Иван Максимов: «Как в детской игре…»

Интервью ведет Л. Малюкова

Иван Максимов — одна из очевидных индивидуальностей в отечественной анимации. Его непреклонная последовательность в создании и подробном исследовании абсурдного и непритязательного мира носатых и хвостатых чудиков граничит с упоительно заразительной и совершенной в своей самодостаточности шизофренией. Тернистый путь от чистого сюрреализма «Слева направо» через гармонию соотношения звука и изображения “5/4” и «Бо-леро» — к нежной «лав стори» в «Нитях» был увенчан многими призами. Вектор же направления этого пути дает основание предполагать начало нового «розового» периода в творчестве анимационного Максимова.

Лариса Малюкова. Твой мир — ирониче-ская интерпретация мира реального или совершенно абстрактная, замкнутая и зацикленная на себе иллюзия? Иван Максимов. Двоемирия не существует. В реальности есть лишь реальность. Но отображать ее мне совершенно неинтересно. Радостней, увлекательней придумывать, создавать какое-то самостоятельное сказочное пространство, в котором мне уютно находиться и как автору, и как зрителю. Пространство это относительно замкнуто и предполагает существование подобного же мира и вне рамок кадра. Я лишь подглядываю в замочную скважину, наблюдая за шизоидностью разворачивающихся на моих глазах событий. Я не рассчитываю точно зрительское восприятие, а придумываю, как в детской игре: вот здесь они живут, здесь будут есть, а здесь спать…

Л. Малюкова. Очаровательные уродцы твоих картин столь же не похожи на людей, как космические пришельцы. Тем не менее в идиотизме их поступков — заколачивании в голову гвоздей, буквальном переливании из пустого в порожнее — так много по-человечески понятного…

И. Максимов. Мои персонажи — детеныши: «котята», «поросята». Они подчеркнуто инфантильны.

Л. Малюкова. Явный геометризм, неправильность форм диктуют и специфику движения, одушевления, а возможно, и некоторую необычность происходящего.

И. Максимов. Конечно, чем больше у персонажа человеческих признаков: форма носа, ушей, глаз, тем проще понять, что с ним происходит. Да, глаза — зеркало души. Но не менее интересно через мимику, жесты, движение понять, что происходит в душе персонажа, представленного в форме треугольника или галочки. Сознательный аскетизм диктует и особенности стилистики. Несомненно, наделить ощущением боли, страха, радости совершенно абстрактных персонажей можно и с помощью фонограммы.

Она придает изображению эмоциональность.

Но если здравым рассудком вмешаться в эту нелепую жизнь инфантильных существ, можно легко не только разрушить ее зыбкую гармонию, но уничтожить и саму жизнь. Существует довольно много фантастических произведений, сказок, рассказов, в которых создается самоценный микромир со своим микроклиматом. Мне, к примеру, близко мироощущение Иоселиани. В картине «И стал свет» мир, фактически выдуманный, радует своим совершенством, яркой палитрой. Хотя он хрупок. Ничего не стоит его уничтожить…

Л. Малюкова. В новом фильме «Нити», в котором ты работал в духе «жесткой графики» художника Миро, твой экран тем не менее как-то потеплел, «порозовел». Мягкие, «под масло» рассветные тона, пастельный колорит. Источником этой визуальной лирики стала тема любви?

И. Максимов. Возможно, но, как и в произведениях Миро, на мягком фоне еще более жестко выглядят жесткие контуры персонажей. У меня была однажды попытка сделать «чистый» проект в стилистике Миро. Это был пилот «Добро пожаловать в XXI век». Я сделал кусок Апокалипсиса, где визуальные образы животных пластически распадались на части, фрагменты. Полная стилизация, практически без эмоций. Красивый танец, для которого я предполагал подобрать адекватную «нереалистическую» музыку. Впрочем, эксперимент не был завершен. В «Нитях» при всей внешней схожести я все же далеко ушел от стиля Миро. Мне явно не хватало элементов узнаваемости в персонажах, человеческих черточек, если хотите, подобия реалистичности, юмора.

Л. Малюкова. Ты заговорил о музыке, которую подбирал к почти завершенному пилоту. Но в “5/4” и в «Болеро» возникает ощущение, что именно музыка стала праосновой созданного на экране мира, его ритмов, пластических решений, что она диктовала эту «драматургию жизни».

И. Максимов. Да, в этих фильмах случилось счастливое совпадение с музыкальным рядом. Вообще почти любая музыка дает возможность интерпретации, но лишь гениальная дарит эмоциональный заряд, позволяющий ее самое интерпретировать как идею, драматургический стержень. В подобных случаях некоторые сцены возникают как расшифровка музыкальных фраз, мультипликат делается синхронно. Ритм движения точно совпадает с музыкальным. Каждая эмоциональная точка, пауза обретают свой визуальный эквивалент. Так, например, импровизация на ударных превращается на экране в неравномерное падение камней…

Л. Малюкова. Твои фильмы такие же маленькие, как и твои персонажи. В них все спрессовано чрезвычайно: пространство, время, эмоции. Вся жизнь кажется сознательно сплющенной в плоскости…

И. Максимов. Я стараюсь избегать глубины кадра. Из соображений эстетической ограниченности выразительных средств выстраиваю плоскостную композицию. Лаконизм средств дает полную, почти молекулярную подконтрольность кадра. Графика также позволяет не отвлекаться на лишние подробности, оттенки, рифмующиеся с реальным миром.

Л. Малюкова. Когда ты берешь «Болеро» Равеля и замыкаешь звуковой ряд в бессмысленном блуждании по кругу, от которого невозможно оторваться, ты не думаешь, хотя бы предположительно, о непроизвольно возникающих у зрителей аллюзиях, ассоциациях, ведущих от экранного мира к реальности?

И. Максимов. «Болеро» с самого начала было шуткой, пародией на фильмы «повышенной духовности». Если на экране ничего не происходит — значит это авторский фильм. Картины Сокурова, например, со всей очевидностью предполагают активную зрительскую рефлексию, но сюжет в них, как правило, ослаблен.

Круг — удобный прием, драматургически развернутый гэг. Можно взять любой случайный кусок сюжета и «зациклить» его отдельный фрагмент. На глазах он превращается в образ, начинает «играть» по-новому. Как в джазовой импровизации — фраза ловится с лёта и просто многократно повторяется, обретая иное эстетическое качество.

Л. Малюкова. А ты не пробовал «выпрыгнуть» из придуманного когда-то тобой мира, сделать что-то совсем другое?

И. Максимов. Он не терпит метаморфоз. Это, действительно, один и тот же мир, не позволяющий уходить от себя в сторону. Сразу пропадает органичность. Когда я пытаюсь делать что-то иное, чувствую возникающую скованность, ощущение несвободы. Ведь чтобы снять «Сказку сказок», нужно быть уже не юношей, а мудрецом, обладающим кроме жизненного опыта колоссальным культурным багажом. Недостаток знаний, опыта я компенсирую созданием «чистой картинки» — нового мира со своей схемой взаимоотношений, которую я знаю лучше других, потому что сам ее выдумал. Возможно, эта система взаимоотношений лучше всего рифмуется с театром абсурда, где такая же немотивированность поступков, неадекватность действий.

Л. Малюкова. Существует ли где-то еще какой-то мир, где ты чувствовал бы себя уютно, исследование которого было бы столь же увлекательно?

И. Максимов. Возможно, это сказочная страна, придуманная Джорджем Даннингом в Yellow Submarine. Голубые враги внедряются в это оригинальное и органичное пространство, созданное из смешения элементов сюрреалистического и реального миров. Юмористическая сторона происходящего обыгрывается в разнообразных гэгах и выглядит художественно органичной всему построению картины, не опускаясь до уровня стёба, анекдота…