О. Аронсон: «Анонимность ‒ закон телевидения»

Беседу ведет Нина Цыркун

Нина Цыркун. Олег, вот о чем я хотела бы поговорить с вами. В последний год на нашем телевидении — практически на всех каналах — появилось множество программ с анонимами. Понятно, что эти программы, как и все прочие новинки ТВ, навеяны некими западными образцами. Тем не менее хотелось бы выяснить, что помогает им прижиться на нашей почве. Ведь сам по себе фактор анонимности в стране, где всегда, напротив, подчеркивались преимущества жизни и смерти «на миру», особого хождения не имел. Всякая анонимность была подозрительна, чему, кстати, тоже имелись веские основания — подметные письма, доносы и письма «доброжелателей»…

Олег Аронсон. Да, анонимность казалась чем-то недозволительным. Если человек скрывает свое имя, а тем более прячет свое лицо, то все время подмывает спросить: почему им не занимаются правоохранительные органы?

Н. Цыркун. Да, например, в программе Владимира Познера «Человек в маске» часто фигурируют персонажи, рассказывающие о своих, по сути, подсудных делах. Еще совсем недавно такое было бы немыслимо. Помните, как чуть не арестовали журналистку, которая беседовала с Джохаром Дудаевым, за недоносительство. А теперь перед миллионами людей открывает душу сутенер, «курирующий» малолеток; киллер, работающий на заказ; дезертир. Потом они спокойно выходят из студии и идут домой. И никакой «мир» не рвет их у Останкино на куски, милиция не поджидает… Но я, собственно, не к тому, чтобы такие вещи происходили. Не дай Бог. Но ведь у нас никогда не было традиции анонимной исповеди, как не было и общественно поощряемой традиции анонимной жизни…

О. Аронсон. Действительно, в православии, а уж тем более в советском обществе, традиция анонимной исповеди отсутствует… Но сфера анонимности всегда есть. Другое дело, что она у нас плохо связана с осознанием прав личности. Поэтому получается, что «признание» для нас психологически уже синоним преступления. А это даже с юридической точки зрения неверно. Однако вначале я хотел бы сосредоточиться на другом.

Вы говорите, что появилось много программ, использующих мотив анонимности. Мне этот тезис кажется несколько спорным. Три, может быть, четыре в чем-то сходные программы — это, во-первых, не так уж много, а во-вторых, количество не столь важно. Нам кажется, что это много (и мы выделяем этот мотив как интенсивно эксплуатируемый именно сейчас), потому что столкнулись с каким-то эффектом самого телевидения, которому раньше не придавали значения, в том числе и в силу определенных традиций нашего восприятия. То, что мы с вами называем анонимностью, — одно из характерных свойств телевидения вообще. Оно неявно присутствует практически в любой телевизионной передаче, а в тех трех-четырех, которые мы имеем в виду, просто сама тема выведена на авансцену.

И у меня возникает встречный вопрос. Вот есть познеровский «Человек в маске» или программа «Моя семья», где тоже появляется подобный персонаж «без лица». Здесь, кажется, на анонимность можно просто указать пальцем. Но уже гораздо меньше ясности с программой, которая прямо так и называется — «Анонимные собеседники». Где в ней анонимность? В ней тоже есть скрытые персонажи, которые общаются через синхронных переводчиков (этакие «живые маски»), но в конце концов главные герои выходят из своих кабинок, и перед нами оказываются хорошо известные люди. Это игровая программа, построенная не на анонимности, а на псевдонимии. Мы, зрители, как раз убеждаемся, что никакой анонимности нет — все будет раскрыто, но мы поиграем в угадайку, поищем нашим героям подходящие псевдонимы. Так, предполагаемый Илья Глазунов может оказаться — ну, не знаю — Мстиславом Ростроповичем. И это здорово. Но в этой игре важно, что в конце концов все раскрывается и… анонимность как бы отсутствует.

Н. Цыркун. Здесь возникает еще один побочный сюжет. Как раз в одном из выпусков «Анонимных собеседников» депутат Семаго, по-моему, сказал, что, мол, надо было лучше притворяться. Забавно, что не узнают друг друга очень хорошо знакомые люди. Зато и зрители в студии, и оппоненты сразу опознают политиков, очень быстро, во всяком случае.

О. Аронсон. Это очень верно. Вообще, независимо от того, кто скрывается в кабинке, почти всегда возникает версия, что там какой-нибудь политик. Потому что лицом политика является его речь. И мне кажется, что удача этой программы в том, что в ней найден способ показать речь. Ведь телевидение нам предлагает лица, много лиц, и речь, в принципе, оказывается не важна. А в «Анонимных собеседниках» мы словно слышим речь заново. Слышим речь человека, которого привыкли, как выясняется, только видеть, речь которого всего лишь дополняла его зримый образ.

Телевидение не располагает к слушанию речей-высказываний. Оно не терпит логических умозаключений и даже минимума абстрактных рассуждений. Оно рассчитано на точечные эмоциональные воздействия. На первый план выходят интонационные и экспрессивные моменты речи, которые для зрителя оказываются продолжением лица говорящего. Информация, новости оказываются в сильной зависимости от этого эффекта. Мы что-то слушаем, но слышим лишь то, что готовы услышать, что способны присвоить или опознать как уже присвоенное. И узнаваемое лицо — один из способов такого присвоения.

При этом понятно, что есть разные зрители, но когда я говорю «мы», то это всего лишь значит, что я говорю о таких условиях восприятия, при которых индивидуальные различия оказываются несущественными. Напротив, общность восприятия, общность неконвенционального согласия, когда еще нет возможностей разделять зрителей на детей и взрослых, мужчин и женщин, глупых и умных, — именно она и формирует то, что сейчас я называю «мы».

Итак, уже в самом вопросе об анонимности, в том виде, как вы его поставили, есть подспудная убежденность в том, что имя и лицо почти тождественные вещи. Однако те известные телевизионные персонажи, лица которых мы хорошо знаем и которые не скрывают своего имени, — они-то как раз оказываются «в маске». То есть телеведущие и телезвезды, которые все время мелькают на экране, они — самые анонимные, они — маски, речь которых и образ мыслей нам неизвестны. Иными словами, нам кажется, что лицо — это самое глубокое и самое собственное в человеке (об этом же вся мифология «души», которая отражена именно в таком понимании лица), но оказывается, что существуют какие-то другие элементы глубины, а лицо может быть просто маской.

В этом смысле программа «Анонимные собеседники», делая речь формой телевизионного зрелища, совершает интересный нетрадиционный ход, позволяя нам что-то понять о роли лица на телеэкране.

Н. Цыркун. То есть это как бы нечто вроде автометаописания. Получается, что телевидение — тотальная анонимность.

О. Аронсон. «Тотальная анонимность» — это все-таки сильно сказано. Дело, мне кажется, в том, что наше представление об анонимности в связи с телевидением должно быть пересмотрено. Телевидение есть, мы — его зрители, оно принимает участие в формировании нашей системы восприятия мира, а значит, многие представления, в том числе и об анонимности, уже другие.

Так, мы можем сколько угодно говорить, что человек в маске — это аноним, а без маски, тем более с указанием имени в титрах, — нет. Однако такое суждение не учитывает телевизионной специфики, в результате которой ситуация меняется кардинально, становится парадоксальной. Парадокс заключается в том, что лицо на телеэкране может быть либо лицом звезды, которое нам настолько хорошо известно, что оно уже маска; либо это лицо неизвестного нам человека, просто лицо в кадре, объект достаточно непростой для интерпретации. Ведь лицо — всегда некоторая сфера первичного смысла, зона коммуникации. И эта коммуникация основана на том, что я, воспринимающий, нахожусь в ситуации, когда это лицо для меня есть знак, указывающий на сообщество. То есть я вижу лицо, значит, существует «другой» (минимальное сообщество) как необходимое условие моего «я», как необходимое условие того, что это «я» тоже обладает лицом. Так формируется на уровне восприятия телевизионное «мы».

Н. Цыркун. Очень необычный ход. Вы говорите о коллективном восприятии, в то время как мы привыкли подчеркивать индивидуальный, «отключенный» контакт зрителя с телеэкранным миром.

О. Аронсон. Начало этого телевизионного «мы» как раз в сфере анонимности, где способ коммуникации — не имя, не называние, а только лицо. Имя же формируется уже через «мы», через то, что можно было бы назвать «зонами общих смыслов». В феноменологии такие «общие смыслы» обычно связываются с очевидностями, которые не требуют дополнительного прояснения, а связаны с самим опытом существования в мире. Таким образом, и лицо-маска, и просто лицо проводят, каждое по-своему, стратегию анонимности.

Здесь уместно вспомнить схему, которую строит Флоренский в «Иконостасе»: лик — лицо — личина. Это такое вполне платоническое представление, когда лик — нечто подобное смыслу или идее, а личина — полная ему противоположность, маска, за которой ничего не скрывается. Скорлупа, внутри которой пустота. Личина похожа на лицо и пытается себя за него выдать. Она является тем, что, как говорит Флоренский, в отличие от лица, указывает на несуществующую реальность. Мир личин — мир неистинных имен вещей. И мы привыкли пользоваться этими «не теми» именами, воспринимать эти «чужие» имена. Телевидение оказывается одной из красноречивых моделей такого мира личин, что можно также назвать, вслед за Бодрийаром, миром симулякров, гиперреальностью. Только для Флоренского эта система обманов — лжереальность, а для Бодрийара телевидение и есть сама реальность. И это уже не тот мир, к которому мы привыкли, с которым имеют дело и наука, и история, и культура, с которым мы все еще сталкиваемся в нашем обыденном восприятии. Это уже не тот огромный мир, в котором есть место неизвестному, на постижение которого всегда не хватает человеческих сил, в котором есть такое загадочное недостижимое место, откуда всему раздаются имена. Телевидение предлагает другой вариант мира, который оказывается более реальным, чем сама реальность. Оно использует анонимность вещей, выведенных на сцену, предъявленных как доступные и понятные через показ, а не через именование.

Н. Цыркун. «Сценографический» эффект, кстати, всячески подчеркивается. Перед исповедующимся субъектом в студии несколько рядов зрителей. Опять-таки (я гну свое, как видите) современная «домашняя» культура, компьютерная или видео-, располагает к индивидуально-интимному общению с человеком на экране, а когда телевизионный зритель смотрит программу в присутствии студийной аудитории или с записанным смехом за кадром, это активно действует на разрушение интимности, создает явное ощущение квазиприсутствия, квазипубличности, по типу кинозала. А с другой стороны, и тот, кто исповедуется, тоже исповедуется не безличной камере, скажем, или безличному ведущему, который только медиатор, а вот этой массе людей.

О. Аронсон. Да, сама кинокамера не в силах предъявить сообщество. Она — посредник. Предпочтительнее, на мой взгляд, говорить сейчас о сообществе, имея в виду особый тип коллективности, который нами еще плохо осознан. (Здесь можно сослаться на современного французского философа Жан-Люка Нанси, который как раз разрабатывает тему сообщества именно как события совместности.) Это не просто коллективность социальная, но коллективность именно зоны первичных общих смыслов, которыми мы пользуемся, которые всегда уже есть в нашем языке как информационном инструменте. Так вот, направленная на тебя кинокамера не создает, конечно, эффекта включенности в коммуникацию. Ты остаешься одинок, поскольку нет другого лица как условия первичной коммуникации.

Вот, например, в Америке система телевизионного представления формировалась достаточно долго. Теперь многие передачи у нас копируются (вы как раз об этом говорили), и это естественно. И многие элементы, такие как зрительный зал в студии, помогают и персонажам передачи, и телезрителям ощущать сообщество, видеть эти анонимные лица как среду, под которую можно и должно мимикрировать в своем восприятии. Это особый тип миметизма — не творческий и производящий авторские подобия (искусство), а средовой. Это — слияние с сообществом, попадание в зону общих, разделяемых всеми, смыслов.

Н. Цыркун. Еще один вид психо-миметического процесса?

О. Аронсон. В теле-миметизме проявляется такой тип восприятия, который долгое время игнорировался. Философы, теоретики искусства обычно рассуждают о высоком мимезисе как подражании в платоновско-аристотелевском смысле. Но еще в «Поэтике» Аристотеля говорится об изначальном инстинкте подражания у ребенка. Такой же инстинкт, например, есть и у животных в форме мимикрии. И телевидение открывает нам ситуацию мимикрии как изначального подражания сообществу. Если учесть при этом, что сообщество — это не коллектив, не масса, не нечто видимое, а особый порядок, который уже вписан в субъект, то тогда понятно, что мы имеем дело с ситуацией восприятия, ставящей существование субъекта под вопрос.

Н. Цыркун. Самого исповедующегося?

О. Аронсон. Нет. Я говорю о категории субъекта. Меня интересует момент восприятия телепрограммы, а не персонаж (в маске или без), не его точка зрения, а то, как он включен в акт восприятия зрителем всей программы.

Приведу простой пример. Есть кинорежиссеры, фильмы которых вступают в конфликт со спецификой телевидения. Таковы, на мой взгляд, Эйзенштейн, Бергман, КесьлTвский… Можно назвать много имен. Годар же, эксплуатирующий теле— и видеоэстетику, если и теряет что-то, то в гораздо меньшей степени. Те же, для кого крупный план является чем-то существенным, на чем они строят свое киноповествование, лишаются своих главных элементов выразительности.

Телевидение ориентировано в гораздо большей степени на узнаваемость, на повтор, нежели на остранение или новизну. Многие программы зритель смотрит потому, что там есть обязательный персонаж-звезда (Вульф, Познер, Якубович). Однако другая сторона успеха связана с интригой программы. И вот интрига и анонимность — вещи, как оказывается, тоже близкие. Ведь момент интриги (особенно в ее телевизионном варианте) связан с тем, что я не знаю что-то о самом себе, что может мне открыть именно телевидение, и если мы говорим об этом в терминах анонимности, то телевидение, на мой взгляд, выполняет такую интересную функцию, оно дает возможность быть под маской, в том числе и зрителю в акте восприятия. Это такая специфическая и парадоксальная форма — «исповедь восприятия», когда речь не нужна — достаточно мимикрии. Под среду, под персонажа, под человека на экране, которого все видят, но и не видит никто.

Н. Цыркун. Да, действительно, в этом есть какой-то завораживающий эффект, связанный с подбором персонажей. Не часто приходится мимикрировать, скажем, под убийцу или сутенера. Ощущение острое и рождающее желание смотреть все новые и новые серии.

О. Аронсон. Думаю, что дело не только в том, что человек представляет себя убийцей. Есть нечто в тебе самом, что ты отказываешься признавать. Твое сознание и твой язык оказываются здесь бессильными. И вот телевидение дает этим невротическим моментам нечто вроде языка, подобного языку психоаналитика.

Н. Цыркун. Но по Фрейду самоанализ невозможен.

О. Аронсон. Поскольку в психоанализе тоже очень важен мотив со-отнесенности, соответствия, совместности. Можно сказать, что психоаналитик — это бесконечно малый элемент сообщества. Психоанализ ни в коем случае невозможен как самопонимание, как рефлексия. Здесь необходим другой (психоаналитик), который в принципе не обязан ничего понимать правильно, но в своем понимании должен особым образом соответствовать речи пациента. Соответствовать возможным желаниям, формирующим эту речь, но одновременно нуждающимся в иной речи, которую сам пациент произвести не может, но способен узнать, распознать как принадлежащую себе. Это своего рода ритмическое соотнесение разных языков, которое в силу проявляющегося при этом соотнесении эффекта общности обладает терапевтическим действием. В психоанализе важна не сама интерпретация через призму сексуальности. Но сексуальность — это всего лишь свободная область, где можно сформировать другой язык, создать несколько языков описания одного и того же, то есть условия продолжения речи, когда она заходит в тупик.

Возвращаясь к телевидению, можно сказать, что здесь происходит нечто подобное. Перед нами сидит убийца и говорит с нами. Всегда анонимный убийца (он всегда где-то, но не здесь) показывает, что в языке убийцы есть нечто, что коррелирует с нашим языком. Мы оказываемся сообщниками с ним, поскольку наши языки имеют область общих смыслов. Иными словами, мы оказываемся в сообществе с теми, кого всегда заранее исключали из сферы своего общения. Возникает эффект уплотнения сообщества, лишения прав индивидуального настолько, что оно (индивидуальное) становится все труднее различимым, все более и более интимным. Что же касается коллективности, то телевидение — один из тех феноменов, которые открывают нам понимание, коммуникацию, язык — как то, что всегда, с одной стороны, не мое, но, с другой — именно благодаря этому невысказываемое обретает речь через другого, на непонятном языке, языке чувственности, с которой мы вступаем в согласие, даже не отдавая себе в этом отчет.

Отчасти именно с этим связана опасность эстетизации телевидения. Ведь законы эстетики, художественного вкуса, высоких образцов культуры все время говорят нам о запретах, о правилах, которые должны быть соблюдены, чтобы мы соприкоснулись с сферой высокого. Эстетика, таким образом, как бы дублирует этику, только ее запреты относятся к области восприятия. Телевидение же предельно внеэтично.

Например, что такое принцип свободы информации? Это вовсе не придуманный демократами или журналистами принцип, а некоторое неотъемлемое условие самих средств массовой коммуникации. То есть журналист требует информацию не потому, что это записано в каких-то правах журналистов, а потому, что он включен в качестве элемента в систему массовой коммуникации, в основании которой лежит естественное желание информации, желание узнать и сказать об этом. А это желание всегда если и не противозаконно, то, по крайней мере, дозаконно.

Н. Цыркун. Тележурналист — своеобразный электронный «менестрель Божий»…

О. Аронсон. Я уже говорил о привычном отождествлении лица и имени. Узнать имя или увидеть лицо — обычно для нас это значит, что ситуация уже не анонимна. Но можно подойти к проблеме и иначе.

Обратим внимание на некоторое различие между именем вообще и именем собственным как идентификационным моментом. Интеллектуальная традиция, котораясвязана с господством субъективности (subjectum’а), стремится не акцентировать внимание на такого рода различиях, а видеть общее. Слияние имени и вещи, лица и имени — естественные процедуры в такой системе отсчета. Однако эта естественность может быть подвергнута сомнению. Это позволяет не концентрироваться на имени и выделить «подпись» — как то, что позволяет нарушить оппозицию означаемого и означающего в этом случае. Подпись — не только имя, но и то, как имя преподносится, то, что становится лицом для имени, но не сводится ни к первому, ни, тем более, к последнему (мотив, разрабатываемый Деррида). Подпись — это исполнение имени, особая миметическая процедура, воспроизводящая тот минимальный набор признаков, по которым «я» может быть восстановлено.

Итак, подпись — нечто такое, что указывает на различие между означиванием с помощью имени и самим именем. Не важно, что написано в паспорте, какая там вклеена фотография. Это еще не имя и еще не лицо. Важно, каким образом имя создается. Именно в этом и заключен личностный момент. Конечно же, подпись здесь следует понимать более широко, чем просто автограф. Это не просто знак, а набор фиксируемых признаков. По ним из тела строится имя. Это то неотчуждаемое, что в тебе есть и что не связано со всеобщим.

И, естественно, возникает непростой вопрос: где место подписи в телевизионном пространстве? Где остаются следы личного в ситуации, когда личное стремится раствориться в сообществе? Вот что имеет прямое отношение к теме анонимности. И, надо сказать, найти это место не так просто. Дело в том, что телевидение игнорирует подпись. В каком-то смысле личность и индивидуальность на телевидении запрещены. Природа телевидения такова, что она блокирует индивидуальность.

Н. Цыркун. Но мы привыкли видеть яркие индивидуальности в ведущих: интеллектуальный Сванидзе, ироничный Доренко, душевная Сорокина, механистичная Миткова…

О. Аронсон. Попробую объяснить, что я имею в виду. Сейчас нам становится все более очевидной значимость такой вещи, как рейтинг. И вот рейтинг передачи, где присутствует лицо не в качестве маски, но делающее себя лицом в процессе передачи, то есть демонстрирующее свою подпись (например, через размышление или какой-то индивидуальный творческий жест), так вот у такой передачи рейтинг обречен быть низким. Дело в том, что подпись не предусматривает коммуникации. Зритель не может идентифицировать себя с чужой мыслью, так как телевизионный контакт строится не через новое, оригинальное, необычное, а через места общих смыслов.

Вот Поль Вирильо говорит, что CNN замещает реальность. У него возникает образ телевидения, превращающего любую апелляцию к реальности в катастрофу. Реальность исчезает под натиском замещающих ее образов. Нечто подобное можно найти и у Бодрийара, когда он говорит о симуляции как о ситуации определенной знаковой свободы, возникающей в результате того, что означающее перестает требовать для себя означаемого. Но откуда возникают подобные эффекты? Почему «реальность» как концепт или принятая схема знака (по Соссюру) оказываются мало подходящими для описания пространства телевосприятия? Телевидение (и не только оно) изменило какие-то наши существенные установки в отношении того, что мы привыкли считать реальностью. Любое отношение к миру (от научного до философского и поэтического) неявно подразумевало невозможность знания, мысли, чувства охватить мир в его целостности. Мир был тем, что постоянно указывало на недостаточность субъекта, на недостаточность его технической оснащенности, на недоста-точность языка, воображения. Мир был источником возвышенного (в кантовском смысле), а телевидение (и не оно одно) предлагает уже иной образ мира — соразмерный восприятию. Получается такая своеобразная «карманная» реальность. Эффект неохватности стирается, а «карманность» (возможно, это не очень точная метафора), напротив, искусственно создается.

В создании этого эффекта участвует много факторов. Из них размер экрана и возможность видеозаписи — может быть, самые несущественные. Куда важнее то, что новость никогда не пройдет мимо телезрителя, поскольку если она выделена как достойная внимания (то есть именно как новость-для-нас) , как нечто, что должно быть узнано и опознано в качестве новости (то есть если она соотносима с зоной общего смысла), то она будет по— вторяться до тех пор, пока не перестанет быть воспринимаемой. При этом безразлично, каков факт: он все равно становится собственностью зрителя. Все это создает эффект «карманности» (предельной потребимости) реальности, когда ты точно уверен, что мимо тебя ничто не проходит.

Н. Цыркун. Частный — или чистый — случай восприятия мира как «изделия», манипулируемого и «приобретенного», о чем говорил Бодрийар в контексте жизненного проекта технического общества.

О. Аронсон. Это возвращает нас к тому, о чем говорилось ранее: новость на телевидении имеет чисто знаковую природу, она, если угодно, масочна, то есть персональна в первоначальном смысле этого слова. Иначе говоря, это не авторский продукт, это не связано с индивидуальностью, личностью, с подписью в широком смысле этого слова. Здесь игнорируются все те механизмы, с помощью которых идентифицируется личность. Поэтому телеведущий (Якубович, например) для зрителя может быть только маской. И сколько бы он ни создавал в других передачах образ человека, имеющего дистанцию по отношению к собственной маске и понимающего, что он делает, все это будет проходить мимо как ненужное телевидению, поскольку маска постоянно обозначает свой приоритет, в том числе и «новостной», регулярным повтором, рейтингом и т.п. Н. Цыркун. Такая цензура уже осуществляется.

О. Аронсон. Она осуществляется самим телевидением, без указаний руководящих инстанций. У телевидения есть свои законы, а рейтинг — это то, что неуклюже, неточно, но все-таки каким-то образом указывает на сферу языка телевидения, языка общих смыслов, настолько общих, что в обыденном общении мы их даже и не затрагиваем. И этот язык общих смыслов (язык ли это вообще?) при том, что проблематично мыслить само его существование, требует освоения. Он требует, чтобы передача о личности была построена так, чтобы никак не предъявлялась сама личность. Требуются какие-то другие ходы, дающие представление о личности косвенно, через сферу обыденности, рассеивая внимание в мелком, доступном «карманному» потреблению. Подавать личность оказывается возможным негативно, через ее неустранимость в серии подменяющих ее масок, то есть в каком-то смысле через подпись. На этом (хотя и не только) строится, например, успех программы «Чтобы помнили».