Алексей Саморядов: «В фольклоре быта нет»

Оксана Черкасова — всеобщая любимица в мире анимации. Помимо охапки призов всевозможных фестивалей она снискала бесспорное уважение и расположение как мэтров-классиков, так и безусых экспериментаторов, предпочитающих кисти и целлулоиду — компьютер. Оксана обладает абсолютным слухом, даром бережно и талантливо интерпретировать фольклорные мотивы средствами анимации. Результатом ее самостоятельных «раскопок» северного фольклора, наиболее чистого, не запыленного поздними наслоениями «цивилизации», стали произведения, на которых сегодня будущие художники учатся профессии: «Кутх и мыши», «Бескрылый гусенок», «Племянник кукушки», «Нюркина баня».

Я не обладаю способностью теоретического осмысления того, чем я занимаюсь, иначе я писала бы статьи. А занимаюсь я фольклором. Настоящим, чистым, неправильным. Сам этот процесс постижения, сам путь до— ставляет наслаждение. Нет необходимости высасывать фильм из пальца. Вообще я не люблю быта. В фольклоре быта нет. Бабка, прежде чем сварить суп, вершит свое действо. Она пошепчет, наговорит. На воду. Побеседует с морковкой, картошкой… Загадает, чтобы с каждым глоточком прибавлялось здоровье. Парадоксальное сочетание возвышенного и прозаического, наивного и мудрого, высокого и примитивного. То, что в светской культуре находится на полюсах, здесь естественным образом взаимодействует: смеховое начало и трагическое. В любом плаче столько всего смешано, столько на первый взгляд нелепого, лишнего и в то же время внутренне оправданного. Вспоминается пушкинское замечание об ошибках. Не просто ошибка, а выразительное средство, живая деталь.

Я влюбляюсь в чукчей, могу без конца слушать песни, наговоры. В них форма действительно растворена, неотделима.

Каждый ищет своих созвучий. Современность, мир реальный, рациональный мне не интересен. И хотя мои фильмы показывают на фольклорных симпозиумах, научных конференциях, я никоим образом не занимаюсь исследованием, изучением этого «предмета». Да и не предмет это вовсе. Это беда установки. Все думают, что фольклор есть музей незыблемостей. Но оживает он лишь при соприкосновении с человеком, живом соприкосновении. Как партитура Баха. Есть в фольклоре свои устоявшиеся формы, каноны: колыбельные, пестушки, плачи, былины. Однако внутри всегда есть место, невероятный простор для автора. Важно, кто пересказывает. Вот это и есть режиссура, способ интерпретации.

Каждый раз я предвосхищаю открытие. Не знаю, чем все кончится. Я иду вглубь, и материал все время оборачивается новой, неизвестной стороной. Это живое общение.

В основе «Нюркиной бани» — день семьи перед свадебным пиром. Будто приехали мы в незнакомую деревню и смотрим- Это не иллюстрация обрядов, все за гранью видимого, как духи, которых вызывает бабка. Фольклор всегда многослоен. Внешний ряд — канва сюжета: кто и что делает. За ним глубина пропасти. Заговор на огонь, поэтическая реприза — как «правят» невесту. Здесь используют оберег — настоящий заговор. Надо взять три воды: из лесного родника (дикая вода от лешего), из реки (домашняя вода), крутой кипяток (крутошная вода). Все смешивается со специальным приговором для омывания невесты. Чтоб здоровая была, красивая. Надо уметь это увидеть — увидеть и выразить. Придумываю детали, мучаюсь, как это сыграть, когда делаю мультипликат. Мне кажется, это и есть поэзия. Все должно быть ясно и чисто.

В «Нюркиной бане» мне не удался персонаж Банник — дух бани. Намучилась я с ним и все же ошиблась. Он оказался слишком «мультяшным», подробным. Оттого и зажил по другим правилам. Он существовал в человеческих реакциях, а должен был восприниматься намеком, призраком. И эта обытовленная, плотская реальность, в которой он комфортно существовал, стала диссонансом, неправдой.

То, что в словах кажется легким, абстрактным, обретая визуальную форму, теряет магию тайны. Пришлось мне Банника выбросить. Хотя первоначально фильм вообще назывался «Про банника». «Нюркина баня» звучит как-то теплее и более емко. Ведь когда-то в бане проходили все основные жизненные события: роды, смотрины, подготовка к свадьбе, омывание покойника.

На Высших режиссерских курсах нас заставляли ориентироваться на традиционную русскую сказку. Как я ни пыталась, все же не сумела найти ключ, чтобы это было новым, живым, своим. Я начала чукотскую сказку. Но не с адаптированного варианта, а с подстрочника. И лишь тогда пахнуло истинным, живым. Можно делать и классические сюжетные сказки, но только почувствовав их. Это определенная система условностей, почти реальный мир иллюзий. Как, например, часто используемый в сказках мотив брошенного девушкой гребня, превратившегося в стену леса. Но ведь не в буквальном же смысле возникает лес: с колючками да елками. Это заговор. Но иллюзия не менее плотная, чем реальность. Такой космиче— ский лес страшит более, чем настоящий. Фантасмагория полностью вытесняет быт.

Фольклор требует особой фактуры, полифонии, особого звучания, отсутствия выстроенных, поставленных актерских голосов, использования не настроенных по камертону инструментов. Все это, рожденное сиюминутно, сосуществует естественно и чисто в общем контексте фильма. Мне необходимо звучание доморощенной жалейки, сводчатых гуслей, глиняной окарины, кувылки…Они создают нестройный фактурный звук, способствуют возникновению особой ауры. Все зависит от слуха художника. Умения выбирать. Вкуса.

Я привожу древнюю беззубую бабку к шестнадцатидорожечному суперсовременному аппарату, чтобы слушать ее речь. И на моих глазах времена непостижимым образом смыкаются.

Записала Лариса Малюкова