Мы решили — в развитие разговора Виктора Ерофеева с Даниилом Дондуреем — републиковать фрагменты большого текста Зары Абдуллаевой «Сказкобыль», напечатанного в № 1 «ИК» за 1992 год. Автор тогда написала постраничные комментарии к несуществующей монографии «Действительность и фольклор». Выбрав жанр мистификации, Зара Абдуллаева на самом деле сделала культурологическое исследование о преемственности сюжетных и персонажных паттернов русских сказок в жизни (поведении, реакциях) нашего человека. Досоветского, советского, постсоветского.

Нам представляется важным засвидетельствовать опасность, порой трагикомическую или кажущуюся креативной на особый российский лад, которая связана с недоосмысленностью фундаментальных архаических моделей в понимании нынешней трансисторической ситуации.

--

«Миф, потерявший социальную значимость, становится сказкой» (И.М.Тронский). Мы сегодня переживаем уникальное время, когда рухнули мифы. Одно из косвенных свидетельств – появление на нашем телевидении колдунов и звездочетов. У них есть имена, точный адрес. Мы слушаем интервью с ними на полном серьезе и без тени смущения.

Мифы придают общественному самосознанию стабильность, чудо сказки случается неожиданно, просто так.

«В сказке, – писал В.Я.Пропп, – отражена как действительность доисторическая, так и средневековые обычаи и нравы и социальные отношения феодальных времен и времен капитализма». И, разумеется, социализма.

Самая таинственная сказка. Существует распространенный вариант «Курочки-рябы». Снесла курочка яичко, дед бил, бил, не разбил, баба била, била, не разбила, мышка бежала, хвостиком махнула, яичко разбилось. Дед плачет, баба плачет, а курочка кудахчет: не плачь, дед, не плачь, баба, я вам снесу яичко не золотое, а простое. Почему дед с бабкой плачут, если они стремились к тому, что свершилось? Яичко-то наконец разбилось. Выпала нечаянная радость, но что с ней делать? Спокойно ею довольствоваться или уничтожить, чтобы потом горевать?

Труд направлен против результата. Яичко бьют, а разбить не хотят (вспомним тайное желание сказочной царевны погубить, а не выбрать жениха). Быть «при деле» значит не более чем предаваться мечте. Реализованная мечта есть крах жизни. Оттого и дед с бабкой плачут – им нечего больше делать.

Канонический вариант в сборнике Афанасьева другой. Курочка снесла яичко, его положили на полку, мышка хвостиком тряхнула, яичко разбилось. «Старик плачет, старуха возрыдает, верх в избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась». Яичко разбилось – последняя капля чашу терпения переполнила. «Так жить нельзя». В «Репке» никак не удавалось вытащить овощной гигант. Даже когда все дружно уцепились за репку и друг за друга – ничего не получалось. Когда же появилась мышка – всего-то маленькой мышки недоставало, чтобы большую репку вытащить («Иван меньшой – разум большой»), – дело сдвинулось. А в «Курочке» мышка совершенно невольно разбила яичко – разбила счастье. Оно было «пестро, востро, костяно, мудрено»! В известном варианте дед с бабкой золотое яичко не могли разбить (без магической помощи персонажи сказок ничего сделать не могут), зато мышка с хлестаковской легкостью сделала то, что не сумели умуд­ренные опытом работяги.

Загадка загадок. Яичко разбить трудно, а пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что, – возможно!

Мышка не только яичко разбила, но дом разорила, внучку довела до самоубийства. Бежала просвирня, узнала о горе, просвиры изломала, побросала. Подходит к ней дьячок. Она ему горе пересказала, он пошел и перебил колокола. Потом дьячок пересказал горе попу. Поп так расстроился, что все книги изорвал! Вот в какой колодец зарыта «слезинка ребенка» Достоевского. Судьба не только Аленушки и ее братца Иванушки страшна, а этой безымянной внучки, у которой, может, кроме этого яичка, ничего в жизни не было. «Униженные и оскорб­ленные» рождены от этой сиротки. Самоубийца «Кроткая» состояла в родстве с этой висельницей. Из-за яичка. Из-за «пустяка». Вот где могила, на которой расцвела подвижность, отзывчивость и темная инфернальность «загадочной русской души». Экзистенциальное зерно русской драмы.

Разбилась жизнь, как разбивается яйцо. Так у Чехова Треплев стреляется под стук лотошных фишек или вообще разбиваются жизни, когда «люди обедают».

Если русская литература вышла из гоголевской «Шинели», не откуда-нибудь, а из вещи, с таким трудом добытой и в результате украденной (грабеж на большой дороге отнял самую интимную мечту), то шинель Акакия Акакиевича вышла из сказки о курочке-рябе. И Достоевский, конечно, не зря помянул Гоголя.

«Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Урок (смысл) извлекается из лжи. Намек отсылает к правде. Сказка по ту сторону противопоставления «лжи» и «правды» или раскрывает их особые взаимоотношения.

В сказке, где сбываются необыкновенные события, равно как сбывались они в советской действительности, заложены принципы, методология порождения тайного смысла, не подчиненного причинно-следственным связям. Никакой рационализации. Здесь действуют законы, которые не понять ни логикой, ни психологическим анализом, а только проникновением, художественной интуицией. Поэтому у нас главные ученые – писатели и художники, а народное творчество – от сказок до анекдотов – есть самый индивидуальный, персональный способ осознания специфической реальности.

Героиня «Волшебной горы» Томаса Манна госпожа Шоша, русская женщина с нерусской фамилией, объясняет Гансу Касторпу мораль по-русски: «Нравственность? Тебе это интересно? Так вот, нам кажется, что нравственность надо искать не в добродетели, то есть не в разумности, дисциплине, добрых нравах, честности, а скорее в противоположном, то есть в греховности, когда отдаются опасности, отдаются тому, что вредно, что съедает нас. Нам кажется, что более нравственно погибнуть и даже губить себя, чем сохранять...»

Истоки известной двойственности в послесловии анонимного рассказчика сказок, который после пира непременно впадает в алкогольную миражность: «Я на том пиру был, мед, пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Вот где предвестие фундаментальной взаимозаменяемос­ти не только «правды» и «лжи», но нормальных и сумасшедших, победителей и жертв, художника Малевича и академика Лысенко, трезвых и пьяных. Недаром: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». Человек-то один. Но осознание действительности, отношение к ней зависит от дозы принятого.

Бытие определяет сознание. Алкогольное сознание определяет инобытие. Иначе говоря, художественную реальность, где метафорическая или умышленная жизнь совпадает с реалистическим искусством.

Пить – значит жить. Жить – значит включить сознание. Не случайно в начале 90-х выдавались талоны на водку в качестве предмета первой необходимости. Но алкогольное сознание, в котором двоится сказочная и натуральная действительность, – это одновременно и утопическое сознание; оно топит зыбкую грань воображаемого и сущего. Оттого почти каждый советский человек воленс-ноленс художник и алкоголик. То герой, то враг. Левша и правша. И всегда романтик.

Один из первых коммерческих магазинов близ Тишинского – блошиного – рынка назывался «Вертер». А теперь я слышала, что на ВДНХ будет застройка коммерческого жилья.

Искусство принадлежит народу, который, как «настоящий художник», живет вымышленной реальностью. Это принадлежащее народу искусство точно названо социалистическим реализмом: сказкобылью, кентавромахией.

Сказка кончается всенародным праздником, пиром, где новый царь щедро одаривает едой, питьем и весельем. Распределением изобилия завершается светлый путь главного героя и начинается его долгая счастливая жизнь. После финала сказок следует присказка, голос из хора, подтверждающий реальность происходящего: «Я на том пиру был, мед, пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Странное признание собственной нерадивости. Вроде был, но как бы и не был; вроде пил, да не выпил. Фантомная реальность, известная не только по стереотипу о «загадочной русской душе», но и о теле (предвестие будущего голода в богатой стране).

В словах Ленина «во всякой сказке есть элементы действительнос­ти» заключена загадка не только российской души и тела, но и места, где они обретаются. Мерцающий смысл этой загадки выражен в архетипическом соединении невозможного: «...пил, а в рот не попало». Момент судьбоносный, фиксирующий в каком-то смысле проклятость – оборотную сторону призванности: мы (коллектив, народ) рождены, чтоб сказку сделать былью.

Сказочный герой идет «куда глаза глядят», так как не знает дороги. «Поди туда, не знаю куда» – это зов души и практическая цель. Когда началась перестройка вчерашних мифов, заколебалась вся толща жизни. Неизвестным по-прежнему остается путь: то ли «назад, к Островскому», к купцам, капитализму, либо вперед, к «сказочному социализму». Либо влево, либо вправо. Так или иначе, идя «куда глаза глядят», хорошо бы не забывать, что Россию не вообще «не понять», а именно умом. Значит, приблизиться к пониманию можно каким-то другим образом. Если перестать давить на сознание – сознательность, а уловить коллективное бессознательное народа, сложившего сказки, которые суть нашего не долженствования, а предназначения.

Самое интересное не то, что герой идет туда, куда не знает, а то, что туда он приходит.

Захотел царь извести Андрея-стрелка, так как полюбил его жену Марью-царевну, и дает стрелку задания. Жена велит мужу не волноваться, а идти спать. Ночью она быстро справляется с поручениями. Царевна-лягушка тоже предпочитала работать ночью. Днем она пугала, восхищала публику фокусами: положит на пиру объедки в рукава платья, а взмахнет руками – розы и драгоценные камни сыплются. Днем она выступала как бы в цирке, а ночью работала на совесть. Днем можно надуть, ночью осуществляется честный труд «свободных рабов», которые исхитрялись выполнять задания царя-деспота. Ночная работа – это оплодотворяющая невидимая сила, породившая не одно поколение трудящегося советского народа.

Иван Билибин. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина

Передовики производства, ударники, стахановцы, подгоняющие процесс перерождения сказки в быль, перестройки огромного социально-культурного тела, произошли не только от «отца», но и от Марьи-царевны, Василисы Прекрасной и других сверхъестественных родственников героев: колдунов, Бабы-яги, Змеев Горынычей. Эти родственницы названы Проппом дарительницами. Яга в этой функции была либо матерью, либо тещей героя, либо теткой, сестрой его жены. Тот, кто прикасался к жителям иного, загробного, царства – тридесятого или коммунистического, – получал недюжинную активность и выносливость: труд мертвых был огромный, успешный, бесконечный. Чем дальше отодвигалось тридесятое царство – царство мертвых, чем больше вырубалось на пути к нему леса, летело щепок, тем быстрее шел отбор на звание пассивного героя, которому даровалась магическая сила.

Стоит обратить внимание, что съезды и пленумы эпохи перестройки – ее главное дело – народ смотрел по ночам, когда не спал. Днем он готовился к ночи – к сопереживанию, реакциям, ответу.

Пятилетки в четыре года – не что иное, как убыстрившееся мифологическое время, когда «волк» и «конь» за секунду тысячи верст пробегают, богатыри растут не по дням, а по часам. Отсюда: «чужие дети быстро растут», дети отца народов, Бабы-яги, чудищ или их идееносителей. Неразличение времени – бесконечность и любовь к точным срокам (наступления коммунизма или задача сказочного героя управиться за три дня, а то и за одну ночь) – в сказкобыли означало обмануть, одурачить. Волшебное, ирреальное ощущение времени обеспечивало энтузиазм впередсмотрящих. За ночь надо выткать полотно, вышить рубашку, сделать ковер, испечь хлеб, вспахать землю, посеять пшеницу, сжать, обмолотить и в амбар убрать, разбить сад, построить дворец, возвести мост. Раз это возможно – значит, «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Раз это делается – значит, «нам нет преград ни в море, ни на суше».

Лев Рубинштейн обратил внимание на обратную перспективу древнерусской живописи в тексте советской песни: «Мы железным конем все поля обойдем, соберем, и посеем, и вспашем».

В сказке «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» Марья-царевна все задания царя перевыполнила, но он остался недоволен. Тогда обратились к кабацкому пьянице, который за поднесенный стакан придумал бессмертную задачу: послать «туда, не знаю куда, принести то, не знаю что». Эта (рожденная в кабаке) великая цель обеспечила извечный к ней путь, бессмысленный только на первый взгляд. Ни тридесятого царства, царства мертвых, где райское благоденствие, ни коммунизма – его социального аналога, никто, кроме сказочных счастливцев, не видал, однако точно известно, что они есть. Притяжение невидимого, неосвоенного давало сказочным героям и тем, кто должен был из сказки (лжи) сделать быль, убежденность в том, что она (ложь) и есть правда, с помощью которой можно достичь победы над «царем», «врагом», «прошлым» и «будущим».

Путь в тридесятое царство, в светлое будущее лежал через лес. Доходил только тот, кто находил магического помощника. Другие, кто действовал сам по себе, были обречены. «Волшебная сказка должна рассматриваться не как нечто оторванное от экономики и социального строя, а как производное от них» (В.Я.Пропп).

«В некотором селе, не далеко, не близко, не высоко, не низко – жил-был старик...» Место не указано – у него есть только огромные размеры, чтобы сказка (и быль) состоялась, надо обязательно активно перемещаться. Анонимность места, незнание пути («куда глаза глядят»), неопределенность цели («принеси то, не знаю что») – понятия не географические, не социальные, не исторические, а позывные народной судьбы: неизвестно зачем, почему и за что.

Когда стрелок Андрей отправился неизвестно куда за не известно чем, этого задания в волшебной книге не нашлось. Но Баба-яга посоветовала обратиться к древней лягушке, которая «тридцать лет в отставке жила». Она сказала: «...увидишь терем – не терем, избу – не избу, сарай – не сарай...» Андрей видит: старая изба – не изба, тыном обнесена, без окон, без крыльца. Он туда вошел и спрятался за печку. Там он нашел свата Наума (в другом варианте Шмат-разум), которого никто не может увидеть, ибо он и есть «то – не знаю что». Сват (разум) помог Андрею обхитрить купцов и получить три диковинки. Одна из них – дубинка – убила царя, и Андрей занял его место. Царь посылал стрелка на гибель, или на вечные поиски неизвестного, но в результате поплатился жизнью сам. Хотя обреченным казался Андрей.

«Трудные задачи» – привилегия и сказок, и действительности, которая должна ею стать. В сказке эти задачи задаются тому, кто должен их выполнить, но главная из них, едва ли не подсознательная, заключалась в том, чтобы герой погиб. Об этом не только сказка «Поди туда...», но и множество других, где царевна испытывает своего потенциального мужа. Очень важно, что трудные задачи считаются невыполнимыми.

«Задача задается, как испытание жениха. Под «силой» подразумевается не физическая сила, а сила иного рода... здесь испытывается та сила, которую мы условно называем магической и которая воплощена в помощнике». Магию ведь умом не понять, как и не понять, почему мы «как один умрем в борьбе за это».

«В задачах и угрозах сквозит не только желание иметь для царевны наилучшего жениха, но и тайная скрытая надежда, что такого жениха вообще не будет» (В.Я.Пропп). Это нечто вроде подсознательного заклинания результата, хотя по видимости его надо только завоевать. Тайная враждебность, которую Пропп усмотрел у невесты к конкретному жениху, а не вообще к идее замужества, есть перманентная оттяжка, казалось бы, чаемого финала, надежда на то, что его не будет, что он принесет смерть, бессмыслицу дальнейшего пути без «трудных задач», то есть «легкой жизни». Поэтому отодвигаемое будущее дороже настоящего. Чем больше сил кладется на приближение будущего, тем автоматически длиннее становится к нему дорога.

Не знать, не видеть, не уметь – залог того, чтобы полюбить, сделать, получить. Сказка «Незнайко»: «Что ты за человек?» – «Не знаю». – «Из каких земель?» – «Не знаю». – «Чьего роду-племени?» – «Не знаю». Не знает тот, кто чувствует главное. Плохонький жеребец спасает от бед, самый грязный конь оказывается богатырским, Иванушка-дурачок – царем, Незнайко – знатоком. Индивидуальные качества для героя сказки абсолютно несущественны.

Было у старика три сына. Третий, Ванюша, «не хитер, не мудер, а куды смысловат! Работал не работал, все на печке лежал; отлежал бока и говорит братьям: «Эх вы, тетери! Отпирайте-ка двери; хочу идти туда – сам не знаю куда». Хочу оттого, что не знаю!

«Не видела, но люблю». «Не читал, но скажу».

Погулял Ванюша, пропил деньги, жил не тужил, «много время так провождал, никогда не работал». Именно он, Ванюша, победил сарацинское войско, оказался богатырем, а потом и царем. Незнайко, дурак – избранник, тот, кто имеет главный ум – интуицию. «Дуракам всегда везет». Дурак, в отличие от умных, наделен не только кой-какой индивидуальностью, он действует вразрез с общепринятыми правилами.

В сказке «По щучьему велению» старшие братья едут торговать, а Емелю оставляют дома на печи лежать. «Дурак», пока его не спровоцируешь, ничего не хочет. Ибо он – самодостаточный философ, для которого работа не ценность. Работают, чтобы разбогатеть, чтобы что-то получить, а он – созерцатель. В его праздности – самый интимный русский идеал.

Сказка «Мена»: мужик спас купца. Тот дал ему золото, мужик золото променял на коня, коня на быка, быка на барана, барана на свинью, свинью на иголку. Иголку потерял. Вернулся домой ни с чем. А жена рада: хорошо еще, что сам вернулся, «пойдем ужинать». Это с одной стороны. С другой – в сказке «Золотая рыбка» жена требует от мужа и того, и сего, и третьего. В конце концов остается ни с чем. Казалось бы, противоположные пути, а результат один. Крайние притязания – ничего не иметь и иметь все – странным образом совпадают. Середины не может быть: либо нищета, притом последняя, либо богатство, причем заоблачное. Никакого тебе промежуточного звена и среднего класса. Отсюда социально-культурное отторжение мещанства, равное по силе разве что идеалам эпохи романтизма. Эпохи, раздираемой мечтой о «голубом цветке», «иной жизни» в тусклой обыденности.

Дурак хотя и неумный, зато мудрый. И лично для себя хитрый. Когда Емеля выловил щуку, она обещала его осчастливить, если он даст ей свободу. Но Емеля не верит! Он говорит щуке, чтоб она прежде свое обещание исполнила, а потом ее отпустит. Умные – ординарные, простодушные. Дураки выпадают из нормы и не всегда по лености. В сказке «Сивка-бурка» умные братья ночью заснули, пшеницу не уберегли, а Иван не спал и поймал коня за гриву. Дураки своего не упустят. Как писал Пропп, «ложный герой засыпает, истинный герой – никогда». Умные скучно живут, работают, торгуют, переживают, что кому-то больше достанется. А дураки – весело, праздно и не по прописям.

Щука велела Емеле запомнить волшебные слова. Договор: я прошу – ты делаешь. Главное – не сделать, а попросить кого надо. Чего же просит Емеля? Чтобы ведра сами в избу пошли, чтобы дрова сами кололись. Он просит только минимума неработы. А старуха в «Золотой рыбке» – дом, хоромы, дворянство, престол, то есть житейских благ. Когда совсем зарвалась – поплатилась. Емеля – поэтическая душа, радующийся разве что красоте. Ему надо себя холить, тешить. Он ждет только подарков от братьев: красного кафтана, красной шапки, красных сапог, как нежная барышня (вспомним слова Василия Розанова о женственности русского мужика).

Емеля противится неволе. К царю не хочет идти. Но пришлось к нему на печке поехать, влюбить в себя царскую дочку, и все кончилось неожиданно. Однако: «Дурак, видя, что все люди как люди, а он один нехорош и глуп, захотел сделаться получше». И сделался чрезвычайно умным, красивым. Таким, как все. Царь тогда даже хотел ему царство отдать. Но Емеля не взял. Ему не надо ничего, лишь бы дураком не называли и за глупого не почитали. Он хочет не царства, а уважения и свободы. Позднейшее алкогольное сознание отрыгнуло: «Ты меня уважаешь?»

Из сказок явствует, что богатым быть опасно («Иван меньшой – разумом большой»: «Эдак скоро простой мужик-деревенщина станет первым человеком в царстве и всю свою мужицкую родню на должности поставит, а нас, именитую знать, со света сживет, коли мы от него не избавимся»), а бедным – выгодно. Так снимается вопрос: «иметь – не иметь». Надо только быть внимательным к слову. Мистическое отношение к словам, которые являются аналогом (или заменой) действия или «именем действия», пронизывает и сказку, и «сказочную действительность». За слово сажали, за слово миловали.

В сказке о молодильных яблоках и живой воде Иван-царевич добивается помощи Бабы-яги так: «Дай свою голову моим могучим плечам, направь меня на ум-разум». – «Много молодцов проезживало, да не много вежливо говаривало». В конце концов за свободу одаривают волшебным словом, которое помогает совершить поступок.

С одной стороны, в русских сказках (и в жизни) битый небитого везет, с другой – именно зависимый, слабый побеждает сильного (петух – лису, а не медведь, волк или даже бык). С одной стороны, Иван-царевич поехал по дороге, где у столба было написано: «Себя потеряешь, коня спасешь», – и себя не потерял. С другой стороны, «на пиру был, а в рот не попало». С одной стороны, хорошо быть богатым, с другой – бедный все отнимет. Требуется либо сверхобъяснение двойного сознания, либо признание в принципиальном отсутствии ключа. «Черное, белое не берите, «да» и «нет» не говорите».

«Из грязи в князи», но также «из князя – в грязь». «Кто был ничем, тот станет всем»: Емеля – царем, старуха из «Золотой рыбки» – царицей. Потеряла все потому, что захотела больше самого большого. «Всем – ничем» – кардинальная альтернатива. Казалось бы, эти цели примирить невозможно. Поверх, однако, видимого антагонизма – навязчивое совмещение сторон. «Из огня да в полымя» – не разные состояния, а тавтология.

Н. Гузь. «Иван меньшой – разум большой». Диафильм. 1990

Поспорили два мужика. Один говорит: «Лучше жить кривдой», а другой – что «кривдой век прожить не сможешь, лучше жить как ни есть, да правдой». Это значит, что правдой жить плохо, но безопасно, так как кривдой долго жить очень трудно. Это «палка о двух концах». Это «нет худа без добра».

Мужики отправились в путь и спрашивали у прохожих, как лучше жить. Все говорят, что лучше кривдой. «Ну, слышь, моя правда», – говорит криводушный. Даже поп сказал: «Какая нонче правда? За правду, слышь, в Сибирь угодишь, скажут – кляузник». Это замечательное «скажут» – и готово. Заклинательное значение слова в мифе: на правду объявлено табу. Племя гибло, нарушая его.

В уповании на другого – в том числе и (в превращенном виде) «работа за того парня», в личной пассивности при самоощущении избраннос­ти – проявляется образ человека в русских сказках. Награждаются за работу, за нелень только падчерицы у злой мачехи и никогда герои-мужчины, которые чего-то стоят либо благодаря волшебным средствам, либо за счет жены-волшебницы.

Провокатор-«социалист» Петруша Верховенский придумал Ставрогину роль Ивана-царевича.

«– Мы пустим пожары... Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого?

– Ивана-царевича. [...]

– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного...»

В сказках самозванцы, присваивающие завоевания настоящего победителя, появляются ближе к финалу и являются ложными героями. Пропп называл их козлами отпущения, а их функцию видел в том, чтобы «взять на себя гибель, наказание, убийство, которые первоначально назначались самому царю».

Необыкновенные характеры, обстановка, действия в сказках стали моделью и для советской повседневности. Но ведь сказка представляется так, пишет Пропп, «как будто все рассказываемое, несмотря на свою необычность, происходило в действительности, хотя ни рассказчик, ни слушатель сказке не верит. Этим несоответствием определяется юмор сказки». Невера в рассказываемое. При договоре о реальности места, времени и обстоятельств действия. На этом противоречии замешан юмор сказки: юмор неправды в формах правды.

Научный эксперимент сделать из сказки быль воплощался при личном участии загробного дарителя, который помогал «простому человеку» осуществить проект. В русских сказках описываются остановки по пути в царство и самое царство: его архитектурные и природные особенности, а также местоположение: на горе, под землей или под водой.

Приключения героя начинались в лесу. «Лес в сказке вообще играет роль задерживающей преграды» (Пропп). Лесоповал, на который отправлялись лагерные зэки, – это стоянка на пути в иной мир. Лес и был входом в Аид, где томятся царевны, откуда надо взять (украсть) волшебные предметы. Отсюда значение в советской мифологии рубки леса и оправданность миллионов «щепок» – в прямом и переносном смысле. Сказочный герой, после того как попадал в лес, встречается с Ягой: его дальнейшее благополучие зависело только от ее поддержки. Сам герой уже не играл никакой роли и мог «отдыхать». Добиться помощника – значит обеспечить себе победу. Это условие сказки соблюдалось и в строительстве нового общества. Под землей в тридесятом царстве стоят великолепные дворцы; там всегда светло. Метро-Аид и сад-Эдем – «загробное царство». Символика «живого и мертвого» сталинской мифологии.

Напомню общеизвестное: идея взорвать храм Христа Спасителя и на его месте построить Дворец Советов есть акция на пути к светлому будущему. Неудача с постройкой дворца завершилась компромиссом – бассейном, подводным дворцом, «невидимым градом». Метро и бассейн – образы «иного царства».

Третьей метафорой сказочной топографии стала ВДНХ: образ изобилия и народных достижений. «Там, в стране мертвых, – писал Пропп, – никогда не прекращается еда. Если принести такую еду оттуда, то еда эта и на земле никогда не будет исчерпана. Отсюда скатерть-самобранка. Надо сказать, что такие представления таят в себе очень большую социальную опасность: они приводят к отказу от труда».

Почему дуракам везет, почему царевны по ночам трудятся, как передовики производства, почему цари просят совета у пьяниц, почему кривда в сапогах ходит, почему русскому человеку надо найти место, где бы он должен пропасть или спастись, но благодаря магической помощи, и т.д.? Ответы не только в счастливых двусмысленных финалах («Я на том пиру был, а в рот не попало»), но в горе. Тошно потому, сам не знаю почему. Об этой едва ли не вселенской тоске, о жизни-удавке, о бессилии, о бессмысленных (трудовых) затратах – сказка о курочке-рябе.