Билли Уайлдер: «Европа»

Профессия: репортер

Мечта моих родителей была типична для мелкобуржуазных семей, в которых подрастают двое сыновей. Один должен стать врачом, другой — адвокатом, на худой конец дантистом или налоговым инспектором. Однако у нас получилось по-другому. Мой брат стал фабрикантом дамских сумочек в Нью-Йорке. Я же мечтал о профессии репортера.

В американской кинохронике я увидел молодого человека. За лентой его шляпы красовалась небольшая карточка с надписью «Пресса». Он лихо задавал вопросы звездам кино и интервьюировал Рокфеллера на его роскошной яхте. Репортер! Вот кем я должен стать!

Я рос довольно наглым юнцом, имел кипучий темперамент, умел прекрасно пародировать окружающих и не сомневался, что научусь в предельно короткий срок задавать нахальные вопросы. Однако в ту пору в Австрии царила безработица. Моя семья не имела никаких связей в газетном мире, и самое главное — у меня не было шляпы, за ленту которой можно было заткнуть карточку с гордой надписью «Пресса». Я ходил из редакции в редакцию, но везде получал отказ. Мой час пробил, когда я переступил порог редакции «Час». Это была дневная газета, на страницах которой публиковались всякие городские новости. Она сдавалась в набор в 11 утра, а в полдень уже продавалась на улице.

Я пришел после обеда, добросовестно постучал во все двери. Никого, кроме уборщицы. «А где же все? Неужели здесь никого нет?» — удивился я. «Никого, — подтвердила уборщица. — Попробуйте поискать на первом этаже», — ехидно посоветовала она.

Отправляюсь на первый этаж. Как сейчас помню, все двери стояли открытыми настежь, кроме одной. Раздался шорох. Я внимательно прислушался, откуда он исходит. За закрытой дверью кто-то тяжело дышал, как астматик. Я постучал, ответа не последовало. Тогда я толкнул дверь и вошел.

На канапе лежали мужчина и женщина. Мужчина был маленький, толстенький, с острой седой бородкой. Его лицо пылало. Он вскочил и стал поспешно застегивать брюки. Женщина натянула юбку на колени, испуганно взглянула на меня и шмыгнула за дверь.

— Что вы тут ищете? — рявкнул мужчина.
— Я ищу работу, — признался я.
— Ваше счастье, что я задержался сегодня дольше обычного.
— Правильно, — подтвердил я. — Как говорится, в нужное время в нужном месте.

Толстенький господин оказался известным театральным критиком Гансом Либстеклом. Он сотрудничал почти со всеми венскими газетами, а в 1925 году основал собственный журнал «Сцена». Либстекл стал моим первым учителем на журналистском поприще.

Быть репортером в «Часе» значило уметь найти короткие хлесткие формулировки, но не только. Обычно я поднимался в 6 утра и ехал в какой-нибудь рабочий квартал к родителям убийцы, схваченного накануне. Моя задача состояла в том, чтобы выманить у них фотографию сына и успеть опубликовать ее в нашей газете. После того, как родители осыпали меня потоками брани, а мать убийцы выплакивала все слезы, я получал, наконец, снимок. Чувство голода заглушало во мне сострадание. Я знал, что должен заплатить за комнату. Мне надоело спать в зале ожидания вокзала, и если уж это случилось, то выбирал вокзал Франца-Иосифа.

Обычно все газетчики собирались в кафе напротив Полицейского управления Вены. Играли в шахматы, на бильярде. Как только в кафе вспыхивал красный свет, все бросались к выходу. Шахматные фигурки застывали на доске, дожидаясь, когда игроки вернутся назад с места происшествия.

Каждый год молодые журналисты готовили новогодний номер, в котором публиковались интервью знаменитых горожан. Накануне 1926 года всех интересовал вопрос: что несет человечеству фашизм? Мне поручили спросить об этом у Альфреда Адлера, Артура Шницлера, Рихарда Штрауса и Зигмунда Фрейда.

Прежде всего я побежал к Фрейду, который жил на Берггассе. Передал служанке свою визитную карточку и стал ждать. Через стекло можно было рассмотреть приемную. Я увидел знаменитую кушетку, она была очень узкой. Через несколько минут дверь открылась, и на пороге по— явился Фрейд. Он оказался значительно меньше ростом, чем я предполагал. «вы репортер?» — спросил Фрейд. «Так точно, господин профессор». Он махнул рукой: «Дверь — там!»

Вспоминая этот эпизод, я часто думаю, что быть изгнанным Фрейдом — куда большая честь, чем быть приглашенным Каддафи.

В мае 1926 года в Вену приехал Пол Уайтмен. Король джаза совершал европейское турне. Его концерты состоялись в Лондоне, Амстердаме, Париже и Берлине. Вену он посетил с ознакомительными целями. По заданию редакции я навестил его в отеле «Бристоль» и взял интервью с помощью переводчика. Особенно поразил меня его черный камергер, у которого, как мне казалось, была только одна зада-ча — заводить граммофон, вечный спутник музыканта. Аппарат произвел на меня столь глубокое впечатление, что, работая над сценарием фильма «Императорский вальс», я специально для Бинга Кросби написал роль представителя американской граммофонной фирмы, который хочет продать свой патент кайзеру.

Несмотря на то что я не понимал ни слова по-английски, мое воодушевление, вызванное музыкой Уайтмена, было таково, что порой казалось, будто я прекрасно понимаю и самого музыканта. И когда я сказал, что мечтаю побывать на его концерте, он за свой счет пригласил меня в Берлин. Я взял в «Часе» отпуск и, пообещав написать отчет о гастролях Уайтмена, отбыл в Берлин, который был в те годы мечтой каждого журналиста.

В Берлине концерты Уайтмена проходили в зале, вмещающем пять тысяч человек. В Америке в то время царил сухой закон и музыканты стремились всеми возможными средствами наверстать упущенное. Когда луч света концентрировался на первой скрипке, а прочие оркестранты погружались в темноту, можно было увидеть, как Уайтмен доставал бутылку виски, отхлебывал из нее и передавал бутылку в оркестр, где она быстро переходила из рук в руки.

В оркестре Уайтмена играл тогда Мэтти Мэлнек, с которым я очень подружился, потому что он говорил по-немецки. Когда я сам стал режиссером, то решил использовать его музыку, которая меня просто завораживала. Его мелодии звучат в фильмах «Свидетель обвинения» и «Некоторые любят погорячее». Это идеальная киномузыка.

В Вену я так и не вернулся, решив, что смогу работать репортером в Берлине, и не ошибся. Работы для репортера здесь было еще больше, чем в Вене. Главным образом я сотрудничал с газетой «Берлинер Цайтунг», но никогда не отказывался и от других предложений.

В те годы мне довелось брать интервью у Джекки Кугана, у голливудского актера Адольфа Менжу. Но больше всех запомнился американский миллионер Корнилиус Вандербильд. Тот остановился в шикарном отеле «Адлон», что на Парижской площади, и первым делом я поинтересовался, сколько у него на счету денег. Конечно, при себе у него не оказалось ни пфеннига. Во время интервью мы прогуливались по Унтер ден Линден. Вандербильд проголодался и с большим аппетитом съел три рубленых шницеля и выпил четыре кружки пива. Платить пришлось мне.

Через некоторое время редакция поручила мне написать об игроках Монте-Карло, о том, как они срывают банки и наживают целые состояния. Полученный задаток я оставил в казино уже в первую ночь. Попросил еще денег. Они улетучились также быстро. Чтобы вернуться в Берлин, пришлось обратиться к матери. Она прислала денег, в телеграмме было написано: «Ничего не бойся, если мама рядом».

В Берлине я познакомился с киношниками, которые собирались в тех же кафе, что и журналисты. Особенно теплые отношения сложились у меня с Джо Пастернаком. Как раз в это время в Берлин приехал хороший знакомый Джо голливудский режиссер Алан Дуон, постановщик знаменитого фильма «Робин Гуд» с Дугласом Фэрбенксом в главной роли. Дуон женился на молоденькой танцовщице из ревю Зигфелда. Для свадебного путешествия они выбрали Германию. Зная о моем бедственном существовании, Пастернак предложил стать их гидом. К сожалению, в Германии я не знал ничего, кроме Берлина. Однако сто марок в неделю были слишком завидной суммой, чтобы отказаться. Я пошел в отель «Адлон», где любили останавливаться богатые американцы, познакомился с Дуоном и его длинноногой женой и был принят на работу.

Первую остановку мы сделали в Дрездене. Потащил шефа и его жену в Галерею, показывал им картины Рубенса, Рафаэля и Дюрера. Они смотрели с интересом. Но вскоре муж захотел вернуться в отель и там сразу отправился в бар. Американцы не только стремились компенсировать недопитое дома, но и подзаправиться на будущее. Им ничего не стоило выпить за один присест четыре сухих мартини. Молодая жена

Дуона ему не уступала. Я отказывался от алкоголя и заказывал только лимонад.

Мы переезжали из города в город. После Дрездена Мюнхен, потом Баден-Баден : пятнадцать минут — музеи, пятна— дцать минут — классическая архитектура, четыре часа — мартини. В Гейдельберге произошло ЧП. Мы отправились осматривать руины знаменитого университета. С помощью трех десятков английских слов я пытался рассказать его историю и спутал Людовика XIV с Генрихом VII. На мою беду, рядом оказались английские туристы с настоящим гидом. Дуон внимательно выслушал его объяснения, весьма отличающиеся от моих. «Никогда не доверяйте подлецу, который не пьет!» — выкрикнул он в сердцах. На фоне исторических руин Дуон уволил меня с работы. И хотя работал я только два дня, заплатил мне все сто марок.

Жиголо

Чтобы удержаться на плаву, я брался за любую работу и даже был жиголо. Кстати, этот эпизод я считаю одним из самых интересных в моей долгой жизни. До сих пор у меня в архиве хранится статья «Официант, нужен жиголо!», опубликованная в газете «Берлинер Цайтунг» в январе 1927 года.

Мои брюки были не глажены, лицо не брито, воротничок расстегнут, манжеты обтрепаны. Язык пересох, ноги подкашивались, желудок сжимался от голода, а сам я находился на грани нервного срыва. Улицы, по которым я ходил, состояли из череды кондитерских, ресторанов и магазинчиков, где продавались всякие деликатесы. Но у меня не было денег на все эти вкусности. Сигарету приходилось разрезать на несколько частей, чтобы она дольше курилась. Дела шли совсем плохо. Уже завтра я мог оказаться на вокзале. И тут мне встретился знакомый француз. Он рассказал, что выступает в ресторане «Эден» на Будапештерштрассе, и пообещал замолвить за меня словечко хозяину.

И вот я на рабочем месте. Танцевать надо каждый день с пяти до семи, а затем с половины десятого до часу ночи. Днем полагается темный костюм, ночью — смокинг. На карманные расходы выдается по пять марок в день плюс чаевые.

Зал «Эдена» был всегда полон. В нем преобладали разряженные дамы в возрасте от двадцати до пятидесяти. Попадались мамаши с дочками на выданье. Юноши в светлых гамашах и расписных галстуках. За некоторыми столиками сидели целые семьи. Играл джаз-оркестр.

Профессия «жиголо» — трудная, особенно в субботу и воскресенье, когда танцоры теряют по нескольку килограммов веса. Разве это не подвиг — заставить корпулентную даму подчиниться ритму музыки? Это напоминало состязание: я танцевал фокстрот, она — польку. Самым модным танцем был в то время чарльстон.

Знакомая девушка Маргарет, вернувшаяся из Нью-Йорка, обучила меня новомодному танцу и дала напрокат пластинки, привезенные из Америки. На них были записаны модные шлягеры Уайтмена, Хилтона и любимца немецких дам «шепчущего Джека Смита». Вооружившись граммофоном, я по утрам обходил дома учениц и показывал модные движения. Маргарет обучала мужчин. Заработанные деньги делились пополам. Мы не разбогатели, однако расширили свою клиентуру. Я стал держаться с партнершами более уверенно. Впрочем, посетительницы «Эдена» и без того выделяли меня из толпы жиголо. У меня была репутация хорошего собеседника.

Мы танцуем английский вальс, медленно прижавшись друг к другу.

Я. Можно спросить что-то очень личное?
Она. Попытайтесь-
Я. Знаете, кого вы мне напоминаете?
Она. Нет.
Я. Я не решаюсь сказать-
Она. Ну, решайтесь, пожалуйста!
Я. Суфле, приготовленное самим ангелом на террасе отеля на Средиземном море. Нежное, как дыхание ребенка. А внутри — божественный конфитюр.
Она. От ваших слов у меня разыгрался аппетит.

Мы танцуем танго.

Я. Вы приходите сюда во вторник, четверг и субботу.
Она. Так вы заметили?
Я. Конечно ! Ведь в понедельник, среду и пятницу здесь бывает так скучно. Впрочем, скоро это уже не будет иметь для меня значения! Знали бы вы, сколько стоит пара обуви! Каждую неделю я вынужден покупать себе новые туфли!
Она. Каждую неделю?
Я. А вы знаете, когда Павлова танцевала «Лебединое озеро», она снашивала три пары туфель за спектакль-
Она. Надо же!

На следующий день я получал посылку с десятью парами обуви, слишком изношенной или слишком маленькой, чтобы можно было ею воспользоваться.

Работая жиголо, я мог не заботиться о еде. В контракте значился пункт, согласно которому мне разрешалось бесплатно питаться в кафе гостиницы «Эден». Я предпочитал два яйца всмятку и колбасу с горчицей.

Однако чаще всего приходилось заходить в кафе, не имея в кармане ни пфеннига. Обычно я заказывал комплексный завтрак. Все складывалось очень нервно, потому что нужно было успеть до двенадцати, когда происходила смена официантов. В это время обычно появлялся приятель и начинал отвлекать внимание официанта, помогая мне незаметно исчезнуть. Двадцатилетним юношей в берлинском кафе я испытал чувство, которое вошло в эстетику кино под названием «саспенс».

Стесненные материальные обстоятельства не позволяли мне снять хорошее жилье. Я жил в комнате рядом с туалетом. В нем непрерывно текла вода, мешая заснуть. Лежа без сна в темноте, я воображал себя богатым путешественником, который засыпает под убаюкивающие звуки моря. Прошло много лет, и мы с женой отправились отдыхать на курорт Бад-Гаштайен в Австрии. Мы забронировали номер в лучшей гостинице «Люкс-отель». Нам достался номер с окнами на водопад. Снова я мучился от бессонницы и, лежа в темноте, вспоминал мою голодную юность и берлинскую комнату с туалетом, в котором непрерывно бежала вода.

Ночной визит

Как обычно, я лежал в постели без сна. Мешала не только вода в туалете, но и шум, доносящийся из соседней комнаты. У моей соседки Инге был посетитель. У входной двери раздался звонок. Звонили долго и настойчиво. Внезапно дверь моей комнаты раскрылась, и я увидел, как ко мне прокрался мужчина, держащий в руках брюки и туфли. В это время моя соседка подошла к входной двери и спросила сонным голосом, сладко позевывая: «Это ты, Хайнц?» Звякнула цепочка, Хайнц ворвался в квартиру. «Где он? Я убью его!» — бушевал он. «Да успокойся ты, — причитала Инге. — Разбудишь всех жильцов!»

Незваный посетитель продолжал стоять в моей комнате, прислушиваясь к крикам. «Моя фамилия Вильдер», — прошептал я, чтобы как-то заявить о своем присутствии. Он ответил мне шепотом: «Меня зовут Галитценштейн. У вас есть рожок для обуви?» Я подскочил на постели. "Галитценштейн из " Максим-фильма “?!” — «Вот именно. Его директор и владелец».

Я дал ему рожок и, пока он одевался, подумал, что судьба не случайно послала мне этого человека. Я обивал пороги киностудий, пытаясь пристроить свой сценарий, и вот сейчас в моей комнате находился один из самых могущественных людей кинобизнеса. Я схватил манускрипт и сунул ему в руки.

— Здесь очень интересный для вас материал- Я давно мечтал с вами познакомиться!
— Приходите утром, тогда и поговорим, — отбивался он.
— Да утром вы меня и не узнаете! Прочитайте сейчас!
— Но у меня нет с собой очков-
— Тогда я сам прочитаю, — упорствовал я.
— Хорошо! Я его покупаю. Вот вам пятьсот марок — сдался господин Галитценштейн.

Он тихонько открыл дверь и растворился в темноте. Больше я с ним никогда не встречался.

Среди берлинских кинематографистов

500 марок, выданные господином Галитценштейном, существенно облегчили мою жизнь. Кино было необыкновенно выгодным бизнесом, и я соглашался работать в нем на любых условиях. Знакомые журналисты из «Римского кафе» познакомили меня с Куртом Брауном, у которого была своя сценарная фабрика, ежегодно выбрасывающая на рынок несколько десятков сценариев. Конечно, я работал на ней анонимно. На моем счету уже было 40 или 50 сценариев. Однако никто не знал моего имени. Я был негром, духом, привидением, но вовсе не хотел жаловаться на свою судьбу. Многие сценаристы прошли через это. Помню, как мы писали сценарий «Ниночки». Все собирались в доме Любича. Если у нас что-то не ладилось, Любич прерывал работу и отправлялся в туалет. Если он оставался там дольше пяти минут, то обязательно возвращался с какой-нибудь идеей. Обычно мы шутили, что Любич консультировался там со своим привидением.

Впервые я увидел свое имя в титрах в 1929 году. Это был фильм «Люди в воскресенье».

Мой друг Роберт Сиодмак работал тогда корреспондентом в обозрении «Новое ревю». Однажды он пришел в «Римское кафе», где обычно собиралась творческая молодежь, и сообщил, что дядюшка подарил им с братом Куртом пять тысяч марок, и они решили вложить деньги в постановку документального фильма о простых людях с улицы. Нанять на эти деньги профессиональных исполнителей было невозможно. То, что фильм получил название «Люди в воскресенье», тоже имело свое обоснование. Всю неделю мы работали и имели свободное время только в воскресенье.

Все мы были дилетантами в кино. Например, нашим продюсером стал литературный критик Мориц Зеелер, постоянный завсегдатай кафе. Фред Циннеман, ставший впоследствии известным голливудским режиссером, тоже не имел о кино ни малейшего представления. Единственным профессионалом среди нас был оператор Ойген Шюфтан. В 1961 году он получит премию «Оскар» за фильм «Мошенник».

Работая над фильмом, мы и не предполагали, что он вызовет такую благожелательную реакцию. Особенно запомнилась мне рецензия Герберта Еринга: «Перед нами три девушки и два юноши. Берлин в субботу, воскресенье и понедельник. Поездка на Николас-зее. Купание, катание на водном велосипеде. Как бы между делом — опустевший Берлин. Окна, балконы, аллеи. И что в этом особенного? Чарующая легкость образов, более музыкальных, чем музыка в звуковом кино. Этот фильм раскрывает нам красоту человеческого жеста. Его создали молодые люди. Строительство всегда начинается снизу. Это выступление против стереотипов не может остаться без последствий».

Мы предполагали и дальше работать в этом направлении, но реальная действительность нас поправила.

Чтобы иметь средства к существованию, я должен был сочинять различные истории. Мы начинали как настоящие кинематографисты, а потом стали проститутками от кино.

Когда нас позднее пытались убедить в том, что голливудское кино отличается от европейского своей коммерческой направленностью, я обычно советовал посмотреть немецкие фильмы с участием Вилли Форста, Вилли Фрича и Лилиан Харвей. УФА 30-х годов ничем не отличалась от Голливуда. А ее глава Эрих Поммер придерживался тех же взглядов, что Сэм Голд-вин в Голливуде. Оба стремились вырвать зрителей из повседневной реальности и перенести в мир грез. «Никогда зритель не даст денег на то, чтобы посмотреть на экране жизнь горняка», — убеждал меня Поммер.

Здесь я могу присоединиться к высказыванию Ежи Теплица, который написал о моем друге Сиодмаке: «От авангардистского эксперимента тот перешел к созданию кассовых шлягеров. Это произошло под влиянием банальных сценариев, популярных актеров и дешевых аттракционов».

Однако мне грешно жаловаться. Хотя моя работа у Брауна оценивалась не по самой высокой ставке, я уже мог позволить себе американский автомобиль. Это был «Крайслер» цвета хаки с сиденьями из кожи и внутренней отделкой из драгоценных пород дерева.

Финансовые проблемы постепенно уладились. Однако в общественной жизни появлялось все больше угрожающих знаков. Все чаще на улицах Берлина стали совершаться нападения на евреев.

В то время я жил в отеле «Маджестик», неподалеку от Бранденбургских ворот. Как-то я пришел домой, и хозяйка сказала, что в комнате побывали двое в штатском и произвели обыск. Накануне я читал брошюру, разоблачавшую Гитлера. На мое счастье, она завалилась между стеной и кроватью, и ее не нашли. Я понял, что оставаться в Германии небезопасно, и уехал во Францию. Я оставался там вплоть до декабря 1933 года. Однако я хотел одного — уехать в Америку. Удача не изменила мне и на этот раз. Вместе с Джо Маем мы написали сценарий «Пам Пам» о безработном актере, становящемся фальшивомонетчиком. Его купила студия «Коламбия», и я получил официальную возможность посетить Америку.