, которая нас всех мочит, вот и всё.

НИКИТА. Давай сделаем что-то на тему конкретной истории, которая нас мучит!

ТИМЧЕНКО. Но это абсолютно та же система, это то же самое! Она абсолютно одинакова, что в случае с вашим мастером, что в случае с нашими героями.

ВЕРЗИЛОВ (Никите). Как ты проводишь эту разницу? Абстрагироваться от формальных художественных методов и устраивать акцию в поддержку Кирилла? Ты об этом? Я не имею права заниматься искусством, надо делать акции, посвященные Кириллу?

НИКИТА. Я говорю, что если я не разбираюсь в ситуациях…

ВАНЯ (перебивает). Так ты и едешь туда разобраться!

НИКИТА (очень резко). Да не поехал бы ты никуда, Вань! И я бы не поехал! Ну чего ты мне рассказываешь?

РАСТОРГУЕВ. Это ваша работа. Ребята, вы умеете копаться в образах. Вы можете брать художественных персонажей и наделять их правдой. И разбираться в них, и говорить нам, рассказывать, и я как зритель в это верю. Мы предложили вам эту работу. Мы нигде не нарушили никакой этики. Мы хотим, чтобы вы разобрались в этих персонажах. Да, единственное обстоятельство: мы хотим, чтобы вы показали это живым персонажам. И Никита говорит: «Мне страшно, мне страшно».

НИКИТА. Ну а чего страшно?

ВЕРЗИЛОВ. Страшно тебе из-за того, что ты сталкиваешься с реальными жизнями? У тебя нет отстранения? Именно так, когда ты на сцене, то все пропускаешь через фильтр культуры. А тут вот играешь тех, кто как бы смотрит тебе в глаза! И тебе страшно это делать. Ты говоришь: «Нет, ребят, я не имею права сейчас делать какие-то выводы». Страшно из-за того, что история, которой ты занимаешься, она как бы перед тобой.

ТИМЧЕНКО. Может быть, ты усложняешь, Петя?

НИКИТА (Верзилову). Прости, каждый спектакль, который мы играем на сцене… во многих спектаклях я позволяю себе лично смотреть в глаза людям. И то, что мы делаем на сцене, чтобы это максимально соприкасалось с людьми, которые в зале, – всегда стараемся находить ту правду, которая будет максимально с ними резонировать. Поэтому я даже люблю смотреть в глаза!

ТИМЧЕНКО. Нет же. Здесь у Никиты другой страх: он не может понять: это гражданское действие или чистое искусство? Я всю жизнь мечтал заниматься чистым искусством, и когда я увидел те вещи, которые начали делать и Петя, и «Война»[5], меня замкнуло: как вообще это можно смешивать – искусство и гражданское высказывание? Но это можно смешивать. Искусство может быть гражданским действием.

ВЕРЗИЛОВ. Это формальные определения, которые здесь не нужны. ТИМЧЕНКО. Почему? Очень многих людей вроде меня или вот полВГИКа это на самом деле мучает. Это просто стигма огромная: а могу ли я смешивать гражданское с искусством, а что я, кто я?.. Я мечтал заниматься искусством, и меня очень пугала реальность, политическая особенно. Я очень не хотел этим, что называется, зашквариться. Но сейчас мы живем в мире, когда любое добротное действие, любое, просто даже дощечка (проводит рукой по декоративному элементу интерьера), – это уже политическое высказывание, потому что все вокруг сикось-накось, чтобы распилить бабло. Вот здесь, буквально в соседнем здании[6], пожалуйста, мы в обители зла, и сейчас Дмитрий Киселев вещает про радиоактивный пепел. Это в соседней аудитории. Никита, у тебя есть страх смешивать гражданский жест с искусством?

НИКИТА. Нет, дело не в этом. Даже когда мы играем на сцене, мы максимально стараемся делать это гражданским актом.

ВЕРЗИЛОВ. Никита, но тогда у тебя не остается никаких аргументов.

НИКИТА. Во-первых, какое я имею право судить?

ВАНЯ. Ты как уж на сковородке. Ну ты честно скажи, что просто боишься за свою репутацию.

РАСТОРГУЕВ. Нет, не в репутации дело, тебе просто страшно, реально. А как репутация пострадает?

ВАНЯ. Зрители увидят, как Никита «стебется» над добрыми стариками, и образ Никиты Кукушкина с «Добрым ящиком»[7] и со всеми делами в этот момент осыплется. А может быть, и не было никакого Никиты Кукушкина с «Добрым ящиком»?

НИКИТА (качает головой). Потрясающе!

ВАНЯ. Но по сути что происходит?

НИКИТА. По сути я начинаю думать, что именно в этой истории меня смутило. Я просто проснулся с мыслью о том, что, блин, что-то не так. И я понял. Как со стороны…

ВАНЯ. Но ты не знаешь, как это будет со стороны! Давайте разберемся в одном моменте, который для меня является основополагающим…

НИКИТА (перебивает). Я бы о себе подумал так: какого хрена эти молодые актеры из Москвы… какое они имеют право вообще перед семидесятипятилетними стариками, которые защитили своего сына… да я бы поступил так же. Да какое моральное право эти актеры имеют так играть типа там в разных каких-то жанрах перед стариками эту историю…

ВЕРЗИЛОВ. Но по сути, если разобрать эту историю заново, старики абсолютно так же, в разных жанрах, играют перед следствием, перед судом, перед обществом.

13.11.2017 rep.01 09 16 15.Still115

РАСТОРГУЕВ. А если мы сейчас напишем коллективное письмо – сядем и напишем: просим прокуратуру края разобраться в этом деле, которое нам, простым людям, кажется неправдоподобным. Мы имеем на это право? Вопрос: тогда, если мы напишем письмо, поступим просто как люди без воображения, не приложив к этому труда, своей профессии, своего опыта? Или если мы сделаем это же письмо, но художественными средствами: приедем, сыграем, снимем, смонтируем, выложим в общий доступ? В этом не будет больше правды, труда и соответственно права? Вот Саша Родионов, я обожаю этого человека, он гениальный парень, написавший несколько гениальных текстов и сказавший много тонких вещей. Он драматург, вы знаете его. Вот он своим ребятам говорит: «Искусство лежит там, где самое страшное для тебя, самое невозможное, запретное, – вот там твое искусство». Вот только туда надо идти. И вот в этой работе над собой – идти туда, где тебе страшно, там будет находка, там будешь ты.

 

[1] Имеется в виду предыдущая репетиция, на которой была предложена концепция разыграть «убийство» в нескольких техниках: от реалистичной до оперы и театра Буто.

[2] Имеются в виду репортажи и материалы, с которыми работает группа.

[3] Речь идет об уже упомянутой репетиции в разных стилях.

[4] Решения с прошлой репетиции.

[5] Арт-группа «Война».

[6] Фотостудия прилегает к зданиям ВГТРК.

[7] «Добрый ящик» – независимый благотворительный проект актеров Никиты Кукушкина и Анны Назаровой, запущенный в 2012 году в «Гогольцентре». – Прим. ред.

 

© журнал «ИСКУССТВО КИНО» 2012