Витаутас Жалакявичюс: «О чем мы молчим?»

Он выдержал первый поединок со смертью в 1986 году, когда даже у врачей надежд уже не было. Победила его воля к жизни, сила характера, мужество и выдержка — победило все то, чем в жизни отличался этот талантливый и красивый человек, известный кинорежиссер и драматург Витаутас Жалакявичюс.

Он вырвал у судьбы еще десять лет сложной и напряженной жизни. 12 ноября 1996 года его не стало.

Эта беседа состоялась и была опубликована в Вильнюсе, в еженедельнике “Šiaurės Atėnai”[1]: Жалакявичюс высказался в том разговоре после довольно длительного молчания. Он никогда не говорил зря и всегда отвечал за сказанное. Сегодня его слова приобрели трагический оттенок полной, едва ли не исповедальной откровенности, которой при жизни вроде бы и не славился этот сильный человек.

Он оставил нам свое кино — кино сильных мужчин и сильных страстей. Он унес в могилу неразгаданную тайну своей многогранной, так до конца и не понятой личности.

Гражина Арлицкайте. Почти тридцать лет назад в фильме «Никто не хотел умирать» прозвучала символическая фраза: «О чем молчим, мужики?». Она как бы повисла над головами крестьян, решавших роковой вопрос: как выжить и как жить? Вспоминая ту блестяще написанную и сыгранную сцену, я хочу начать наш разговор с вопроса: о чем молчал ты, Витаутас, во времена больших перемен и больших разговоров?

Витаутас Жалакявичюс. Молчал? Я работал. У меня был большой проект, который вроде бы соглашалась финансировать Франция. Однако к власти пришли консерваторы (во Франции, разумеется), и их правительство решило, что слишком много денег отводится на культурное развитие стран Средней Европы. Полагаю, что не только Литву имели они в виду и не только мой проект не состоялся. Потом писал сценарий телевизионного фильма по заказу Останкино, однако оказалось, что и там не хватило денег — и для своих, и для чужих авторов. Сейчас этот проект реализовало Литовское телевидение (имеется в виду четырехсерийная картина «Я не знаю, кто я». — Г. А.). Так что трудно назвать это молчанием. Я пытался как-то привести в порядок свою «Студию 2000». Но если мы говорим о том, другом молчании…

Г. Арлицкайте. Именно о нем.

В. Жалакявичюс. Когда взрываются водопроводные трубы, то поток хлынувшей на улицу чистой воды очень быстро засоряется разного рода мусором. Мы почему-то удивляемся, как же такое возможно! Мы удивляемся, что что-то происходит не так, как мы ожидали и надеялись. Может быть, это и не является основным аргументом, но я полагаю, что молчание сегодня и есть основополагающее состояние (или качество) интеллигенции.

Г. Арлицкайте. Не было ли твое молчание в 90-е годы своеобразной реакцией на пролеткультовские и «хунвейбинские» тенденции, которые имели место на фоне вновь обретенной независимости?

В. Жалакявичюс. Мы знали (и знаем), что означали для литовской государственности, для литовского народа, для всех нас годы советской власти. Однако я не могу сегодня утверждать, что в это время ничего не было создано в области культуры, искусства, науки. Оценка этой деятельности не должна иметь политической окраски или стать поводом для той же политической перекраски. Да, все запрещалось, была жесткая цензура и не менее жесткая централизация. Находилось жесткое перо, которое могло вычеркнуть из истории литературы своенравного писателя, кто-то мог положить на полку вредные для советской власти фильмы, гиганты кабинетного мышления боролись с философами, художниками, учили композиторов, пущали — не пущали. Однако все происходило! Рождались произведения искусства, музыки, литературы, существовал мир театра. Думал и думаю, что наш кинематограф в это время был одним из самых важных свидетельств, говоривших миру о Литве. Он говорил о том, что мы живем, и рассказывал, как мы живем.

Теперешнее время — время молчания многих людей, потому что молчание — итог размышлений о том, имеет ли какое-нибудь значение все, что было сделано и создано. Полагаю, что условия наибольшего благоприятствования имели те, кто пришел в культуру во время независимой Литвы (имею в виду 30-е годы). Тогда нечего было разрушать. Всеми процессами двигала радость оттого, что что-то удается в Литве, создается, возникает, творится и открывается. По другим критериям оценивался труд, его смысл.

Сегодняшняя двухполюсная оценочная шкала не является чем-то новым. Она стара и широко известна. Один полюс — идеализация и восхищение, другой — уничтожение и пренебрежение. Во время советской власти в Литве опровергалось все, что было создано до 1940 года, сегодня же довольно выгодно опровергать результаты культурной жизни советского времени. Не следовало бы делать ни того, ни другого. Но для этого требуются ум, интеллигентность, в конце концов желание. Любая революция — что большая, что маленькая — всегда является сведением счетов. Любые перемены исторически связаны с отповедью «обреченным», желанием занять свое место под солнцем. Еще древние греки говорили, что идея освобождения сопровождается жаждой мести. Стоит ли удивляться, что процессы освоения свободы у нас сопровождаются той же жаждой мести?

Интересен вираж, который проделала так называемая литовская послевоенная интеллигенция. В советские университеты пришли люди из тех социальных слоев, которые поддерживали новую власть. Кстати, среди них немало персонажей, достойных похвалы и уважения. Многим еще предстояло достигнуть соответствующего внутреннего развития, чтобы понять, что такое Литва, что такое человек, его жизнь, его предназначение, смысл его деятельности и т. д. Эти люди менялись! Может быть, вначале они были продуктом советизации, но они менялись! Следует задуматься, к чему стремились те, кто верил, что создает литовскую культуру, литовский имидж. Что ими двигало? Могло ли желание служить большевизму инспирировать созидательный культурный труд, или большевизм просто был той реальностью, которая от нас не зависела? Я с большим уважением отношусь к ссыльным и к политическим узникам, которые сознательно выбрали тюрьму, но я боюсь даже подумать, что произошло бы, если бы в лагерях оказалось все население Литвы. Человек зависит от очень конкретных условий, в которых он живет. Этот процесс сложен. Даже исходя из западных стандартов, культурные процессы во времена советской Литвы не прекращались. Разве эмиграция создала более великую культуру?

Г. Арлицкайте. А может быть, более специфическую все-таки?

В. Жалакявичюс. Согласен. Специфическую только потому, что она создавалась в Калифорнии или в Мюнхене. В любом случае каждый творил по мере своих возможностей.

Хочу лишь повторить известную истину, что запреты стимулировали творчество, создавали ауру национальных подтекстов, какую-то ощутимую ностальгию по тому, что было или должно было быть. Разве драмы Юстинаса Марцинкявичюса приобрели бы такую значимость и ценность, будь они созданы сегодня или в эмиграции?

Вот уже пять лет, как мы радуемся свободе. Но что такого великого мы сотворили? Чему можем порадоваться?

Интересно, что литовское сопротивление, которое было трагически реальным и долгим, сегодня уже не инспирирует творчества. Отдельные воспоминания, желание собрать факты, документировать эту реальность — да! Но только и всего. Что же происходит в нашей новой культуре? О чем мы все молчим?

Г. Арлицкайте. Уже добрых десять лет назад ты как-то сказал: «Когда будет разрешено говорить все, окажется, что сказать нечего». Не это ли время настало сегодня?

В. Жалакявичюс. Вся драматургия Чехова основана на одном фабульном стереотипе: «он думал, что… но оказалось все по-другому». Человеку все время что-то кажется. Заблуждаться — очень человечно! Заблуждения характеризуют и сегодняшнее время. Когда наконец случается то, чего так долго надо было ждать и во что даже и не верилось, все вдруг оборачивается сатанинскими играми. Внутреннее сопротивление большевизму, сопротивление ему в творчестве было связано с нежеланием жить в полицейском государстве. Национальный аспект, на мой взгляд, не был доминирующим мотивом. Кроме, конечно, того, что возрождение независимости обещало и конец тоталитаризма. Нас угнетала и томила неволя вообще. Нас всех — русских, литовцев, эстонцев, латышей и других. Ведь наше так называемое «национальное своеобразие» в советское время не отрицалось столь тотально, как в царское время. Свобода отпускалась в таких количествах, в которых свобода возможна при тоталитарном режиме вообще — и в самой России тоже. Философ Ясперс так сформулировал вопрос: свобода от чего и ради чего? От чего нам нужно было освободиться, вроде бы было понятно всем. Однако сегодняшний день показал нам, что мы так и не поняли, на что нам нужна вожделенная свобода? Что с нею делать-то? Выяснилось, что свобода необходима только определенному кругу людей. Многие из них, кстати, этой свободой пользовались и раньше. Потому что трудно назвать свободой свободу покупать ворованные в Германии или в Голландии автомобили.

Я всегда вспоминаю Макиавелли, говорившего о неизбежном извращении общества, которое долго и покорно несло иго тирании и порабощения иноземцами. Такое общество, согласно Макиавелли, «потеряло божий дар — свободу, любовь, нравственность и патриотизм. Эти категории заменены покорностью, лицемерием и холуйством. Общество, привыкшее быть угнетаемым, неспособно воспользоваться свободой, даже по счастливой случайности им обретенной». Это было сказано более пяти веков тому назад! Сегодня мы не знаем, что делать со свободой. Вернее, каждый пользуется ею по мере своих возможностей, но это совсем не означает свободу в духовном, культурном смысле.

Г. Арлицкайте. И все-таки. Коснулись ли эти перемены тебя, изменили ли они ситуацию, в которой ты находишься как художник?

В. Жалакявичюс. Да, изменили. Я освободился от разного рода зависимостей. От всяких связей. Мое молчание означает и то, что я окончательно порвал эти связи. Эрих Фромм очень точно подметил: «Человек, освобождаясь сам, освобождает себя от внешних связей. Оптимальная свобода достигается ценой полного одиночества». Хочу лишь добавить, что меня не мучает одиночество. Я вырос с матерью, потом долго жил на чужбине. Моя мать научила меня двум вещам: не бояться одиночества и работы. Думаю, что обеими этими истинами я овладел в совершенстве. В отличие от Сальери, у меня нет учеников, нет друзей, а теперь нет даже и врагов. Тогда остается лишь одна проблема — проблема экзистенции, вульгарно называемая деньгами, социальными гарантиями, etc. Умея или желая писать, работу найдешь всегда. Только труд этот не увенчивается успехом, а ведь он должен быть кому-то предназначен. Немножко страшно думать, что то, что ты делаешь, никому не нужно. Невостребовано. Шоу-эпоха!

Г. Арлицкайте. Мучила ли тебя жажда славы?

В. Жалакявичюс. Думаю, что каждому человеку приятно, когда его труд достойно вознагражден. Только лицемер может сказать, что ему все равно, читает кто-нибудь его книги или нет. Это неправда. Но я приобрел противоядие, которое позволяет мне не искать славы. Мне просто кажется, что естественно полностью отдаваться своему труду. Эйфория от созданного (я не хочу произносить слово «слава») тоже была связана с трудом, с очень реальными вещами. Учиться работать — это было и осталось для меня движущей силой до сих пор.

Г. Арлицкайте. Согласно твоему знаку Зодиака ты являешься лидером, предводителем. Какие черты характера тебе больше всего помогали и какие мешали?

В. Жалакявичюс. Помогало все, что связано с планетой Марс и с энергией огня, дарованной Овну. Помогало упорство, активность, желание перемен, магнетизм разнообразия. Мне вообще помогал труд как таковой. А что мешало? Индивидуализм, нежелание или неумение общаться, быть свободным и независимым настолько, насколько хотелось бы. Окружение никогда не разрешает тебе быть полностью свободным. Вернее, оно не прощает независимости. Может быть, мешало и стремление навязать свою волю другим. Не могу сказать, что являюсь самым большим демократом. Хотя, если демократию понимать как волю большинства, все равно в итоге власть попадает в чьи-то руки. Демократия имеет смысл в развитом обществе, в культурной стране, в которой создан культ свободы человека, культ его прав. Демократия действенна только в нравственном обществе.

Г. Арлицкайте. Чувствуешь ли ты ностальгию по временам своей кинематографической молодости, когда истории о том, как делаются фильмы, могли конкурировать с историями, рассказанными в фильмах?

В. Жалакявичюс. Разница между жизнью в кинематографе тогда и сейчас велика. Не знаю, как точно это определить. Вроде бы время было лучше. Было естественным, что, гуляя ночью по городу с девушкой, ты не думал о том, что тебя могут убить. Сейчас с такой же естественностью ты обязан думать как раз о том, что это может произойти. Кроме того, не было ощущения: то, что ты делаешь, никому не нужно. Наоборот. Это было в такой же степени необходимо, как победа баскетболистов «Жальгириса» над командой ЦСКА. Важным было чувство победы, которое ты дарил обществу. Этот нюанс был особенно важен. Однако радоваться можно не только творя. Ведь я сегодня искренне радуюсь новым шикарным магазинам в Вильнюсе или автомобилям хорошей марки на его улицах, ибо это все для меня является приметами новой жизни. У меня нет социальной зависти, я просто радуюсь тому, как Вильнюс меняется. Может быть, раньше мы умели больше радоваться тому, что делали сами. Нас окружал психологический климат сосуществования. С другой стороны, время ведь тоже делает свое дело.

Я все вспоминаю анекдот про старого генерала КГБ. Его спросили, когда ему лучше всего жилось. Он ответил: «А при царе!» Как это при царе? «А просто! Натягиваешь сапоги, выходишь гулять, а девок-то, девок сколько. Во было время!» Шутка, конечно. Но она напоминает, как грустно осознавать, что время действительно делает свое дело. Ты вдруг понимаешь тщетность всех твоих желаний. Фраза из Экклезиаста о суете сует вдруг приобретает ощутимо реальный смысл. Ибо было время разбрасывать камни, пришло время их собирать. И вообще мне кажется, что литовское кино моего времени напоминало молодую собаку, которая прыгала и лаяла оттого, что просто живет.

Г. Арлицкайте. Твое поколение режиссеров пришло в кино целой когортой. Принадлежность этому поколению означала своеобразную общность. Объединяло ли когда-нибудь литовских кинорежиссеров чувство солидарности?

В. Жалакявичюс. Это был корабль, на котором находились разные люди. Может быть, не все умели плавать или просто плавали плохо, но я думаю, что каждый из них имел шанс в какой-то степени реализовать свои способности, потому что полной самореализации не существует. Может быть, нас объединяла цель создать команду, утвердить свои позиции, были даже и какие-то общие радости. Сейчас рухнули все структуры. У нас не осталось никакого — ни формального, ни неформального — объединяющего центра. Может быть, таков итог любого общественного сотрясения? Наверное, так.

Г. Арлицкайте. Каков же тогда прогноз на будущее нашего кино, если уместно задаваться таким вопросом во времена социальной нестабильности?

В. Жалакявичюс. Все в итоге как-то сложится, ибо иначе не бывает. Вопрос только в том, когда и как сложится. Очевидно одно: Литве предсуждено не иметь своего кинематографа. Выхода я не вижу и не знаю, что следовало бы делать. Ситуацию литовского кино рассматриваю как смену сезонов. После расцвета яблонь наступает пора созревания плодов, уборка урожая. Сейчас, на мой взгляд, наступила глубокая зима. Она неплодородна. Но это не означает, что целеустремленный и талантливый человек не сможет вырастить в теплице цитрусовое дерево, приносящее полезные и красивые плоды. Я считаю, что существует единственный смысл в любой ситуации — это смысл трудиться, работать, созидать.

Г. Арлицкайте. Сделал ли ты такой фильм, от которого хотел бы отказаться сегодня?

В. Жалакявичюс. Нет, я не сделал того, что хотел бы сегодня забыть. Даже такие заказные фильмы, как «Это сладкое слово — свобода!» и «Кентавры», сделанные в 70-е годы, были для меня довольно поучительным опытом. Я их снимал безо всяких финансовых ограничений, на трех континентах, что само по себе требовало определенных умений. Да, эти фильмы не были актом высокого творчества. Весь мой московский период (до «Рассказа неизвестного человека», сделанного в 1980 году) был лишь образом жизни, а не жизнью в искусстве. Но я работал и учился, потому что тогда уже думал, что жить буду долго и работать смогу долго.

Г. Арлицкайте. Есть ли у тебя чувство, что ты чего-то не сделал?

В. Жалакявичюс. Я не сделал всего. После «Никто не хотел умирать» (это был 1965 год) я не работал несколько лет, потому что ни один из моих сценариев не проходил ни в Литве, ни в Москве. Потом уехал в Москву. Опять потерянное десятилетие, хотя я уже тогда умел делать фильмы. Вернулся в Литву в 80-м году и опять за десять лет всего лишь одна картина «Извините, пожалуйста!». Ну да, еще был «Воскресный день в аду», еще «Зверь, выходящий из моря», один-другой сценарий. Но это, в сущности, уже ничего не меняет.

Г. Арлицкайте. К чему ты стремился, делая фильмы?

В. Жалакявичюс. Я хотел научиться делать фильмы элегантно, красиво, с привкусом декаданса и достоевщины. Сегодня, посмотрев трилогию Кесьлевского «Три цвета», я понял, что именно такое кино было моим идеалом. И я вдруг испугался. Испугался, потому что сегодня, глядя эти немыслимо красивые фильмы, я ничего не почувствовал, хотя это настоящее кино и в профессиональном, и во всех остальных смыслах. Если так, то, может быть, я совсем не тому учился, ибо я учился сознательно. Может быть, следовало стремиться к чему-то другому? Бог знает.

Много, чего не следовало делать. Еще знаю, что меня всегда убивало желание быть гражданином мира. Это состояние войны в Литве, потом успех в России размагнитили душу. Сейчас, когда смотрю свои фильмы (иногда даже вместе с публикой), мне все начинает представляться иначе. Нет, я не хочу возвращаться к старым замыслам, но я в свое время был порабощен Чеховым, Достоевским. И хотя я относился к элите Госкино СССР, меня не допускали к этим авторам. Больно, что не снял «Волшебной горы» Томаса Манна, «Бесов» и «Подростка» Достоевского… Ничего нельзя отложить на потом. «Потом» — такого времени не бывает. А вечность выиграть невозможно.

Г. Арлицкайте. «Зверь, выходящий из моря», сделанный в 1992 году, — последний на сегодняшний день твой фильм. Картина получила призы в Италии, Франции, России. Однако так и не была куплена ни в Литве, ни за ее пределами. Кроме фестивальной публики, мало кто видел ее. Почему так произошло?

В. Жалакявичюс. «Зверь, выходящий из моря» задумывался как фильм о христианском покаянии. Однако выяснилось (вот вам опять чеховская ситуация), что это тоже никому не нужно. То, что создается (имею в виду не только этот фильм или себя самого), почему-то становится ненужным. Довольно печальный вывод.

Г. Арлицкайте. У тебя была мастерская на Высших курсах сценаристов и режиссеров в Москве (1978 — 1980), ты выпустил первый курс сценаристов и режиссеров в Литве. Привлекает ли тебя деятельность педагога?

В. Жалакявичюс. Нет. Меня тяготит ноша слишком большой ответственности. Ведь я могу научить лишь тому, что умею сам. Однако люди, которые приходят сегодня, уверены в том, что образование им нужно лишь постольку, поскольку нужен диплом, разрешающий стартовать, работать, делать фильмы. Кроме философской и внутренней необходимости выразить самого себя кинорежиссер обязан научиться делать фильмы. Вряд ли возможно научить человека искусству самовыражения — ему дано столько, сколько дано. Можно научиться снимать. Но есть много примеров, доказывающих, что, даже и не умея снимать, можно сделать фильм, о котором говорят все. Поэтому думаю, что профессия педагога — не для меня.

Г. Арлицкайте. Любое время ставит перед художником основные и второстепенные вопросы. Какой основной бытийный вопрос в кино сегодня?

В. Жалакявичюс. Немного писателей во всем мире могут прожить литературным трудом. Но кинорежиссеров, которые могут прожить, не занимаясь своим прямым делом, и того меньше. И возникает деликатный вопрос — делать то, что имеет спрос, и только то, что можно продать? Или… Этот вопрос становится основополагающим. Кроме того, один аспект в кино является принципиальным (он, может, не так заметен в других искусствах). Я имею в виду профессиональный и технический уровень кинопроизводства. Все стоит очень дорого в самом примитивном и вульгарном смысле этого слова. Все стало измеряться только деньгами.

Г. Арлицкайте. Но почему же американские фильмы Формана вызывают такую ностальгию по ее скромным и малобюджетным картинам чешского периода, почему трилогия Кесьлевского заставляет нас возвращаться к его кинематографу времен малых денег и больших открытий?.. Ведь режиссеры не становятся менее профессиональными и менее талантливыми, когда у них много денег на постановку, но что же все-таки происходит со многими из них, когда финансовые проблемы снимаются?

В. Жалакявичюс. Я тоже пытался понять, почему маленький человек времен неореализма, его проблемы и чувства сегодня уже не волнуют художников. Ведь нищих на свете не убавилось. Очень интересный вопрос. Не знаю ответа.

Г. Арлицкайте. Ты много стран объездил, долгое время жил на чужбине. Что для тебя означает Литва?

В. Жалакявичюс. Я всегда и всюду чувствовал себя литовцем. И во всем, что я делал, это можно увидеть. Моя идентификация была болезненной, мне совершенно понятны ее пропорции: мне хорошо то, что хорошо Литве, и наоборот. Быть литовцем для меня — это то, чего я не могу изменить. Я так понимаю свою идентичность. Только сейчас мне кажется, что мы не делаем того, что должны бы делать, и не живем так, как должны были бы жить, будучи литовцами, хотя я отнюдь не считаю литовцев избранными. Всегда опасно переоценить свою значимость. Это опасно и в политике, и в искусстве.

Г. Арлицкайте. Чувствуешь ли ты себя усталым?

В. Жалакявичюс. Это чувство приходит с пониманием того, что ты не можешь изменить то, что от тебя не зависит. В этом смысле я давно чувствую себя усталым.

Г. Арлицкайте. Ты часто говорил о сложности общения. Не может ли искусство стать способом общения более истинного, более искреннего, более человечного?

В. Жалакявичюс. Твои фильмы всегда отражают тебя самого. Скрыться практически невозможно. Да, автор часто пытается скрыть свою тайну, а читатель пытается ее разгадать. Конечно, это возможно только в том случае, если произведение хоть чуточку живое. Многие произведения лишены души, они невдохновенны. Такие мертвые творения можно найти и в мастерских больших художников.

Существует множество способов общения, кроме равнодушия и тупоумия. А без любви вообще невозможно создать что-либо стоящее.

[1] Еженедельник Šiaurės Atėnai («Северные Афины»), посвященный культурной проблематике. Выходит в Вильнюсе с 1990 года.