Нацизм: Немецкий опыт

«Мефисто», режиссер Иштван Сабо

немецкий опыт

Ирина Щербакова

Травма памяти

Тридцать лет назад Третий канал западногерманского телевидения начал трансляцию американского четырехсерийного телефильма «Холокост» (режиссер Марвин Хомски), и половина взрослого населения страны с огромным напряжением день за днем следила за историей двух семей — еврейской семьи Вайс и немецкой Дорф, судьбы которых постоянно переплетаются, только члены еврейской семьи становятся жертвами Холокоста, а глава немецкой выступает в роли одного из его главных исполнителей. И хотя телефильм вызвал нарекания со стороны историков и очевидцев, обвинивших создателей в превращении чудовищнейшей катастрофы ХХ века в сюжет для «мыльной оперы», эффект был налицо: впервые, спустя много лет после войны, в самые благополучные в Европе гостиные снова пришли те, о ком все эти годы большинство обычных немцев старались не вспоминать, — бывшие соседи, одноклассники, сослуживцы, потом куда-то исчезнувшие. «Но мы ведь ничего не знали» — было главной немецкой формулой всех послевоенных лет.

Реакция на телефильм довольно ясно продемонстрировала, что немецкий обыватель до сих пор не слишком реагировал на усилия немецких интеллектуалов, политиков, журналистов по осознанию прошлого. И то, что теперь толчок был дан извне, что немецкая история была рассказана американцами и бюрократический термин Endlosung (окончательное решение) был заменен английским словом «холокост», с тех пор ставшим общеупотребительным, только облегчило для немецкого зрителя восприятие фильма. Этот телесериал в самом деле вызвал у многих потребность вспомнить и, может быть, впервые за долгие годы сопереживать. То, что известные немецкие психологи Александр и Маргарете Митчерлих в своей нашумевшей книге, посвященной анализу травмированной немецкой памяти, назвали «Неспособностью к скорби» (1967), вдруг перестало быть характеристикой национального сознания. Отныне одной из главных задач немецкого общества становится стремление к тому, чтобы не только скорбеть о тех, кто стал жертвами нацистского режима, но и постоянно задаваться вопросом о том, что же произошло с Германией с 1933 по 1945 год?

Генрих Бёлль после показа фильма писал, что теперь отношение немцев к нацистским преступлениям можно поделить на две фазы: до фильма «Холокост» и после него. Эта первая столь широкая общественная дискуссия о немецкой вине, о соучастии, об ответственности имела самые прямые политические последствия. Германский Бундестаг отменил 3 июля 1979 года срок давности за преступления против человечества, совершенные в период национал-социализма. Но путь, который привел к этому решению — с точки зрения сегодняшнего дня оно кажется само собой разумеющимся, — был долгим и трудным.

Немецкая память о нацистской эпохе для старшего поколения — родившегося в первое десятилетие ХХ века и сознательно участвовавшего в выборе Германией своего пути в 1933-м, — вплоть до начала 60-х годов состояла из двух половин. С одной стороны, из памяти о том, что было до 1941 года, то есть об экономических успехах и победоносных войнах. С другой стороны, вторая половина этой памяти была окрашена в совсем иной цвет: это память о немецких страданиях, которая вмещает в себя и Сталинград, и развернутую союзниками бомбовую войну, и бегство миллионов немцев от наступающей Красной Армии. В эту память автоматически включались и постигшие Германию послевоенные тяготы: оккупация, проводимая союзниками денацификация, голод и разруха. К тому же четверть немецких территорий, входивших в рейх до 1937 года, была отсечена от нее, и более 10 миллионов немцев, изгнанных из Силезии, Восточной Пруссии и Судетов стали переселенцами.

Все это вызывало чувство отчаяния, заставляло ощущать себя жертвами. И 8 мая 1945 года — день капитуляции Германии в послевоенные годы воспринимался как национальная катастрофа и никак не мог стать в немецком сознании днем освобождения. Главной жизненной задачей для миллионов немцев было теперь стремление приспособиться к новой жизни, справиться с собственными страданиями и потерями. Нюрнбергский процесс большинство немцев восприняли как «правосудие победителей». Это отношение немцев точно воспроизводит Марлен Дитрих, играющая роль жены нацистского генерала в знаменитом фильме Стэнли Креймера «Нюрнбергский процесс» (1961).

Не желая признать свою ответственность за поддержку нацистского режима, многие немцы, особенно те, кто принадлежал к культурной элите, с невероятной обидой переживали процесс денацификации, которому их подвергли союзники. Один из наиболее ярких примеров — судьба известного актера и одного из главных театральных деятелей нацистской Германии Густава Грюдгенса (1899-1963), ставшего прообразом главного героя в романе Клауса Манна «Мефисто» (1936) и в одноименном фильме Иштвана Сабо (1981). Грюдгенс, оказавшийся в советской оккупационной зоне, был после 1945 года даже несколько месяцев интернирован. Но очень скоро вновь занял одно из ведущих мест в театральном мире ФРГ. Такова же была судьба главного кинодокументалиста «третьего рейха» Лени Рифеншталь и многих других. Никто из них не отрефлексировал по-настоящему свое соучастие и свою вину.

Денацификация воспринималась как процесс, навязанный союзниками, но и этот процесс под влиянием начавшейся «холодной войны» был быстро свернут. После образования Германии, в эпоху Аденауэра, и вовсе победила идея «подведения черты». В немецком обществе возник негласный договор о консенсусе на основе коллективного забвения и вытеснения недавнего прошлого. Для всех объявлялся «час ноль», и дальше с чистого листа начиналась новая жизнь (подкрепленная амнистией 1949 года).

Именно завеса молчания и даже сочувствия позволила в тот период скрыться многим прятавшимся нацистским преступникам, которые были переправлены в Латинскую Америку лишь спустя несколько лет (например, Эйхман или Менгеле, скрывавшийся до 1949 года в родной Баварии). На прежних местах оставались чиновники, сделавшие карьеру при национал-социализме, в школах и гимназиях преподавали учителя-нацисты, в судах заседали те же судьи. В фильме Курта Хоффмана «Привидения в замке Шпессарт» (1958), одной из лучших немецких комедий тех лет, есть символическая сцена: в зале суда внезапно со стен обваливается штукатурка и под ней оказывается плохо замазанная нацистская свастика.

И тем не менее Нюрнбергский процесс (продавленный союзниками, несмотря на сопротивление Москвы), сыграл огромную роль. И не только для Германии. Был создан прецедент осуждения за преступления против человечности, сам режим был назван преступным, его организаторы и структуры. И, глядя с нашей отечественной колокольни, можно сказать, что немцам очень повезло — с тех пор никто не может безнаказанно заявлять, что Гитлер был «эффективный менеджер», а гестапо «делало много полезного».

Уже в 40-е годы начинается процесс интеллектуальной рефлексии: Карл Ясперс читает в Гейдельберге знаменитые лекции о немецкой вине, Ханна Арендт, не вернувшаяся из американской эмиграции, пишет важнейшую книгу о природе тоталитарных режимов (к сожалению, дошедшую до российского читателя слишком поздно). Появились и первые попытки переосмысления недавнего прошлого в литературе. В немецком кино крупным событием послевоенных лет стал фильм Вольфганга Штаудте «Убийцы среди нас» (1946), где речь идет об ответственности за массовое убийство мирных жителей в одной из оккупированных стран.

Однако на уровне массового сознания все эти годы преобладало вытеснение, нежелание думать о вине и ответственности, которая в лучшем случае перекладывалась на Гитлера и Геббельса, на СС и гестапо. То, что произошло с немецким народом, воспринималось как почти мистическая катастрофа, как неумолимый рок и жестокая к немцам судьба.

И все-таки уже само строительство ФРГ как демократической республики, во главе с человеком, который был убежденным противником Гитлера, подразумевало полное отрицание «третьего рейха», и это не могло не приносить свои плоды.

С конца 50-х все большую роль в процессе осознания прошлого начинает играть следующее поколение. Это были люди, в большинстве своем призванные в армию в самом конце войны и после 1945-го оказавшиеся в глубочайшем психологическом кризисе, ведь они с детства подвергались массированной идеологической обработке в нацистских молодежных организациях — в гитлерюгенде или в союзе немецких девушек, создававших им мощную коллективную идентичность. Тяжело пережив крушение своих идеалов, но в гораздо меньшей степени испытывая жалость к себе, чем их родители, большинство из них с начала 60-х годов все громче выступают с требованием расчета с прошлым. И этот расчет начался прежде всего в создаваемых этими людьми литературе, искусстве, кино. Это были Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс, Петер Вайс и Фолькер Шлёндорф со своим знаменитым фильмом «Жестяной барабан».

В начале 60-х проходят наконец первые немецкие процессы над палачами Освенцима, которые очень широко освещаются в печати; в Иерусалиме судят пойманного Эйхмана. Ханна Арендт, присутствовавшая на суде, напишет потом книгу о «банальности зла», которая вызовет бурную дискуссию, заставит заговорить о «преступниках за письменным столом».

Философы и литераторы Франкфуртской школы начинают разговор о смысле и роли истории после Освенцима, ставят вопрос: существует ли язык, которым можно описать такого рода преступления?

Однако главное поколение немецкого расчета с прошлым — это те, кто был еще моложе, кто родился в конце войны или сразу же после нее. Именно они составили костяк движения протеста 68-го года. Еще подростками они испытали шок от увиденных документальных съемок, сделанных американцами после освобождения концлагерей, стали главными читателями антивоенных романов. Они с ненавистью вспоминали своих «вечно вчерашних» школьных учителей, и они первые начали задавать вопросы своим молчавшим отцам — погибшим или живым. Ведь и вернувшиеся из плена, как правило, ничего не рассказывали о войне, но переносили свой жестокий опыт и перенесенную травму на свои семьи. Часть этого протестного движения приняла в Германии ультрарадикальные формы — отрицания ФРГ как фашистского государства, которое должно быть уничтожено методами террора (характерно, что среди родителей членов знаменитой РАФ — «Фракции Красной Армии» было много бывших нацистов).

И только в 70-е в немецком обществе, прошедшем через разлом 60-х и через протест 68-го года, наконец начинается широкий пересмотр отношения к прошлому. В 1970 году канцлер Вилли Брандт во время визита в Варшаву сделал символический жест, встав на колени перед памятником Варшавскому гетто, и именно Холокост, уничтожение евреев, стал узловой точкой немецкой переработки прошлого. Холокост как самое страшное преступление против человечества, совершенное нацистским режимом.

Наконец, спустя сорок лет после окончания войны, президент ФРГ Рихард фон Вейцзеккер в мае 1985-го произнес свою знаменитую речь, где впервые день 8 мая 1945 года был назван днем освобождения для Германии. Одна из немецких газет писала позже: «Наша республика состоялась», и смысл этих слов заключался в том, что опыт ФРГ стал примером строительства демократического общества и национальной идентичности, в основе которой лежит осознание преступлений, совершенных в прошлом, и осуждение этих преступлений.

Начинается целенаправленная политика выстраивания памяти о нацизме, состоящая из многочисленных сегментов, — в государственных институтах и возникшем в Германии гражданском обществе. Новые люди приходят в университеты и издательства, создаются фонды и общественные организации, пишутся тысячи книг и диссертаций, возникают проекты и памятники, снимаются документальные и игровые фильмы. В 1973 году темой общегерманского исторического конкурса для школьников становится «Повседневность при национал-социализме». Немецких подростков впервые призвали задуматься над тем, как память о частном и семейном опыте совмещается с памятью о преступлениях нацизма. «Дневник Анны Франк» был включен как обязательное чтение в школьную программу. То есть произошло все то, что не было сделано в России в 90-е годы.

Опыт Германии — это прежде всего пример того, что работа с исторической памятью требует постоянных усилий со стороны общества. Так, важной вехой стал начавшийся в 1984-м «спор историков» — бурная дискуссия по поводу выдвинутой Эрнстом Нольте концепции, суть которой заключалась в том, что немцы были отнюдь не уникальны в том, что они делали в период нацизма, что лагеря были и у других стран и народов, что надо, наконец, «нормализовать» свою историю. За взглядами Нольте многие его оппоненты увидели прежде всего попытку снять с немцев груз ответственности за прошлое, и эта точка зрения была отвергнута большинством участников дискуссии. Позиция Нольте не случайно вызывает сегодня в России такой интерес — на него теперь очень часто ссылаются в отечественных дебатах о прошлом. У нас возникло собственное «нольтианство»: наши сторонники Нольте сегодня всячески стремятся доказать, что и у России было нормальное прошлое, что у всех народов были свои преступления, и хватит нам каяться (хотя — кто у нас кается?) и говорить о какой-то вине.

Дискуссии о прошлом не прекращаются в Германии и в последнее двадцатилетие, иногда они вспыхивают с такой силой, что выливаются в уличные демонстрации. Такой была реакция на выставку, посвященную преступлениям вермахта (прошедшую с 1994 года во многих городах Германии). Эта выставка вскрыла пласты массового сознания, в которых, как оказалось, еще живы мифы о «чистом» вермахте, о честном выполнении немецкими солдатами своего долга.

С начала 90-х становится очевидным, что устоявшиеся формы «работы с памятью» уже не столь эффективны для нового поколения немцев, что они плохо воспринимают одни и те же затверженные формулы, что нужно искать современный — в широком смысле — язык для разговора с молодыми о прошлом, менять устаревшую дидактику. С другой стороны, возникла опасность банализации и упрощения, спекуляции на интересе к приватной жизни вождей рейха, даже эстетизации фашизма. Такой подход к истории нацизма ассоциируется прежде всего с именем Гвидо Кноппа, руководителя программ по современной истории на канале ЦДФ и автора десятков документальных фильмов и передач, посвященных «третьему рейху». Кнопп считается одним из создателей целого жанра в теледокументалистике, который критики называют dokutaenment или histotaenment (развлекательное зрелище на исторические темы). Эта «кноппизация», по выражению немецких критиков, предполагает достаточно упрощенный взгляд на чрезвычайно серьезные и больные для немецкого общества темы. В результате «одомашнивания» истории возникает эффект постоянного присутствия всех вождей рейха рядом с вами на кухне или в гостиной, и автоматически происходит фальшивая историзация прошлого, когда полюс ответственности вновь отчетливо переносится на Гитлера и его подручных, а выхваченные из контекста бесконечные свидетельства «очевидцев» в результате выполняют функцию примирения с прошлым. (К сожалению, именно такой histotaenment победил сегодня и на нашем телевидении.)

Как показывают недавние исследования немецких социологов, у немецких подростков, выросших в пространстве этой телевизионной псевдорефлексии о прошлом, постепенно сложилась мифологизированная и упрощенная картинка, в которой не находится места для реального семейного опыта. Оказалось, что сегодняшние немецкие подростки не в состоянии представить себе, что их реальный дедушка или прадедушка мог иметь хоть какое-то отношение к нацистским преступлениям.

Устоявшаяся модель рефлексии о прошлом стала меняться, конечно, и после объединения Германии в 1989 году. Национальная идентичность и отношение к прошлому в ГДР выстраивались не вокруг проблемы немецкой вины и ответственности, а зиждились на мифе о коммунистическом антифашистском сопротивлении. Именно поэтому главным местом памяти о преступлениях нацизма в ГДР стал не Освенцим, как для всей Европы, а Бухенвальд, и центральной, знаковой оказалась не память об уничтожении евреев, а сильно мифологизированный образ антифашистского сопротивления. Тут не обходилось и без советского влияния — ведь в СССР память о Холокосте фактически изгонялась из официальной памяти о войне. Это не означает, что в литературе или в кино ГДР не появлялись талантливые фильмы и книги, полные настоящей рефлексии, но не они определяли главное направление официальной идеологии.

Многие мифы начали рушиться сразу после объединения. Так, например, открылось, что концлагерь Бухенвальд, как и Заксенхаузен, в течение пяти послевоенных лет был советским спецлагерем НКВД, где в тяжелейших условиях содержалось много невинных людей, интернированных по ложным обвинениям. Началась настоящая конкуренция жертв — выяснения, кто страдал больше: жертвы нацистов или коммунистов. Вообще, в последнее десятилетие в Германии все сильнее звучит тема немецких страданий, часто сопровождаемая упрощенной формулой: мы столько лет каялись за страдания, причиненные другим, что теперь можем вспомнить о себе. (Это, конечно, обусловлено и тем, что немцы до сих пор не «переварили» экономические и психологические последствия объединения, что безработица и неосвоенный груз прошлого в новых восточных землях рождают ксенофобию и правый радикализм и усиливают неонацистские настроения.) Снова очень широко обсуждается проблема изгнанных немцев (на что с сильнейшей аллергией реагируют поляки и чехи). Возникло даже слово «бомбокост» — когда речь идет о воздушной войне, развернутой союзниками.

Один за другим в последние годы на немецком телевидении (в основном на ЦДФ) появляются фильмы и телесериалы об ужасах войны — для немцев: «Дрезден» (2006) — о бомбежке Дрездена, «Бегство» (2007) — об эвакуации немцев в 1945-м из Восточной Пруссии, «Густлофф» (2008) — об истории корабля «Вильгельм Густлофф», затопленного советской подводной лодкой. Все эти картины, собиравшие большие зрительские аудитории, сделаны по одной схеме: хорошие и честные немецкие герои страдают от тягот войны и злых гестаповцев. «Колодка» знакомая — напоминает старые клише 40-50-х годов. Наконец нарушилось многолетнее табу, и на экране — в фильме Оливера Хиршбигеля Untergang (2004, в русском прокате «Бункер») — появился Гитлер (в исполнении известнейшего немецкого актера Бруно Ганса). Появился тоже в какой-то мере как человек страдающий.

Все это, несомненно, может вызвать тревогу — не начинается ли и в Германии ревизия по отношению к прошлому. Немецкое общество, однако, чрезвычайно остро реагирует на угрозу смещения центра тяжести от собственной ответственности к собственным страданиям. Нельзя допустить, чтобы самокритичный пафос, составляющий самую суть новой Германии, исчез, был утоплен, размыт в некоей общей европейской памяти о войне.

Актуальность общественной борьбы с подобной угрозой продемонстрировала дискуссия вокруг книги воспоминаний Гюнтера Грасса «Луковица памяти» (2006), где писатель рассказал о том, о чем прежде никогда не писал. Оказалось, что реальные факты биографии Нобелевского лауреата не совпадают с официальной версией: совсем юным в самые последние месяцы войны Гюнтер Грасс служил в Ваффен-СС. Узнать такое о том, кто долгие годы был иконой поколения, которое взяло на себя ответственность за настоящий расчет с прошлым, выступало с обвинениями в адрес тех, кто что-то скрывал, стало шоком для немецкого общества. Снова завязалась дискуссия, которая продемонстрировала: травма двенадцати лет нацизма была для немцев столь сильной, что шрамы видны до сих пор, не проходят боль и желание еще и еще раз осмыслить причины и последствия национальной трагедии.

После ожесточенных споров в 2005 году на символическом месте — в самом центре Берлина, на огромном пустыре, который был ничейной полосой между Востоком и Западом, — был воздвигнут мемориал евреям Европы, уничтоженным нацистами (его авторы — Рихард Сецц и Петер Айзенман): стилизованное еврейское кладбище с подземным музеем напоминает о главном преступлении немцев в ХХ веке. Что могло быть символичнее для пройденного немецкой памятью пути?

В этом году Германия отмечает две важнейшие для страны даты — двадцать лет со дня падения Берлинской стены и семьдесят лет с начала второй мировой войны. Эти даты — начало войны и ее настоящий конец — вновь рассматриваются немецким обществом как повод для глубокого анализа и своего исторического прошлого, и своей памяти о нем.