Американский драматург, писатель и сценарист Дэвид Мамет, обладатель Пулитцеровской премии, режиссер фильмов «Испанский узник», «Мальчишка Уинслоу» («Приговор»), «Спартанец», дважды номинант на премию «Оскар» за лучший сценарий, в последнее время нечасто дает интервью или говорит публично. 26 апреля в Нью-Йорке он выступил в центре Sheen. Событие было приурочено к премьере его пьесы «Анархист», не в первый раз появляющейся на нью-йоркской сцене. В новом спектакле режиссера Марджи-Льюис Райан одну из ролей – пьеса написана для двух акт­рис – играет жена Мамета Ребекка Пиджен.

В нашей постановке, как и в пьесе, главное – это тема прощения. Две женщины. Одна совершила ужасное преступление, отбывает пожизненное заключение в тюрьме и хочет, чтобы ее выпустили. Говорит, что нашла Бога. Согласно ее досье жизнь в тюрьме она посвятила благим делам. Ее тюремный надзиратель или офицер по условно-досрочному освобождению, точно не ясно кто, должна выяснить, возможно ли выпустить ее на свободу. В этом пьеса. Заключенная говорит: «Я нашла Бога, а Бог нашел меня». Тюремщица отвечает: «Если ты искупила свою вину, пожалуйста, докажи это, чтобы я могла тебя освободить».

Я буду говорить на тему веры и прощения в теат­ре, и, как я считаю, они связаны между собой. Вопрос в том, что такое вера. Вера (faith) отличается от полагания и доверия (trust). Полагаю, что молодожены поругаются, она сбежит домой к маме, но в какой-то момент они помирятся. Полагаю, что команда «Чикаго Кабс» проиграет в этом августе. Все это сильно отличается от уверенности и убеждений (belief), которые, как я это вижу, в современном понимании, как правило, пропозициональны. Я убежден, провозглашаю, что мой спаситель живет. Я убежден в воскрешении, в глобальном потеплении, в социальной справедливости. Обычно мы не пересказываем нашу веру самим себе и другим, но повторяем наши убеждения другим, говоря: «Под этим я готов подписаться».

«Испанский узник», режиссер Дэвид Мамет

Беспокойство многих из тех, кто разубежден или мучим своей неспособностью, что называется, поверить в Бога (быть уверенным в Его существовании), исходит из неспособности принять теологические предположения. Бог: благ, всемогущ, мстителен, милосерден и так далее. Каждое из определений может быть отброшено – или вся совокупность может быть постигнута только целиком. Тогда человеку остается сказать: «Так как я отбросил одно определение или так как я не постиг всю совокупность целиком, значит, я не верю в Бога».

Но мы замечаем, что отрицание Божественного само по себе ­условно. То есть я, ты, он или она говорим, что не можем быть уверены в существовании Бога, так как Бог, провозглашающий свою «благость», возможно, «допустил зло», которое мы видим каждый день. Получается, человек верит не в Бога, а в предлагаемые внешние его атрибуты. Как Бог мог… в которого, кстати, я не верю, допустить Холокост? Очевидно, что этого он допустить не мог. Таким образом, Бога, в которого я по-прежнему не верю, очевидно, не существует. Аргумент, конечно, любопытным образом сам себя опровергает: если человек действительно убежден в своем чувстве знания, что Бога не существует, почему его или ее тревожит присутствие зла? Отнесем это на злоупотребление служебным положением со стороны Бога, которого таким образом не опровергают, а ругают за небожественное поведение.

Так что «убеждение», как любое другое слово, испорчено. Люди объявляют свою уверенность в кандидатах, социальных программах, образовании, частной инициативе, а слова «уверенность» и «убежденность» используют, чтобы подкрепить отсутствие веры. Потому что, если у человека действительно есть вера во Всевышнего, как и в проигрыш «Чикаго Кабс», тогда не нужно заявлять об этом. Никто не выражает своей убежденности в том, что предмет, выброшенный из окна, упадет на землю. Убежденность, таким образом, на каком-то уровне сплетена с метафизикой. Вера и ее выражения охраняются более строго. В современной западной культуре, традиционно письменной, они случаются реже и по своей сути иррациональны.

Наши предварительно проверенные убеждения и возражения обычно связаны с действиями, источник которых – преданность. В современном мире это преданность не исторически признанным объектам – вере, Богу, религии, культу, – а новому божеству под названием «человеческий разум». Любопытно, как сильно мы убеждены в человеческом благоразумии, в то время как почти каждую минуту каждого дня ведем себя неразумно. Снова и снова выбираем себе в спутники жизни неподходящую пару; голосуем все за тех же коррумпированных, наглых политиков, лишь меняющих костюмы; покупаем одну и ту же вредную еду; уезжаем с бензоколонки, не заплатив за бензин; доводим себя и свою семью до отчаяния. А все же уверенно держимся за идею превосходства разума. Мы уверены в нашем собственном благоразумии и в речах тех, кто хочет польстить нам. По схожему призыву отдаем им наши деньги, наше время, наши голоса, наши сердца, нашу свободу, наши жизни – выбрать есть из чего. Призыв к убежденности и разуму идет в обход рационального понимания причинно-следственной связи.

«Грань», режиссер Ли Тамахори, автор сценария Дэвид Мамет

Мы трепещем, когда из шляпы появляется кролик, когда политики говорят, что за каждый доллар, взятый в виде налога, они вернут полтора в качестве компенсации. Откуда возьмутся лишние пятьдесят центов? Их не существует. Обмен идет не на деньги, а на убеждение, которое не поддается физическому измерению. Будь уверен, что я сделаю то-то и то-то. И ты уверен, вне зависимости от результата. Остается развивать свое убеждение в том, что магия существует.

Как насчет веры? Можно иметь веру в Бога – что это будет означать? Это ведь не значит, что все будет получаться, как мы того хотим, что мы получим алую ленточку. Это не вера, а сделка, попытка обменять клятву верности на алую ленточку, здоровье, успех и так далее. Означает ли вера, что – получим мы то, что хотим или нет, – в конечном счете все будет хорошо? Снова нет. Сразу возникают два вопроса, самый важный из которых: откуда я знаю, что такое хорошо? Хорошо для кого? Для меня? Нет, обычно лично для меня все складывается не лучшим образом. Тогда для кого? Для человечества? Что это значит? Страдания некоторых каким-то образом принесут добро другим? Опять же откуда нам знать? И такая предполагаемая вера, что все в конце концов будет хорошо, вовсе не вера, а, скажем, альтруизм или смирение (в чем нет ничего плохого). Однако вера – не сделка, а принятие. Причем не того, что все хорошо сложится лично для меня или что все будет абстрактно «хорошо», но того, что все – в руках Божьих, а пути Господни неисповедимы.

Раввин говорит, что жизнь – это узкий мост, и самое главное – не бояться. А еще говорят, что все в руках Бога, кроме страха Божьего. Нас приглашают иметь веру в Бога, которая отличается от доверия и убеждений. Хорошо, следующий вопрос легкий. Что такое Бог? Бог – это тайна, недоступная никакому пониманию. Бог добр? Зависит от того, что мы понимаем под словом «добро». Означает ли это, что я получу свою алую ленточку или что в Африке прекратится голод? Используя разум, могу сказать, что это было бы хорошо, но трудно разубедить себя в том, что я знаю лучше Бога.

Как я могу знать лучше Бога? Я не знаю, что Он такое, кроме того, что Бог – тайна. Скорее лишь имя тайны, недоступной нашему пониманию. Если у нас есть вера, что все в руках Божьих, если мы видим, как вокруг нас и с нами происходят ужасные трагедии, осознавая это, мы можем, если оставим рассудок на минуту, почувствовать бесконечность Бога.

Хасидизм появился в конце XVIII века как ветвь иудаизма, его приверженцы проповедовали непосредственную связь с Божественным. В этом они шли от Христа, который сказал, что это не далеко, не по ту сторону, не на небесах, что прямо здесь и прямо сейчас можно иметь непосредственную связь с Богом. Бог, согласно хасидам, тайна, которая страдает. Бог страдает вместе с нами, что выражено в тайне Христа.

Хасиды далее говорят, что нам предлагается эта непосредственная связь с Богом не только через участие, но и удивительным образом через смягчение Божьих страданий. Каким образом? Разделяя их. Через изучение, молитву, праведные поступки.

«Жизнь за кадром», режиссер Дэвид Мамет

Если все в руках небес, кроме страха небес. Получается, что в этом единственный стоящий дар Божественному. Оно не требует убийства и принесения в жертву животных. Оно их создало. Единственное, что неподвластно Божественному, – человеческий дух. И первое, что сделал человек, когда ему даровалась человечность, – согрешил. Мы можем восстановить Божественное, говорят хасиды, через праведность. Можно ли это доказать? Не совсем. Мы хотим быть уверенными, но нельзя заставить себя быть уверенным. Мы не убеждены, например, что огонь обжигает, – мы это знаем. Можно ли быть уверенным, что Бог страдает? Можно принять это, так же как мы принимаем пари Паскаля [пари Паскаля – предложенный математиком и философом Блезом Паскалем аргумент для демонстрации рациональности религиозной веры. – Прим. переводчика].

Если Бог существует, молитва может оказаться хорошей идеей. Если нет, чего она мне будет стоить? Так страдает ли Бог? Опять же мы можем принять эту идею так же, как принимаем другие ритуалы – запрещения или соблюдения. Например, связанные с тем, что позволено употреблять в пищу, а что нет – кашрут, пост и так далее. Мы принимаем их. Но понимаем ли? Вообще-то, нет. Рациональных объяснений в итоге не хватает. Нам предписано так делать, и в иудейской традиции есть отдельная категория заповедей – предписывается делать что-то, но не объясняется почему. Нам просто говорят: «Давай делай».

«Мальчишка Уинслоу», режиссер Дэвид Мамет

Но ритуальные действия облегчают и помогают почувствовать близость Божественного. И на самом деле мы совершаем их постоянно. Принимаем участие в разнообразных праздниках. По-разному одеваемся для вечеринки или для собеседования. Носим военную форму или надеваем свадебное платье не из-за уверенности в существовании неких сил, а из уважения к самому действию. Помогает ли это нашим убеждениям? Нет, это акт принятия обязательств. Если перефразировать Фрейда, наши действия независимо от убеждений могут менять их. Гораздо успешнее, чем убеждения могут менять действия.

Третья книга Ветхого Завета определяет ритуальную одежду, здания, утварь, поведение, и главное среди прочего – жертвоприношения, связанные с кровью. И в Ветхом, и в Новом Завете со всеми подробностями имеется дело с очищающей и очерняющей природой крови (например, кровь Христа или агнца). Традиция и магия крови прослеживается также в двухтысячелетнем предубеждении против евреев. Почему кровь? Хасидский раввин говорит: «Причина ритуальных жертвоприношений в том, что люди хотят видеть кровь». Богу не нужно видеть кровь, Он ее создал. Люди хотят видеть кровь.

Обратим внимание на две составляющие. Первая – это ритуал обрезания, на котором отец ребенка по традиции падает в обморок. Я знаю, потому что это случалось и со мной. Вторая – это распятие. Оба ритуала – попытки сделать приемлемыми ритуальное убийство и желание видеть кровь. При этом мы говорим: «Больше я такого делать не стану».

Через жертвоприношение, возможно, проигрывается, а возможно, смягчается человеческая порочность. Рационализм XX века, однако, избавляется от ритуальных жертв и заменяет их повторением. Через так называемые зрелища постоянно воспроизводится стремление к крови, использованное не во благо. Мы называем это терроризмом, садомазо­хизмом, романами с изнасилованиями, фильмами с убийствами. Но само воспроизведение ничего не доказывает, потому что его надо постоянно повторять. Катарсиса нет. Оно не завершено, а всего лишь пробуждает жажду крови.

Знаете, что такое обрезание? Когда еврейскому мальчику исполняется восемь дней, его крайнюю плоть отрезают и выбрасывают. Многие, включая евреев, осуждают этот обряд как нечто варварское. Но он работает лучше, чем убийство ребенка, когда он плачет... Может быть.

Распятие и обрезание окончательны – ведь нечто основополагающее шокирующим образом было изменено. Из чего можно получить и опыт трансформации, и урок.

«Неприкасаемые», режиссер Брайан Де Пальма, автор сценария Дэвид Мамет

Основа настоящей веры – признание. Можно сказать, базовое признание – это признание греха, а базовый грех – первородный. Я много лет думал о первородном грехе и понимаю его так: мы все рождаемся несовершенными. Причина в потрясающем механизме приспособления, как скажем, длинная шея у жирафа (и кстати, ничем не лучше). Он в итоге нас погубит, как любой подобный механизм.

Наша рациональность дарит нам бесконечную печаль. Мы можем признаться, покаяться через первородный грех, через допущение личных грехов, через зов о помощи, и только в том случае, когда достигнем дна: «Я всего лишь человек, такова моя природа. Господи, помоги мне». Мы можем признать, что достигли низшей точки, не в состоянии ничего контролировать. Признать, что есть нечто, управляющее миром. Оно больше, чем мы сами, наш разум и наши желания. И это нечто – тайна.

На исповеди мы можем быть наделены пониманием, что Бог страдает с нами, что к Нему можно обратиться. Где же исповедаться, или, другими словами, смиренно отметить союз с Божественным? Если мы идем в церковь или синагогу, то надеваем накрахмаленный воротничок и жалуемся супруге: «Из-за тебя мы опоздаем!» Жертвуем своим временем, удобством и, можно сказать, душевным спокойствием. Наша напыщенность, препирательства с женой, когда мы собираемся посетить религиозное мероприятие, показывают, как мы слишком восприимчивы и взволнованны, сами не зная почему.

А вот почему. Мы собираемся принести жертву – не кровавую, но уж точно своего времени и, возможно, своего высокомерия и эгоизма. Сознательное принесение времени в жертву не страхует нас от случайных расстройств – мы не нервничаем, когда идем на бейсбол. В кино все приходят вовремя, но большинство опаздывает в церковь. И в театр.

Почему? Можно заключить, что театр – это религиозное действо. Мы жертвуем своим временем, как в былые времена, отдаем свои полсребреника. Видим, как проигрывается религиозный обряд. Это выживание. Актеры и зрители участвуют в обряде. Они в ритуальной одежде, свет гаснет, обе стороны участвуют в ритуале празднования и признания человеческого несовершенства.

Зрители неосознанно чувствуют эту связь между церковью и театром. Каким образом? Они опаздывают, спорят, когда нужно выходить из дому, спорят, у кого билеты, потом теряют их, снова находят, взволнованными занимают свои места. Мы не ведем себя так, когда идем на хоккей. Зрители приходят в театр, потому что хотят, чтобы их коснулась тайна. Она в том, что мы представляемся себе добрыми и мудрыми и в то же время разрушаем друг друга и самих себя.

Коммерчески эти идеи используются в боевиках, эксплуатационных фильмах, порнографии, выдаваемой сегодня за романтику. На такое люди не опаздывают, не приходят взволнованными. Оно нас развлекает, но не трогает. В этом нет страха Божьего, иными словами, нет вдохновения. Попытку приблизиться к Божественному превращают в оргию. Раввин сказал, что все грехи – грехи золотого тельца. Нам говорят делать «А», но мы немного волнуемся и отвечаем, что будем делать «Б». Нам говорят, что Моисей пойдет на гору, будет разговаривать с Богом. Ты уже слышишь их голоса, они вернутся через полтора часа... ой, уже прошел час и сорок минут, давайте поклоняться дьяволу.

Театр стоит между религией и развлечением. Он колеблется туда-сюда и в большинстве случаев обращается в сторону первого. Мы осознаем, что герой пьесы там, на сцене, – это мы. Пьеса может быть настроена под нашу самооценку. «Делай хорошо и не делай плохо. Видишь, как у плохого все закончилось плохо, а у хорошего – хорошо?» Мы киваем: «Да, я понимаю, нужно поступать так же».

Но мы забываем пьесу, как только покидаем театр. Знаем, что за этим последует урок. Мы ничему не научились – и не должны были. Мы шли, чтобы соединиться с частью своей души. Не получилось, ну что ж, пожалуй, возьмем, что сможем, и будем говорить о чудесных костюмах.

Кроме того, пьеса может проповедовать, говорить: «Боже, ты что не знаешь, как ты плох? Все ты знаешь. Белые, черные, израильтяне, капиталисты, коммунисты, американцы… следите за новостями». Мы наслаждаемся самобичеванием, потому что уже заставили себя прийти, пожертвовали своим временем и заплатили деньги. Кто-нибудь был на плохой проповеди? Ну да, уходишь и поздравляешь себя, что высидел все это. Имеешь право.

«Дом игр», режиссер Дэвид Мамет

И, наконец, возможно другое: пьеса может приблизиться к тайне, которая в том, что мы обычно стремимся к добру, а совершаем зло, что вынуждены выносить себя, Божественное, тот факт, что Бог страдает, что герой пытается поступить хорошо, ему мешают, а в конце пьесы он осознает, что согрешил. Такое знание, очищенное от всякого высокомерия, и называется трагедией. До такой степени, что пьеса логична – не просит нас игнорировать и закрывать на что-то глаза, а, скорее, просит сидеть и внимательно смотреть, – пока нечто не нарушит доводов разума. До такой степени, что мы едины с пьесой и с ее героем. А в финале мы отрезвлены и посрамлены со своим удивлением и шоком, потому что скажем: «Погоди-ка минуту, ты же поступил хорошо. Не знаю, как еще можно было поступить во второй, третьей, четвертой, пятой и шес­той сценах. Но в конце пьесы все это привело к твоему краху!» Что же можно понять из трагедии? Что прощение существует. Провозгласить прощение – один из способов справиться с гневом и обидой.

Обязаны ли мы прощать друг друга? Забавно, но раввин говорит, что нет. Он говорит, мы должны обращаться друг с другом разумно и справедливо. И преодолевать гнев. Если наши обидчики просят прощения, мы можем его дать или нет, смотря, насколько мы этим тронуты. Есть несколько уровней прощения. Первый – человек в состоянии слышать имя обидчика. Второй – может находиться с ним в одной комнате. Следующий – провести вечер. Затем вести с ним дела. И наконец, полное восстановление отношений. Прощение невозможно без раскаяния и восстановления.

Божье прощение – это нечто другое. Оно невозможно без полного покаяния. Что есть самая сильная экзистенциальная боль. А за ней – настоящая жертва. Жертва в том, чтобы забыть свое эго в благоговении перед тайной. И именно поэтому мы опаздываем в театр.

© David Mamet, 2016

Перевод с английского и публикация Анны Закревской