Сложный по композиции, неприветливый постапокалиптический манифест Алексея Германа-младшего, получив «Серебряного медведя», видимо, не окажется хитом российского проката. Но фильм «Под электрическими облаками» от этого не перестает быть высказыванием, в которое поместились ответы на важные вопросы современности. Хотя современность в России, начавшись век назад, все никак не закончится, и даже прыжок в будущее, пусть и недалекое, в 2017 год, не приближает нас к ее горизонту. Об этом, и не только, мы попытались побеседовать с Алексеем Германом-младшим.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Вам с самого начала было понятно, что главных героев и сюжетных линий будет много?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Месяца через три-четыре каждодневной работы. Сначала вся история крутилась вокруг архитектора, но в какой-то момент мне показалось, что во всем этом мало энергии. Вторично как-то получается. Вот ходит некий человек, который, оправданно или неоправданно, переживает из-за несовершенства мира, невозможности быть собой, заниматься чем хочется. Который не знает, какой должна быть страна, но убеждения у него вроде бы «левые». Но он и демократ при этом. Вдруг я себя поймал на том, что, когда в сюжете появлялись другие герои, мне хотелось поговорить и о них. Тогда я решил сделать ход, который для себя называю 3D. Мне показалось, так интереснее, органичнее. Дальше события развивались очень естественно. Если говоришь о будущем, то не можешь не говорить о прошлом. Иначе теряются смыслы. Так в сюжете возникли сны о прошлом. Потом долго нужно было все это утрамбовывать. Персонажей я писал со своих знакомых.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Подбирали по принципу социального типажа?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Ощущение попадания было на первом месте. Например, брат и сестра из фильма существуют на самом деле. Конечно, я эти образы сильно переработал, и папа у этих людей не умер. Но если бы они оказались в такой ситуации, с ними случилось бы то же самое. Дом, набитый дорогими художественными артефактами, тоже списан с реального. История про закрытие музея – из Питера, где несколько лет назад активно меняли тех, кто хотел что-то делать, на более «сознательных». В том числе на «Ленфильме». Каких-то героев я придумал, конечно. Я пытался выстроить в чем-то стихотворное произведение. Не знаю, получилось ли.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. А когда вы героиню называете Александрой Федоровной, вы ей мученический венец предвещаете?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Вообще об этом не думал. Я в принципе ни о чем подобном стараюсь не думать. Наверное, в сценарии есть много вещей, которые можно понимать и интерпретировать по-разному. Мне просто показалось, что превращение Саши в Александру Федоровну, а в финале ее все так называют, – это хорошо. Наверное, надо придумать, что отвечать на этот вопрос, чтобы глубокомысленнее казаться. Вот есть момент, когда героиня встает на руки, опираясь на огромную голову Ленина. Не знаю, что это значит. Но для меня это образ, который шире, чем то, что можно проговорить. Шире метафоры. Меня часто спрашивают про недостроенное высотное здание, вокруг которого развивается действие. Но ни я, ни архитектор этого здания ничего не хотели им символизировать. Было важно, что здание придумано сложным, надломленным, куда-то стремящимся. Тонкая, странная конструкция. Она и существует, и не существует. Ее никогда полностью не видно, она то в тумане, то в снегу. Она органична главному герою и актеру, который его играет. Мы не задумывали ее как образ России.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Вавилонская башня?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Наверное. Но я так для себя не формулирую. Мне важнее, что это попытка воткнуться вверх, но попытка, которая как-то затормозилась. Выдоха, взлета нет. Может, глупо звучит, что я об этом не думал. Но – вот так.

«Под электрическими облаками»

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Вы ведь все равно, пусть и после съемок, как-то интеллектуализируете, артикулируете свои образы.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Я никак не мог придумать, как нужно снимать финал. Он был написан у меня так: герой сидит на берегу моря с пистолетом и пытается застрелиться. Когда мы снимали, то задержались из-за финансирования. Стало холодать. На пляж выпал снег. Потом море затянуло льдом. На следующий день началась оттепель, пляж растаял, а море осталось подо льдом. Стали пробовать снимать. Получилось фальшиво. Я пошел думать в кафе. От ужаса я зачем-то потребовал от своих ассистентов найти мне двух карликов и одного великана. Все на меня смотрели как на полного идиота. Вдруг недалеко от меня садится за столик человек и начинает очень эмоционально и громко говорить. Причем я понимаю, что говорит он сам с собой. Вокруг него никого нет. Тогда я понял, как надо снимать это чувство, когда ты говоришь важнейшие вещи в пустоту. На следующий день ко мне подошли два карлика и великан, который, правда, был всего метр семьдесят. Мне было очень неудобно. Пришлось обойтись без них.

Или другой момент – долгий проезд во время речи Горбачева по телевизору. Мне хотелось прыгнуть в свои детские воспоминания о Питере: темный город с вкраплениями белого света. Тогда лампочки были не такие желтоватые, как сегодня, а сине-белые. В этом свете постоянно где-то возникали странные силуэты. Я уверен, кстати, что Бродский любил ночную Венецию: она похожа на Питер. Дневная не похожа совсем. Так вот, мы пытались создать это впечатление, но ничего не выходило. Вдруг я понял, что у нас на площадке проезжает трамвай, а в нем не такой холодный свет, как был тогда. Мы поменяли лампочки в трамвае – и все стало правильно. Вот так двигалась мысль.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. У зрителя мысль тоже движется. Уже в начале фильма у вас длинная панорама, а потом еще и саксофон начинает играть. И у каждого сразу в памяти всплывает «Трудно быть богом». Это ведь ваш своеобразный ответ, дискуссия с отцом? Два полуфантастических-­полуреальных мира. Ваш отец вводит главного героя, вы от него демонстративно отказываетесь.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Я изначально не хотел идти путем «Трудно быть богом». Во-первых, это невозможно. Я не так много помню папиных историй, но вот эту помню. Абитуриент приходит поступать в театральный. Его спрашивают: «Что вы умеете?» Он: «Я умею, как Чаплин». – «Не волнуйтесь. Как Чаплин – все равно не получится». Для меня папа и «Трудно быть богом» – это история про невероятно вымученную великую картину, которая существует так, как он ее смонтировал. Про меня иногда врут, что я тоже что-то там монтировал. Вранье, я ничего не трогал. Как ответить такой картине? Нельзя ответить Луне. Она просто есть. Как ты ее с небосвода прогонишь? Можно только сделать свою Луну из фольги. Ответить я не хотел. Я просто знал, что эта картина пойдет чуть-чуть в другую сторону.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Но ведь обе картины об одном и том же?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Наверное. Не мог же я не унаследовать ощущение мироустройства. Особенно при том, что мы жили очень близко. Папа был то ли погружен в «Трудно быть богом», то ли придавлен им. Он все пытался двигать и двигать этот фильм. Поэтому у нас никогда не было, чтобы мы, как в плохой книжке, поставили бутылку водки и разговорились. Но семья мы все равно близкая, у нас есть общие вещи какие-то. Например, дед. Отец всегда гордился, что дед даже в самые темные времена мог спустить гэбэшного генерала с лестницы за антисемитские истории. И дед ведь писал «Дело, которому ты служишь» искренне. Генетически история эта состоит в попытке размышлять и вклиниваться в жизнь приличных людей, которые хотят двигать и двигаться.

«Под электрическими облаками»

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Ваш отец в каждом фильме верит в главного героя. В героя с проявлениями героизма. А вы от героики в каждом фильме уходите, как будто хотите дистанцироваться.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Я наивно считаю, что все люди в некоторой степени герои. Смотрите, девочка Саша никуда не уехала, хотя должна была бы уехать. Непонятно, что с ней будет дальше. Герой Мераба Нинидзе мог бы не уйти с работы. Конечно, он может вернуться и восстановиться в музее, но вряд ли. Герой Луи Франка мог бы согласиться и взять заказ на дом в марокканском стиле. Но – не хочется. Кстати, я много раз наблюдал, как архитекторы общаются с клиентами. Очень унизительно все это. Они сидят и повторяют монотонно, что в доме должна быть зона, где можно отдохнуть, а им в ответ: «А фонтан мне можно?» Потому что жена сказала, что дома должен быть фонтан. У меня даже такая сцена в сценарии изначально была. Гастарбайтер мог убежать, но не убежал. Все они – люди вполне приличные и вполне героические. Просто все их важные шаги Вселенная не замечает.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Поэтому камера от них уходит к другим персонажам?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Да, но они-то остаются. Они есть. Они – какая-то общность. Даже если они не знакомы. Они не меняют Вселенную. Но они хотя бы хотят оставаться собой и не быть маленькими. Наверное, в этом разница. Если герой Ярмольника пытается, понимая все, толк­нуть народ в другое время, в будущее, то мои герои просто пытаются делать то, что важно и необходимо именно для них. Разница в отношениях личного и космологического.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Вы же толкнули действие своего фильма в будущее.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Изначально так был задуман сценарий. Еще в 2010 году были реклама в небе, роботы. Замерзание было, пусть и другого порядка. Мне хотелось, чтобы было то, что пришло из других стран: роботы, игра Fallout (это было важно для меня, потому что Fallout 3 я проходил два раза), манера говорить.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. У вашего отца отправной точкой для историософской рефлексии является Великая Отечественная. А у вас привязки совсем другие. В этом фильме это 1917 и 1991 годы.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. 1991-й для меня очень важен. Это история завершения, крушения – не обязательно чего-то прекрасного. Я помню, как в августе 1991 года все в Доме кино забегали взад и вперед, а я лежал и думал: «Вот и всё, военный переворот». Это квинтэссенция меняющегося времени. Помню, как еда на прилавках исчезала, зато выпускались старые запрещенные картины. Царило всеобщее оживление, казалось, сейчас все получится. А потом был распад. Для многих это не распад, а для меня – распад. Знаете почему? У мамы в Москве была квартира у метро «Аэропорт». Там писательские дома. В этом районе было идеальное советское представление о приличной жизни. Может быть, оно было оторванным от страны. Но – ходили писатели, разговаривали друг с другом, я с ними спорил о чем-то. Помню энергию, бурление. Теперь эти дома обнесены заборчиком, который иногда подходит слишком близко к домам. И в этом заборчике, опоясывающем писательский квартал, есть что-то жалкое. Глупая попытка отгородиться от времени. Поэтому для меня 1991-й – такой же важный слом, как для отца – война.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. А вы с войной в «Последнем поезде» разобрались и решили – всё.

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Там мне было важно сказать про мою бабушку и про мою маму. Мою бабушку-украинку несколько раз спасли немцы. Первый раз она, ничего не подозревая, шла с друзьями-евреями. Их потом расстреляли, а ее немец прогнал. Второй раз ее с другими угоняли в лагерь, а немец остановил поезд, открыл вагон и всех выпустил. Но такой мощной внутренней истории о войне, как у отца, у меня не было. Отец всегда восхищался офицерами, как и дед. Он был в этом окружении, потому что дед был военным корреспондентом. Его и милиционеры очень любили.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Вам ближе 1917 год и Серебряный век?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Да, там тоже крушение истории, слом времени.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Почему вы на главную роль в новом фильме взяли музыканта-иностранца? Сложно было найти актера?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Мне не хватало глубины в мужских ролях. Энергии, парадокса, внутренней упругости. Мужик должен быть мужиком. И артис­та это тоже касается. Поэтому появился Луи Франк. У нас был другой артист на эту роль, очень талантливый. Мы почти утвердили его. Но в какой-то момент мы приехали на Украину отбирать массовку, а я все время просил украинцев искать актеров повсюду. Потому что в России мы прошерстили всё. Вдруг появляется этот странный человек с родимым пятном на треть лица...

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Оно настоящее?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Конечно! Все меня спрашивали, почему у него пятно. Да нипочему! Так еще он очень похож на Джима Моррисона – по энергетике. Когда мне показали его фото, я решил, что это Моррисон. А мне сказали, что это Луи Франк, который иногда приезжает на Украину и поет. По-украински. Мы с ним познакомились. Устроили пробы. Срослось. То же с Викой Коротковой[1], актрисой кукольного театра. Это ее первая роль в кино.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. В чем проблема, почему сложно найти актеров?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Проблема школы. И генетического провала в стране. Слишком много людей уехало. В Питере сильно примитивизировались лица. Плюс заточенная под мелкое мещанское потребление киноиндус­трия. Даже приличные люди, когда начинают сниматься в сериалах, гибнут, к сожалению. Крупные режиссеры, которые вели актерские курсы, умерли. Остались другие режиссеры, но нужен Товстоногов, нужен Ромм… Кто-то менее форматный, кто видит прекрасное в сложном. У нас же выпускаются не сложные и прекрасные, а прекрасные и прекрасные. Выпускаются абстрактно-симпатичные. А у человека должен быть надлом. У нас же основной актер – Данила Козловский. Он хороший артист, но он не может быть практически единственным представителем своего поколения. Я к его славе некоторое отношение тоже имею, поскольку до меня у него самая крупная роль секунд на пятнадцать была, где он себя гранатой взрывал. Мы давно не виделись, живем разными мирами, но я помню его молодым и абсолютно безумным, а сейчас этого мало.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Раз нет актеров, то, может быть, стоило пойти вообще путем подбора натурщиков?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. У нас в картине много неактеров. Мальчик-еврей, скажем. Музыканты настоящие. Но если у тебя концентрированная форма, то нужны люди, умеющие управлять собой. Неактер от актера отличается тем, что ему можно менять задачи и он способен их выполнять. С другой стороны, я искал архетипы. Они должны были совмещать конкретные и обобщенные черты. И еще должно быть интересно. К нам приходили на пробы многие известные актеры. Пробуем – все правильно. Но – неинтересно. Не знаю почему. Почему молодой Джонни Депп – это молодой Джонни Депп? Не знаю. Есть сто пятьдесят людей, похожих на него. А он ведь не большой мыслитель и не суперпрофессионал. Но в нем есть надлом, червоточина. То же с великими советскими актерами – Леоновым, Мироновым, Гурченко. Редкие животные. Мы таких и искали.

«Под электрическими облаками»

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. Но вы первым делом, наверное, позвонили Мерабу Нинидзе и Чулпан Хаматовой?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Нет, долго думали перед этим. Мы перебирали фотографии, перетасовывали. Не все актеры, которых мы хотели, смогли сниматься, потому что все время у нас летели графики.

Голову Ленина у нас украли… Пенопластовую огромную голову. Охрана ушла спать и проспала. Нашли потом, хозяин участка кричал, что он хотел ее спасти и отбил у кого-то.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. У вас метод работы с актерами сокуровский или более жесткий, как у отца?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. Ни такой, ни сякой. Я вообще ко всем методам отношусь с иронией. Поглаживания, обнимания, шептания – смешно же. Отец никогда не кричал на актеров, он их очень уважал. Он мог быть эмоционален, но эмоции эти были направлены не на конкретного артиста, а вообще. У него была шапка, которую он все время в кого-то кидал.

Я считаю, что актеры должны иметь возможность видеть себя на мониторе. У меня никогда нет запрета на то, чтобы человек мог прийти в палатку и посмотреть отснятый материал.

СЕРГЕЙ СЫЧЕВ. То есть вы демократ?

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. По-разному бывает. Актер – соавтор. По крайней мере, это иногда так. Вот мы должны были снимать сцену, где герой идет к толкинистам. Но я бы к ним не пошел, и непонятно, зачем ему идти. Мы вместе с Луи придумали, что он увязался за девушкой, которая шла по улице с мечом. А до толкинистов ему и дела не было. Драматургические умозрительности, а они есть всегда, можно и нужно преодолевать только так. Хороший актер все про себя знает. Знает, что происходит, когда он закрывает глаза, когда отворачивается. Если он чего-то про своего героя не понимает, он спорит. Но если он в кадре получается пустой, он это видит. Поэтому мы вместе будем работать, пока не добьемся результата. Результат, как я уже сказал, заключается в том, чтобы получилось стихотворное произведение. Поэзия должна возникнуть. Если ее нет, надо искать.

[1] Виктория Короткова снялась в роли Саши. – Прим. ред.