Второе пришествие Мастера. «Мастер и Маргарита», режиссер Владимир Бортко

Надежда и предубеждение

В час зимнего прайм-тайма незадолго до Нового года наступил «час небывало жаркого заката на Патриарших прудах», и на наши телеэкраны явились герои самого популярного в России романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.

Страна несколько недель, подогреваемая и возбуждаемая анонсами, ждала их пришествия с нетерпением и страхом, с надеждой и предубеждением.

Для столь смешанных чувств были достаточно серьезные основания.

Мы слишком любим этот набор литер под твердой обложкой, мы слишком жаждали его материализации, мы слишком опасались непопадания авторов в размер наших представлений о предмете поклонения.

"Мастер и Маргарита"

Зритель, как завхоз, готов был принимать создание Владимира Бортко и его творческой команды строго по описи, которая им давно выучена наизусть. Сначала — образы персонажей, потом — места действия, затем — мелкие подробности. Малейшее отклонение должно было вызвать град насмешек и даже проклятий.

А может, и обвинений в краже со взломом…

А у кого-то наготове была ехидная булгаковская фраза из «Театрального романа»: «Украсть нетрудно; положить на место — вот в чем вся штука».

Надо сразу сказать, с экранизацией «Мастера и Маргариты» дело обстоит совсем иначе, нежели с кинематографическим переизданием любого другого литературного сочинения. В том числе и самого великого.

Нынче в ходу определение «культовый». То и дело слышишь: это «культовый роман», то — «культовый фильм», Пупкин — культовый певец, Дрюпкин — «культовый спортсмен» и т.д. Ну и булгаковское сочинение давно сюда же отнесли.

Впрочем, и с этой стороны «Мастер и Маргарита» — особый случай.

Так уж исторически сложилось, что роман Булгакова приобрел в глазах читателей признание не просто общезначимой национальной классики, но статус священного писания. Прорвавшись еще при советской власти на страницы толстого журнала, он сразу был принят безбожной и атеистической страной в качестве чуть ли не религиозного текста, своего рода Новейшего Завета.

Священнописание требует священнодействия. Или, по меньшей мере, священноприобщения к тексту, к прописанным в нем образам и реалиям. По этой причине и случилось сразу после выхода в свет романа паломничество в те места, где побывала компания нечистых во главе с Воландом — к Патриаршим прудам и в нехорошую квартиру на Садовой. «Места» тут же и демонизировали. И отчасти — обожествили.

По этой же причине большие группы российских граждан, после того как откупорились границы страны, в рамках туристического бума кинулись на Святую Землю. И то, что там открывалось их взору, они сверяли не с каноническими скрижалями, а с литературным текстом Михаила Афанасьевича Булгакова.

Что же касается собственно художественной величины булгаковского создания, то она в значительной степени осталась читающей публикой необдуманной и непереваренной. Поскольку не вчитыванием, а почитанием она в основном была занята.

Отсюда и соблазн для авторов — прежде всего заняться визуально-фоно-графическим оформлением представлений массовой аудитории об обитателях сотворенного Булгаковым мифомира. Отсюда же самый большой соблазн — тем и удовлетвориться.

Все разговоры, что, мол, сколько людей, столько и мнений, — чепуха.

В том и дело, что людей не счесть, а мнений — раз, два, три… ну, десять.

Но зато они железобетонные. Поди их опрокинь.

Все благие призывы бережно и ласково относиться к классике — от творческого бессилия.

И напротив: все конгениальные экранизации случались, когда режиссеру удавалось переобдумать литературный источник, перерешить его духовные коллизии.

Классика потому и классика, что она при наружной определенности внутренне пластична и открыта для осмысления нового жизненного опыта.

…Так я дул на воду до того, как «однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах появились два гражданина — Михаил Берлиоз (Александр Адабашьян) и Иван Бездомный (Владислав Галкин), поскольку моя жизнь в чем-то, как и жизнь Берлиоза, складывалась так, что к необыкновенным явлениям я не привык.

Телевизионный контекст

До того как соотнести экранизацию «Мастера» с литературным первоисточником, обращаешь внимание на ее злободневность в отношении к некоторым аспектам нашей современности вообще и к практике ТВ в частности. Иногда к драматическим, иногда к фарсовым.

…Этот спрос на магов и экстрасенсов.

…Эта надежда на то, что с неба дождем посыплются настоящие червонцы.

…На полосу общенациональной газеты прорвался надоедала Жорж Бенгальский (Андрей Малахов) с тем, чтобы войти в рассуждение о работе кинематографистов над романом Булгакова. Коровьева с Бегемотом на его голову в этот момент не было, чтобы, оторвав ее, голову, спросить: «Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь?»

…Занимательный скетч разыграли Валерия Новодворская и Михаил Веллер в программе Владимира Соловьева «К барьеру!».

"Мастер и Маргарита"

Дама, не терпящая рабства, в хрустальных туфельках Золушки готова была, подобно Моисею, вести российский народ по пути прогресса и свободы. (Так и видишь эту картинку.)

Мужчина же непререкаемо настаивал на конституционной диктатуре. Коррупционеров и прочих жуликов призывал повесить или расстрелять.

Дама была более милостива к тем, кто не способен поспеть за ее свободолюбивыми устремлениями: сами вымрут. «Мы подождем», — пообещала она.

…Иосиф Кобзон удобно расположился в эфире программы «Максимум» и занялся сеансом разоблачений черной магии известных граждан, среди которых оказались Алла Пугачева, Людмила Гурченко и Михаил Жванецкий.

А потом он переместился в программу «Постскриптум», где стал скорбеть о состоянии российской культуры, уровень бедствия которой он только что продемонстрировал на собственном примере.

…Очень забавно смотрятся в спецпрограммах разоблачения каннибализма, садизма, педофилии и шоу-бизнеса. В последний раз разоблачали коммерческий юмор Евгения Петросяна и Регины Дубовицкой. В сеансе поучаствовали Ян Арлазоров, Геннадий Хазанов и другие.

…А еще случаются сеансы самораздевания и объяснение технологии этой мании самими маньяками этого дела.

Словом, едва ли не каждый день нам приходится наблюдать «коровьев-ские штуки» без всякого участия в них булгаковского Коровьева.

Воланд и сегодня мог бы удивиться людским несовершенствам.

Конечно, и сегодня люди как люди. И так же испорчены квартирным вопросом. И так же любят деньги. С той важной особенностью, что любят они теперь очень-очень большие деньги.

И никакому Коровьеву не могла бы присниться такая «штука», которая случилась в ночь под Новый год, когда мы, управляемые невидимым дирижером, складно подпевали Пугачевой, Баскову, Газманову, прыгая вместе с ними с одного канала на другой.

Воланда на нас нет.

Помимо этого удивиться можно было еще вот чему.

Воображение захватила даже не сама экранизация «Мастера и Маргариты», его захватил обвальный интерес к ней публики. Шутка ли: под 60 процентов доля. Это значит, больше половины включивших телевизоры смотрели Булгакова. Рейтинг: под 30 процентов. Стало быть, треть всех, кто имеет «ящик», следили за событиями, происходившими в Москве 30-х годов и в Ершалаиме две тысячи лет назад.

Впечатлениями обменивались все со всеми — на работе, в телефонных разговорах, в поездах, в политических дискуссиях… Интернет был забит мнениями и суждениями. Говорилось что-то и в буфетах Думы. Наверняка и министры перекидывались репликами насчет Воланда и Пилата. Тихонько, вполголоса высказывались церковнослужители.

Внимание критики тоже было пристальным, как никогда. Ни одно уважающее себя издание не прошло мимо. Некоторые из них отслеживали показ сериала день за днем, почти в режиме on-line.

Что же это такое? Что за событие общенационального масштаба произо-шло? Ведь роман Михаила Булгакова — это всего лишь литература, а экранизация Владимира Бортко — только кино.

И еще кто-то смеет говорить, что у России не особенная стать…

Особенная, если мы способны собраться все вместе в урочный день и в урочный час у телеэкранов, чтобы две недели кряду душевно сопереживать вымышленным персонажам.

…Вот мы уже который год днем с огнем ищем нечто такое, что бы нас объединило и сплотило. И все что ни найдем, нас только разобщает, раскалывает… Либерализм раскалывает. Национализм разобщает. А тут вдруг отыскался общий знаменатель.

Так, может, как раз в «Мастере и Маргарите» и закодирована искомая общенациональная идея?..

Если так, то позволило ли кинематографическое прочтение расшифровать код Булгакова?

Едва ли. Что несомненно — режиссеру удалось экранизировать массовые представления о романе и о его образах. В этом основная причина того, что широкая публика при маниакально ревнивой любви к вербальному сочинению довольно терпимо отнеслась к его визуальной версии. Претензии, конечно, есть, но они похожи на мелочные придирки. В одном случае возраст актера не тот. В другом — слово «Соловки» выпало. В третьем — Кот не такой. В четвертом — Маргарита после того как смазалась волшебным кремом, почему-то стала наполовину бесплотной, хотя весь смысл в том, что она должна под его воздействием воплощать бушующую, бесстыдную плоть. И т.п. Но все равно я лично при том, что могу указать еще на кучу нелепостей, ошибок и пропусков важных подробностей, если не счастлив, то, по крайней мере, удовлетворен.

Удовлетворен в первую очередь тем обстоятельством, что более или менее благополучно прошла всенародная госприемка этой телеэкранизации.

"Мастер и Маргарита"

Сама экранизация не стала событием в истории искусства, но событием в истории его восприятия, несомненно, останется навсегда.

Интересно уже то, что история, сочиненная Булгаковым, встречена сего-дня почти с тем же энтузиазмом, что и сорок лет назад, когда она впервые увидела свет. Но тогда это было несложно объяснить. «Мастер» в ту пору был для нас одновременно и энциклопедией, и Евангелием.

Энциклопедией советской жизни и Евангелием какой-то иной жизни.

А что же сейчас? Советские реалии сталинской поры со всем их бытом, со всеми страхами, табу и комплексами отъехали за горизонт. И наоборот, возможность исповедания и проповедования «иной жизни» более никому не возбраняется.

Тем не менее для нас то и другое — словно откровение.

Экранизация манит, дразнит загадкой, но не дает ответа на нее.

Впрочем, и не могла дать. Классика, которую осторожно, бережно и даже любовно переносят на сцену или экран, ничем иным и не может быть, как консервами, — пускай и вполне съедобными, сохранившими аромат и витамины свежего плода.

Классика между тем не историческая мебель, а рабочая лошадка. Она живет, когда ее грузят, загружают и перезагружают. Она дает пророческие ответы, когда ее по делу спрашивают.

Экранизируя, надо было работать не только над образами и их «линиями», но еще и над их соотношениями.

В соотношениях притаился образ Автора, который и не Мастер, и не Иешуа.

В соотношениях исторического плана и суетной повседневности проживает смысл.

В соотношениях зла и Добра обретает дыхание Мораль.

Отчего в романе страдающий и сострадающий Бог остается в тени деятельного дьявола? Это вопрос от богословов.

Есть известное выражение, которое произносится, что называется, в сердцах: «Зла не хватает!» Оно слишком часто и довольно полно описывает нашу жизнь как вчера, так и сегодня.

Нам в борьбе со злом нужно зло. Мы его зовем на помощь в первую очередь. Черт возьми того, другого, третьего… Пошли все к черту, к дьяволу, черт меня возьми, черт с ними… Вот он и явился с ревизией примерно семь десятков лет назад в «час жаркого заката на Патриарших прудах».

То явилась высокая дьявольщина. Компания Воланда состояла из чертей, но чертей-романтиков, чертей-идеалистов, которые пришли, чтобы наказать вульгарную чертовщину.

Возможности Воланда, как бы ни был он могуществен, оказались ограниченными. Он может наказать зло, в том числе и посредством «коровьевских штук», но не способен его исправить. Он в силах отмстить за Мастера и за Маргариту, но не спасти их.

«Великий бал у сатаны» — это не Страшный суд. Это триумф справедливости. Правда, на том свете.

А что может Спаситель по версии писателя? Что может его Мастер?

Всего лишь быть последовательными в своих призваниях и моральных установках. Каждый из них оставляет на Земле по одному невольному последователю. Иешуа — Левия Матвея. Мастер — Ивана Бездомного.

Булгаков оставил нам свою самую главную рукопись.

Булгаков, описывая тот советский морок, что сковывал все живое, органическое железом страха и разъедал изнутри кислотой низких инстинктов, зацепил и нечто, выходящее за рамки того времени и той тирании.

Как-то так получилось, что чем более мир кажется контролируемым, жизнь управляемой, люди рассудительными и рациональными, тем чаще все это опрокидывается взрывами иррационализма, коллективного безумия, стихийными бедствиями и не поддающимися упреждению техногенными катастрофами. Рационализм тщится объять необъятное и расплачивается восстаниями ирреальных сил.

Отчего в наш просвещенный век, когда все можно просчитать на сверхмощных компьютерах, люди так легко попадают в зависимость от магов и поп-идолов? И еще это хоровое увлечение Гарри Поттером… Не очередная ли то проделка Коровьева?

Вообще-то пошлой вульгарной чертовщины сегодня довольно, а высокой и мстительной иронии Воланда не хватает. Оттого мы так дружно и потянулись к компании Мессира, посетившей наши просторы как раз накануне 2006 года.

Однако одним из самых, пожалуй, нечаянных и негаданных последствий кинематографического переиздания романа явилась волна суровой критики, обрушившаяся на первоисточник — на сам роман.

Крепко ударили по пилатчине сегодняшние критики «Мастера и Маргариты».

Критики все-таки сильно идеализируют читателя, считая его на голову выше зрителя и на десять — телезрителя. Они исходят по обыкновению и апри-ори из того, что коли человек взял в руки роман Достоевского или Булгакова, то он непременно вычитает в нем то, что написали Достоевский или Булгаков.

Но, как правило, он находит там то же самое, что ему смог предложить автор успешной экранизации, — свое же собственное представление о первоисточнике.

«Успешная экранизация» — это, как правило, экранизация стереотипов и клише о первоисточнике, сложившихся в ходе его бытования. Это экранизация спроса.

Что такое «Идиот» с точки зрения массового читателя? Это — «Окна» Нагиева или «Пусть говорят» Малахова. Те же домашние скандалы, дрязги, страсти, но только остраненные присутствием высокородного князя, человека не от мира сего, и освященные авторитетом классика. Потому, наверное, и рейтинги почти равные. Просто лейблы несопоставимые. Достоевский — это вам не Малахов, а Булгаков — не Лукьяненко.

Что такое «Мастер и Маргарита» во мнении общенародном? Такое «фэнтези», где земной человек, осо-знав свое бессилие в противоборстве с подлой, пошлой и неправедной реальностью, с помощью высших сил берет у нее реванш. Потому у экранного «Мастера» много больше точек соприкосновения и пересечения с «Ночным» или «Дневным» Дозорами или с многочисленными «Поттерами», нежели с тем, что содержится в булгаковском романе. Это при том, что работа режиссера сочтена бережной и даже целомудренной по отношению к нему.

На деле по окончании просмотра тебя одолевает подозрение, что экранизация снята бывшим сборщиком податей Левием Матвеем, человеком, преданным Иешуа, но понимающим своего Учителя дословно, что последнего, как известно, сильно огорчало: «…Я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил».

О разрушении храма Иешуа говорил в метафорическом смысле. Он говорил о храме в смысле старой веры. Ему приписали намерение разрушить памятник архитектуры.

Склонность к иносказанию Иешуа объяснил просто: чтобы понятнее было.

Метафора способствует убедительности высказывания, но за нее автору приходится расплачиваться возможностью тех толкований, о которых он и думать не думал, и предположить не смел.

Слишком многое зависит не только от индивидуального опыта читателя или зрителя, от развитости его эстетического вкуса и уровня образования. Есть еще кое-какие призмы, сквозь которые мы рассматриваем то или иное литературное сочинение.

Одна из них — политический и социокультурный контекст. В 60-е годы, когда роман Булгакова только появился на свет, он был один. Мы еще жили при царе Горохе, то бишь при советской власти, но уже мысленно расставались с нею, то смеясь, то плача. «Мастер» позволил это сделать одновременно. Оттого было ощущение универсальности этого литературного сочинения. На глазах рушился храм старой веры, и где-то вдали мерещились чертоги веры иной.

Сейчас мы читаем и смотрим «Мастера» по-другому. Сегодня он для нас, по идее, должен быть и не Евангелием, и не энциклопедией, но всего лишь беллетристикой. Философской беллетристикой. Не больше. Но и не меньше.

Если это так, то смешны претензии теологов к тому, как интерпретировал автор христианскую легенду. Забавны также комплименты магов и колдунов автору «за достоверное и глубокое изображение внутреннего мира Воланда».

О чем-то ином

Восклицание, ставшее последней строкой романа о Пилате: «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!», вырвалось у Мастера само собой. Оно эхом отозвалось тогда в мутных душах несвободных читателей. Но, разумеется, гор не разрушило. Как это случилось в романе.

Смысловые вещи обнаруживаются не в отдельно взятых образах и не в отдельно рассматриваемых «слоях». И тем более не в сведениях об окололитературных дрязгах. Смыслы открываются в сплетениях, в пересечениях, во взаимоотражениях тем и мотивов произведения. И где-то между строк и букв мерцает образ Автора.

Булгаков начал писать роман не о Мастере, а о Воланде. Эпизодический персонаж нечаянно стал осью повествования.

Мастер сочинял свой роман не о Иешуа, а о Пилате. Бродяга-философ нечаянно заслонил могучего римского прокуратора, который в пространстве Вечности повторил земной путь Левия Матвея, а судьба последнего каким-то образом срифмовалась с биографией Ивана Бездомного.

Повествование довольно быстро выходит из берегов конкретной исторической ситуации. И все советские реалии с предполагаемыми прототипами от рапповца Авербаха до кремлевского небожителя товарища Сталина кажутся частностями рядом с катаклизмами цивилизационного масштаба, духовного порядка — чем-то вроде ряби на глубоководной океанской толще.

Советская тирания (как и нацистская) — частный случай тирании тотального рационализма, о который уж сколько веков расшибает себе лоб хомо сапиенс. Сначала о просвещенческую утопию, потом — о коммунистиче-скую, затем — о националистическую…

Теперь он бодается с глобализмом.

Будучи историком, Мастер не сразу догадался, в какую историю он влип. Он это осознал, сменив профессию, то есть став писателем.

В Москве 30-х зла было так много, что на него зла не хватало. И оно явилось с глумливой компанией князя тьмы Воланда. Это зло потустороннее, романтическое, высокородное — не чета вульгарной дьявольщине «выжиг», проходимцев и прочей дряни из Варьете.

Издевками над мелкой бесовщиной дело не могло кончиться. Самая важная миссия Воланда состояла в том, чтобы дать понять товарищам материалистам, что живая жизнь не вполне подконтрольна советскому предопределению. Что возможно нечто умонепостижимое, до конца не вычисляемое.

В евангельской притче Булгакова, похоже, интересовала в основном тема духовного и морального противостояния индивида власти кесаря.

Его Иешуа — не столько мученик, сколько стоик.

Булгаковский Мастер не выдержал испытания стоицизмом, возненавидев свое создание, отрекшись от него, и, может быть, потому не заслужил Света. Как не выдержала его и Маргарита, бросившаяся крушить квартиру ненавистного Латунского.

В отличие от Фауста, Мастер не стал возражать, чтобы для него Воланд остановил на века то мгновение, кое он счел прекрасным. И Мастер из московского подвала направился на вечное поселение в «вечный дом» с венецианским окном и вьющимся виноградом до самой крыши.

…Что же касается порочащей, как полагают некоторые, связи Булгакова со Сталиным, засвидетельствованной в известном письме и в телефонном разговоре, то здесь стоило бы следующее заметить.

Во-первых, что правда, то правда: и Булгаков, и Пастернак, и Мандельштам, и Эйзенштейн — вольные золотые рыбки в садке советской культуры — поддавались как искушению, так и принуждению послужить кесарю на посылках. Но оборачивалось это, как правило, скверным анекдотом для самих рыбок.

Во-вторых, сколько-нибудь талантливый художник в своих созданиях всегда истиннее и откровеннее, чем в быту и в самых сокровенных дневниках — такова природа художественного дара.

В-третьих, Булгаков, как и Пастернак, в самом деле интересовался персоной Сталина. Думаю, не как кесарем. Они в нем видели того, кто заглянул в адову бездну аморализма и кто стал ее полномочным представителем на шестой части суши. Но это, смею утверждать, был интерес не шкурный, а художнический.

Художник ведь — не то же самое, что человек с его именем, фамилией и биографией.

Как герой — не то же самое, что его прототип.

Наконец последнее.

Вспомним, как далеко разошлись в своих представлениях о самом страшном человеческом пороке Иешуа и Воланд.

Первый отдал предпочтение трусости перед корыстью, властолюбием, завистью. Оттого так долго не прощал Пилата.

Второй отличил интеллектуальное предательство. Берлиоз — интеллектуальный Иуда. Воланд казнил этого образованного литератора «через забвение», не оставив ему даже того шанса, который дал Фриде: замолить вину на том свете.

…Как сегодня не заметить, что история человечества продолжает взвешивать эти пороки.

Чаши весов колеблются.

Чтобы реально «взвесить» тот груз человеческих пороков, надежд, упований, что мы волочим через века, понадобится еще не одна экранизация «Мастера и Маргариты».

В свое время Булгаков предпринял отчаянную попытку написать инсценировку «Мертвых душ» Гоголя. Для этого ему пришлось, по собственному признанию, «разнести в клочья» поэму. Знаменитый мхатовский спектакль стал лишь отголоском великого переосмысления первоисточника.

Настоящим переосмыслением «Мертвых душ» можно считать «Мастера и Маргариту».

У Гоголя не было ни Мастера, ни Иешуа. Вернее, были, но глубоко спрятанные в сокровенных отношениях Автора с Читателем.

У Булгакова они проявились, проступили неожиданно для него самого.

Это только кажется, что между буквальным и вольным прочтением классического сочинения лежит пропасть. Вольные (при условии талантливости) интерпретации на поверку — самые верные и преданные по отношению к оригиналу.

Позволю только обратить внимание на одну структурную особенность булгаковской вещи. Ее конструкция столь же причудлива, как и композиция «Героя нашего времени». Или композиция «Мертвых душ». Ни ту, ни другую, ни третью нельзя вытянуть в повествовательную линию и рассказывать событие за событием в хронологической последовательности, отыскивая причинно-следственные взаимозависимости. Нужна еще игра и с текстом, и со временем, и со зрителем-читателем, для чего кинематограф в силу природы cвоей наррации мало приспособлен. Тут более подошла бы поэтика телеэссеистики, которую в свое время открыл и начал активно развивать Анатолий Эфрос в «Журнале Печорина», в «Нескольких словах в честь господина де Мольера», в «Борисе Годунове».

Возможностями этой поэтики однажды воспользовался и Марк Захаров — «12 стульев».

Ее открытиями, к сожалению, пренебрег Павел Лунгин, перенося «Мертвые души» и всего остального Гоголя на телеэкран. Он пытался сделать нечто самодостаточное в кинематографическом отношении. В этом и крылась его конструктивная ошибка.

Конечно, та или иная поэтика — это всего лишь предпосылка. А самый важный стимул экранизации — это заинтересованность Времени в тех вопросах и ответах, что закодированы в художнических и философских исканиях классика.

В чем-чем, а в такой заинтересованности, причем в массовой, во многом бессознательной, телеэкранизация Владимира Бортко убедила достаточно наглядно.

…Мне кажется, если и есть смысл вернуться в ближайшее время к Булгакову, то возвращаться надо ко всей полке его произведений. Но уже в рамках телеэссеистики. Для этого, правда, придется «разнести в клочья» «Мастера», памятуя при этом, если несколько перефразировать Булгакова, о том, что «разнести нетрудно, собрать — вот в чем вся штука».

Так, может, как раз в «Мастере и Маргарите» и закодирована искомая общенациональная идея?..