Их Сибирь

Капитуляция Речи Посполитой перед гитлеровским рейхом 17 сентября 1939 года стала стартовым выстрелом к советскому вторжению на территории, оговоренные в секретном дополнении к документу, известному в истории как пакт Риббентропа—Молотова. Время тогда неслось стремглав: 23 августа на квартире некоей высокопоставленной дамы в Москве подписали протокол, 1 сентября (через неделю!) войска вермахта без объявления войны вторглись на территорию суверенной Польши, 17 сентября Польша признала свое поражение, а 22-го в Кремле и в ставке Гитлера жирно прочертили демаркационную линию по рекам Висла, Сана и Нарва, как и было записано в тайном приложении к пакту. А еще 17 сентября наркоминдел Молотов поставил в известность польского посла в Москве, что государства Польша больше не существует в природе. Было — да все вышло.

Большая история, ее рулевые, даже смазчики ее шестеренок, как правило, не слишком интересуют почтенную публику, читающую разнообразные книжки, заглатывающую фильмы на разнообразных носителях, выбирающуюся иногда в разнообразные театры (ну это касается только динозавров). Но тогда, в сентябре 1939 года, даже малые дети на себе почувствовали, что политика достала всех. Подземный гул тектонических сдвигов слышали многие. Уже через месяц сдвиги прорвались Большим Взрывом, стало разносить целые страны и народы. Польша оказалась его первой и, возможно, самой ужасной жертвой.

Рухнуло государство со всеми своими институтами. А ведь институты — это люди.

На восточных землях интернировали все находившиеся там войска, так и не придумав, на каком основании и какой статус придать распиханным по монастырям, домам отдыха и скотным дворам солдатам и офицерам. Военнопленными они не были, потому что не воевали против РККА. Напротив, существовало распоряжение польского правительства в изгнании: не обращать оружие против восточного соседа. Но в заключение, в ГУЛАГ все ж таки отправлял суд. Какой-никакой. А здесь комиссары в пыльных голубых фуражках под присмотром представителей Абвера (или гестапо?) пыхтели над списками с трудно произносимыми фамилиями. Всего насчитали 22 тысячи и заработали головную боль: куда эту уйму селить и чем кормить. Через полгода с небольшим нашли решение. Оно теперь известно под условным названием Катынь.

А в это время коричневый союзник трудился над аналогичной задачкой. Сталину не нравились офицеры, Гитлер не любил евреев и университетских профессоров. Во дворе Ягеллонского университета профессорами забили автозаки и прямиком увезли на убой. Поблизости от древнейшего города Краков врывали столбы для колючей проволоки вокруг деревенек Освенцим и Бжезинка. До печей додумались не сразу.

А в это время 70 тысяч советских граждан польской национальности уже по приговору троек замуровали в ГУЛАГ с совершенно четким статусом ЗК.

А в это время двенадцатилетний парнишка по имени Збышек Цибульский, родившийся и проживший всю свою мальчишескую жизнь близ западно-украинской Коломыи, через две страны пробирался к родственникам в Варшаву. Его отец затерялся на Западе — он был дипломатом, — мать, напротив, отправили на Восток, как потом стало известно, в Казахстан.

А в это время сын краковского портного по имени Раймунд Роман Либлинг, шести лет от роду, метался взаперти по краковскому гетто, но поскольку он был не по годам шустрый и вместе с окрестными приятелями знал в родном городе все ходы и выходы, он нашел щель в заборе и вышел из гетто Романом Поланским, оставив там мать, сестру, часть своего имени и фамилию.

А семилетнего, тоже краковского, мальчишку Юрека Гофмана Взрывом занесло аж за Уральский хребет. Он не бродяжничал, как Цибульский, не сдвигал доску в заборе, как Поланский. Его родители не стали ждать, пока их обнесут стеной с колючей проволокой: отец уже знал про судьбу евреев в рейхе. Гофманы собрали вещички и рванули на Восток. Там, в городе Тарнове, где даже не было гарнизона, они попали в «вывозку». Вместе с папой и мамой, а также с дедушкой и бабушкой, а также с тысячами других сограждан Юрек ехал в «столыпине» в Сибирь. Всего таких пассажиров с октября 1939 года по лето 1940-го в три приема вывезли около двух миллионов.

Это одна из самых массовых экстрадиций в новой истории Европы. Некоторые переводчики называют ее «ссылкой», что неправильно, потому что ссылка осуществляется в результате судебного решения, опять же какого-никакого. Поляки придумали более точное, хотя и более грубое определение — «вывозка».

Вывезенный Гофман жил в Новосибирской области в выселенном лагере с вертухаями на вышках, ел зэковскую пайку, но за ворота — не далее, чем на 7 км, — выходить все же мог. В результате «диеты» скончались сначала дед, потом, уже на поселении в Алтайском крае, — бабушка. После нападения Германии на Советский Союз пакт, ясное дело, потерял силу, а убиенные и изгнанные остались здесь. Первые навсегда, вторые, кто выжил, еще на пять лет. Потом многие благодарили судьбу: все-таки умирать от голода и под присмотром кума как-то по-человечески, а в газовой камере — нет. Выбора ни у кого не было, но Ежи и его родителям в Сибири достался более милосердный вариант: на оккупированной родине семью Гофманов уничтожили бы под корень.

В отличие от Поланского, в сознании которого ужасы времен немецкой оккупации, бесспорно, произвели заметную деструкцию, Гофман рос и вырос человеком феноменальной витальности, жизненной энергии и абсолютного душевного здоровья.

Он очень хотел рассказать о том, как выбрался из-под обломков крушения. Как рос в русском поселке, ходил в русскую школу, хулиганил с русскими пацанами и до исступления любил польскую историю. Пригласил в соавторы московского сценариста Павла Финна. Вместе они провели неделю в доме на берегу одного из Мазурских озер. Гофман рассказывал. Финн запоминал. Он как раз только что завершил сценарий «Кипяток», который напечатало «Искусство кино» и который спустя некоторое время превратился в известный фильм «Подарок Сталину». Исходная ситуация и обстановка совпадали. Там тоже маленький изгой оказывается далеко от родных мест, в казахском кишлаке, но, в отличие от реального Ежи Гофмана, чувствует себя безнадежно чужим.

Фильм по сценарию «Моя Сибирь» не был снят. Трудно сказать, почему. Потому ли, что, зная здешние порядки, режиссер и руководители польской кинематографии не стали связываться с нашими кинематографическими властями, или потому, что обстоятельства предоставили Гофману возможность сделать большую картину на нетронутую кинематографом тему польско-большевистской войны 1920—1921 годов. Да еще в формате 3D. Тоже впервые в польском кино.

А «Мою Сибирь» он, может, еще снимет?