Strict Standards: Declaration of JParameter::loadSetupFile() should be compatible with JRegistry::loadSetupFile() in /home/user2805/public_html/libraries/joomla/html/parameter.php on line 0
Художник и власть. Россия единая. Легализация лояльности - Искусство кино
Logo

Художник и власть. Россия единая. Легализация лояльности

Апрельский (2008) съезд партии «Единая Россия» ознаменовался подготовительным форумом. Форум — как это стало модным в последние годы — собрал представителей интеллектуально-экспертной элиты и востребованной творческой интеллигенции. Над повторяемостью и предсказуемостью этой структуры отношений между властью и интеллигенцией можно было бы долго иронизировать и даже конструировать юмористические формулы вроде «Дня Суркова». Нам, однако, интереснее не схематизм и повторяемость этой реальности и не ее сходство с не очень давней реальностью «Дня Суслова», а то, что «сурковскую» реальность от «сусловской» отличает коренным образом.

VII cсъезд партии
VII cсъезд партии "Единая Россия"

А именно: если в 60-е годы прошлого века интеллигенция допускалась в попутчики советской власти через жесткое сито тестов на лояльность — от идеологической верности до дресс-кода — и тем легализовывалась, то сегодня в первых рядах «попутинцев» — радикалы постмодерна, авангардисты, аполитичные нонконформисты.

...В конце 60-х Евгений Евтушенко констатировал в полудиссидентской поэме под названием, прошу заметить, «Казанский университет» (главный положительный герой — Ленин, отрицательный — «гасильники свободы»): «Хитро оттепель паскуда обманула нас вчерась. Грязь прокиснувшая — худо. Хуже — если смерзлась грязь» (в поэме эти слова Илье Ульянову произносит простой крестьянский человек, кажется, там еще было дальше: «Продышись, Илья Ульянов, сына выдыши душой»). Немногим ранее «Казанского университета» другой столп шестидесятничества, Василий Аксенов, рассказывал в лирической зарисовке «Товарищ Красивый Фуражкин» о том, в чем же его и его соратников обманула «паскуда», — а именно, о своей надежде на дружескую, равноправную, уважительную и взаимную лояльность с коммунистическим режимом.

Более иронический и рефлексирующий, но не без искренней надежды, Булат Окуджава подшучивал над своей верой в то, что «для друзей строят кабинеты, вот построят — тогда станет легче жить». Хотя его надежды были издевательски абсурдными: он размещал в безальтернативной реальности 60-х по номенклатурным кабинетам Старой площади «Беллу» и «Фазиля» — то есть наиболее далеких от всего этого персонажей шестидесятнического Парнаса, — логика ожиданий тут была неподдельной. Власть, коль скоро она становится менее противной, не такой страшной, а то вдруг доброжелательной и — хотя бы и в лице отдельных референтов и советников «своей», — можно будет позволить себе полюбить. И в дальнейшем этого не стесняться. Гармонизировать тем самым свою творческую жизнь, нуждающуюся в возможности творить легально (то есть публично — и чтобы печатали!), с поставленным властью необходимым условием — лояльностью.

В принципе, здесь стоило бы говорить не только о 60-х годах прошлого века. Но и о 60-х годах позапрошлого. А также обо всех других периодах оттепели, которые в России всякий раз начинаются с того, что на короткое время интеллигенции (скажем так, в рамках ее мейнстрима) становится не стыдно солидаризироваться с властью. С учетом, однако, того обстоятельства, что, вопреки аксиоме Дмитрия Быкова, история России — это не только «День сурка», но и все-таки спираль, в которой каждый последующий виток отдаляется от предыдущего. Каким бы похожим он ни казался.

Повторяющийся фактор в системе «Оттепель — заморозки» — это понимание «свободы слова» как свободы монолога. За исключением кратких периодов оттепели, «власть» оценивает недавний «свежий ветер свободы», как «вражий голос», а «интеллигенция» требует немедленно предоставить ей полную свободу для тотальной дискредитации власти, при этом чтобы сама власть и ее наглые клевреты заткнулись и свободе слова не мешали.

VII cсъезд партии
VII cсъезд партии "Единая Россия"

Вместе с тем эпоха сменялась эпохой. Феодально-бюрократическая — номенклатурно-тоталитарной. Последняя — авторитарно-демократической.

И перемены были вовсе не столь формальны и поверхностны, как полагает Быков. Во всяком случае, тот виток спирали, который начался в 1991 году, продолжается сегодня и продолжится завтра. От предыдущего он отличается системно. Прежде всего, реальной многосубъектностью социально-политического пространства, когда авторитарные тенденции соседствуют и конфликтуют с демократическими, но не претендуют на то, чтобы превращать механизмы своего влияния на оппонентов и союзников в тоталитарный беспредел.

Авторитаризм, в конце концов, отличается от тоталитаризма хотя бы тем, что в самом своем названии родствен «авторству» и, значит, «авторизации».

Поэтому он может быть грубым, может быть преступным, но он — в диалоге, а не в коллапсе, как тоталитаризм, который пожирает сначала врагов, потом оппонентов, а в дальнейшем — попытавшись смягчиться и гуманизироваться — самое себя.

Вот почему сегодняшнее состояние диалога между властью и интеллигенцией представляет собой нечто новое и иное в сравнении с теми формами привлечения «деятелей науки и культуры» к участию в партийных форумах, о которых так любят сегодня вспоминать оппоненты режима.

Дело в том, что ситуация остается в пределах преемственности. Путин сегодня — и Медведев завтра — это не Брежнев, не Хрущев, не Сталин. Это Ельцин. И все генетические подобия и сходства не означают тождества: разговор идет про другое.

За минувшие 17 лет механизмы диалога «власть — интеллигенция» в публичном формате пережили несколько этапов.

Первый, который, как справедливо заявляет Владимир Владимирович Познер, завершился летом 1996 года, был этапом неограниченной демократии, быстро превратившейся в информационную анархию.

Ситуация была предопределена исторически. Медиацентризм советского общества превратился в конце 80-х — в момент распада партийного контроля за СМИ — в главный механизм саморазрушения системы. В результате колоссальные ожидания, которые связывались со СМИ на рубеже 90-х, когда доверие к журналистам многократно превышало показатели политиков, а некоторые редакции («АиФ» и «Взгляд») избирались на Съезд народных депутатов РСФСР практически в полном составе, рухнули под собственным чрезмерным весом. На фоне руин развалившейся системы идеологопропагандистского производства и в отсутствие механизмов экономического или политического регулирования в условиях демократии общество и власть достаточно быстро оказались в тупике. И если еще в первые дни после «августовской революции» новые назначения на телеканале «Останкино» соперничали по значимости с назначениями в КГБ и МИД, то уже к середине 1992 года СМИ начисто утратили свои лидирующие социальные позиции. Редакционная политика, в отсутствие экономических стимулов и политических рамок, приобрела стохастический и волюнтаристский характер. Предвестниками «информационных войн» и «большого пиара» середины 90-х предстали партизанские информационные нападения харизматических журналистов, ни от кого не зависимых главных редакторов и самодеятельных политических группировок: какой-нибудь грандиозный «чемодан компромата» вполне мог стать результатом дружеской попойки или, напротив, глубоко мотивированной личной ненависти, и на этом фоне осознающие свою надвигающуюся уникальность журналистские коллективы провозглашали торжественные «хартии», в которых декларировали свое священное право на безответственность и произвол.

Собственно, в недрах наиболее «отвязанных» и прогрессивных демократических проектов начала 90-х — прежде всего таких успешных и качественных, как газеты «Коммерсантъ» и «Сегодня», а также телекомпания НТВ и радио «Эхо Москвы» — созрела новая медиаэпоха, начало которой традиционно связывают с летней президентской кампанией 1996 года. Эпоха выросла из нового, несоветского медийного стиля, из только что освоенных представлений о возможностях медиаэкономики, а главное, из осознания действенности СМИ как механизма прямого воздействия на власть и общество с целью извлечения совершенно конкретных бизнес-результатов (иногда несоразмерных в сравнении с любыми инвестициями в СМИ).

Короткий «медовый месяц» новой реальности, впоследствии названной «олигархической», представлялся ее организаторам — вдруг ощутившим свою профессиональную мощь олигархам, сотрудникам администрации президента и журналистам «качественных СМИ» — временем сбывшихся надежд.

Энергичная медиакампания в течение нескольких часов вбивала гвозди в гроб еще вчера неколебимого политического клана Коржакова, гигантские денежные потоки по одному слову текли в нужную точку пространства для организации избрания мэра города Воловьи Лужки, а журналисты Пула, похлопывая по плечу Не Пожелавший Назвать Себя Источник В Кремле, объясняли последнему под двадцатую рюмку водки, как и в каком порядке надо реанимировать массовое либеральное движение в стране (или там реструктуризировать алюминиевую отрасль).

Достаточно быстро эпоха уникальных журналистских коллективов перешла в стадию террористической медиакратии. СМИ превратились в оружие массового психологического поражения, в произвольном и бесконтрольном порядке применяемое «по площадям» в интересах все более мелких и все менее ответственных политико-экономических кланов. «Свобода слова» на исходе 1999 года отчетливо воспринималась всеми как медиакратический произвол СМИ, способных на все, но и опасных для всех (включая самих себя).

Вот почему новый этап, связанный с приходом к власти Владимира Путина, большинством был воспринят «на ура». Первые шаги нового режима по пресечению произвола СМИ, впоследствии названные «удушением свободы слова», не вызывали особых возражений даже внутри «уникальных журналистских коллективов» — там еще помнили, как первый медийный погром был учинен в либеральной редакции газеты «Сегодня» ее демократическим владельцем Владимиром Гусинским на рубеже 1996 и 1997 годов (без малейших возражений со стороны входивших в его медийные активы столпов свободной журналистики Алексея Венедиктова и Сергея Пархоменко).

Идеология борьбы Путина против «уникальных журналистских коллективов» была проста, понятна всем и для очень многих приемлема: эта «уникальность», влияя на настроения огромных масс людей, не может и не должна определяться по принципу информационного самозахвата. В зависимости от экономических возможностей небольшой группы медиарейдеров, порожденных, в свою очередь, исключительно уровнем коррупционного по своей сути доступа к бюджетным финансовым потокам.

Альтернативой медиакратии, однако, стала не демократия, а своего рода авторитарная анархия. Произошел «размен» — новые медиаолигархи разменяли свое право называться олигархами, то есть по своей воле и своему усмотрению вмешиваться в процесс формирования информационной повестки дня. В возможность осуществлять «кормление» на вверенном их попечению сегменте эфира, выстраивать экономическую политику по своему усмотрению, если только экономика не будет иметь никакого отношения к политике.

Очень быстро медиакратия сменилась «рейтингократией» — эфирный мейнстрим замкнулся на себя с целью постоянного нагнетания рейтинга; произошла тотальная дегуманизация и деморализация телевизионного пространства. На этом фоне управляемые новости практически утратили свою роль рычага управления массовым сознанием в политической сфере. Вместо того, чтобы получить управляемость в сфере информационной политики, власть получила огромную аполитичную массу, легкомысленно и безответственно голосующую за того, за кого будет сказано, но не имеющую инерции убежденности, а потому неустойчивую к угрозе любого — цветного, красного или черного — идеологического реванша (здесь имеется в виду не реванш какой-то определенной идеологии, а идеологической определенности в дезориентированном и растерянном обществе).

Вот почему сегодняшние попытки апеллировать к «творческой интеллигенции» только по своей неудачной форме напоминают сусловские времена. Сусловско-лапинское телевидение объявляло нелегальным все, что было (или казалось) недостаточно лояльным. Телевидение Эрнста, Добродеева и Кулистикова приводит население страны к присяге на верность шоу-идолам: Пугачевой, Малахову, другому Малахову, Петросяну и Пьяных, выводя новости, политику и идеологию за пределы мейнстрима. А поскольку гламур легализует только мейнстрим, то сама по себе политическая лояльность в сегодняшней России оказывается столь же нелегальной и маргинальной, как в сусловском СССР — свободное предпринимательство, правозащита и порнография.

И если в сусловские времена «одобрямс» интеллигенции был нужен власти в качестве фильтра для отделения легальных и лояльных от не вполне лояльных — то есть нелегальных, то сурковские игры с интеллигенцией по замыслу противоположны. «Приличные люди» из творческого мейнстрима — причем по-возможности именно нонконформисты, постмодернисты и абстракцисты — нужны собственно власти: для легализации лояльности как таковой.

И это — вполне позитивно. Более того, власть, нуждающаяся в социальной санкции, а также интеллигенция, которая ищет формы лояльного диалога с властью, — это элементы новой, нетоталитарной реальности. Беда лишь в том, что пустота боится природы, и поиски смысла политической жизни начинаются с той стороны, где его по определению не имеется. Действующие «хозяева дискурса» сами порождены шоу-реальностью малаховско-петросяновского разлива, и для них любой проект начинается с телекартинки, а заканчивается рейтингом. Вместо того чтобы привести интеллектуально состоятельных политиков (условно говоря, нового Собчака) на площадку интеллигенции и дать им возможность инициировать диалог с обществом, идеологи режима пытаются наступить на грабли 89-90-х годов. Превратить потенциальных шоуменов в эффектные картинки для новых, но теперь уже более осмысленных телевизионных шоу про политику.

Вместо интеллектуализации политики нам пытаются предложить политизацию интеллигенции, но (в силу инерции профессиональных и творческих навыков) по формату «Дома-2» и «Аншлага». Это опасная ошибка на уровне постановки задачи — вместо легализации лояльности, вместо реабилитации смысла мы можем получить окончательно обессмысленный и дискредитированный мейнстрим. И тогда идеологию следующего этапа развития России будут формировать какие-нибудь совсем неизвестно откуда взявшиеся маргиналы. Давайте вспомним: безработный художник-недоучка из мюнхенской пивной побеждает не потому, что он — умнее, сильнее или точнее оппонентов. А потому, что вдруг оказывается единственным, кто на фоне опостылевшего всем и обессмысленного псевдополитического шоубизнеса предлагает разговор по-существу. Даже если разговор этот безумен и разрушителен для общества.

© журнал «ИСКУССТВО КИНО» 2012