Сценарий. «Туманные звезды большой медведицы», режиссер Лукино Висконти

«Туманные звезды большой медведицы» (Vaghe stelle dell’orsa)

Авторы сценария Сузо Чекки Д’Амико, Энрико Медиоли, Лукино Висконти
Режиссер Лукино Висконти
Оператор Армандо Наннуцци
Художник Марио Гарбулья
Музыка из произведений Сезара Франка
Актеры Клаудиа Кардинале (Сандра), Жан Сорель (Джанни),
Мари Бель (мать), Майкл Крэг (Эндрю) и другие
Премьера Венецианского фестиваля 3 сентября 1965 года

Несмотря на то что жюри Венецианского кинофестиваля в 1965 году присудило «Туманным звездам Большой Медведицы» главный приз — «Золотого льва», итальянские критики единодушно определили фильм как неудачный. Сюжет назвали абстрактным, действие — излишне мрачным, визуальный язык — декадентски тяжеловесным. Главный же упрек, который адресовали Лукино Висконти, заключался в неактуальности инцестуальной истории об отношениях брата и сестры и неорганичности привязки еще очень острой по тем временам темы истребления евреев во время второй мировой войны. Фильм называли шагом режиссера назад по сравнению с обличительным «Рокко и его братьями».
Безусловно, «Туманные звезды Большой Медведицы» несут на себе печать не столько создателя таких фильмов, как «Земля дрожит» или «Рокко и его братья», сколько автора картин «Смерть в Венеции», «Чувство», «Гибель богов», «Людвиг», «Семейный портрет в интерьере», переживающего процессы упадка и разложения как нечто глубоко личное. Это история взаимного уничтожения членов аристократического семейства, пораженного безумием, разворачивающаяся в барочных декорациях старинной Вольтерры и отсылающая к мифу об Оресте и трилогии Эсхила «Орестея». (Кстати, в 1949 году Висконти поставил на театральной сцене «Ореста» Витторио Альфьери; в спектакле были заняты Витторио Гассман и Марчелло Мастроянни.)
Под личиной пиранделловских «обнаженных масок» Висконти вводит в свой фильм не только Ореста (Джанни — Жан Сорель) и его сестру Электру (Сандра — Клаудиа Кардинале), но и их мать Клитемнестру (Мари Белль), а также Эгиста (Джилардини — Ренцо Риччи) и тень отца, Агамемнона. Хотя по сравнению с античной трагедией роли оказываются в значительной мере перепутанными, а акценты смещенными.
Как всегда, касаясь темы распада и смерти, Висконти никому не выносит приговора, но сострадает всем грешным душам, обреченным гибели, и неистово ищет какой-то сокровенной истины, словно в надежде на брезжущее освобождение от мучающих его самого страстей и сомнений. «Туманные звезды…» — это кроме всего прочего биографический миф дома Висконти, предмет постоянного, болезненно-мазохистского исследования, предпринимавшегося потомком миланского герцогского рода, геральдическим знаком которого была змея, пожирающая младенца.

Н.Ц.

Гостиница в Женеве. Номер супругов Додсон. Вечер

Гости — среди них мы видим светских дам — обмениваются приветствиями, знакомятся. Начинается вечеринка, устроенная для друзей супругами Додсон по случаю их отъезда в Соединенные Штаты. Сквозь гомон доносятся звуки фортепьяно.

Джеки. Здравствуй, Анн-Мари!
Анн-Мари. Добрый вечер, Джеки. Как дела?
Жан. Добрый вечер!
Джеки. Как ты, Жан?
Жан. Спасибо, хорошо, а ты?
Анн-Мари. Все сегодня здесь!
Жан. Да… Весь высший свет Женевы!

Самые молодые расположились на диване. Они смеются, шумят.

Джун. Вы не возражаете против небольшого теста?
Элан. Отчего же, с удовольствием! Я готов ответить на любой вопрос. (Приближается Сандра.)
Макс (со смешком). Ну надо же!
Мита. Лучше помолчи!

Хозяйка, Сандра Додсон, подходит к ним и предлагает шампанское.

Сандра. Элан! Прошу!
Элан. О! Сандра, ты ангел…
Макс. Сандра, как всегда, самая красивая!
Сандра. Будет тебе! Хотите выпить? Франсуаза?
Франсуаза. Нет, спасибо.
Сандра. Не хотите? Совсем ничего? Ну что же…

Хозяйка направляется к другой группе гостей.

Мита (Элану). Минуточку, а мне? Я тоже хочу выпить. (Пьет.) Спасибо.

К дивану подходит Эндрю Додсон, муж Сандры, красивый мужчина лет тридцати.

Эндрю. Элан!
Элан. Эндрю!
Сандра в кругу друзей обсуждает предстоящую поездку в Италию.
Бос. Я был в Италии два года назад. Но, к сожалению, в Вольтерре не побывал. Вам наверняка понравится.
Женщина. Вы едете завтра?
Сандра. Да, завтра.

Тишину раскалывают ноты «Прелюдии» Сезара Франка. Сандра слушает с глубоким волнением. Болтовня гостей сливается в неясный гул.

Эндрю нежно обнимает жену за плечи.

Эндрю. Что с тобой, дорогая?
Сандра. Эта музыка…
Эндрю. Хочешь, подойдем поближе?

Они направляются к фортепьяно.

Пианист играет прелюдию. Сандра облокачивается на рояль. Эндрю отходит. К Сандре обращается молодая немка.

Маргарете. Прекрасная музыка, правда?

Наплыв

Вечеринка закончилась. Эндрю и Сандра прощаются в прихожей с последними гостями.

Сандра. Я буду ждать тебя в Америке, Анн-Мари. Ты обещала.
Анн-Мари. Непременно приеду, Сандра. До свидания.
Англичанин. Всего доброго. Большое вам спасибо.
Сандра. Спасибо вам! До свидания.
Англичанин (обращаясь к Эндрю). Удачи, Эндрю. И приятного путешествия.
Эндрю. Большое вам спасибо, что пришли. Всего хорошего!

Эндрю закрывает дверь, Сандра, откинувшись на спинку кресла, снимает туфли. В глубине номера двое служителей наводят порядок.

Сандра. Умираю от усталости!
Эндрю. Я просто с ног валюсь. Но, кажется, было весело.

Эндрю наполняет бокал.

Сандра. Да… и столько собралось народу… все пришли!
Эндрю. Тебе было весело?
Сандра. Да…
Эндрю. Хочешь виски?
Сандра. Чуть-чуть.

Эндрю, присев на ручку кресла Сандры, подает ей бокал.

Эндрю. Выпей из моего.
Сандра. Спасибо.

Они целуются. Эндрю порывисто встает, поднимает с кресла Сандру и ведет ее в спальню.

Эндрю (служителям). Спокойной ночи.
Сандра (им же). Спокойной ночи.
Эндрю. Огромное спасибо.
Сандра. Засыпаю…

Заглавные титры

Виды, открывающиеся перед Сандрой и Эндрю по пути: Женева и Женевское озеро; дорога в Лозанну. Проплывают соборы, фешенебельные отели. Потом — Италия, дорога, залитая солнцем, пейзажи Тосканы. Эндрю за рулем мощной «БМВ», рядом с ним Сандра. Они едут по пизанской дороге в Вольтерру.

Магазин. Бар на улице города Эмполи

Сандра говорит по телефону. Объясняет Фоске, своей домашней служанке, что та должна сделать к их скорому приезду в Вольтерру.

Сандра. Фоска!.. Подождите! (Обращаясь к Эндрю.) Так что сказать ей, через полчаса или попозже?
Эндрю. Думаю, даже раньше!
Сандра. Хорошо… Фоска! Мы будем примерно через полчаса! Да… Надеюсь, вы меня узнаете! Да… А… ну да… Ну, я займусь потом сама… Спасибо и до скорой встречи. (Вешает трубку.)

Эндрю допивает кофе.

Сандра. Дома все в порядке. Пришли две телеграммы.

Эндрю складывает карту, разложенную на столе, подходит к стойке и расплачивается.

Эндрю. Наверное, от твоего брата!
Сандра. Нет. Джанни звонил из Лондона, подтвердил Фоске, что мы приезжаем…

Сандра допивает свой напиток.

Сандра. Скорее всего, от флорентийской родни.
Эндрю (бармену). Спасибо.
Сандра. Спасибо. До свидания.
Бармен. Пожалуйста, всего хорошего… до свидания.

Эндрю и Сандра выходят, идут к своей машине, стоящей у обочины.

Сандра. Получается, что из всего семейства ты познакомишься только со старой служанкой и с родственниками отца, которых я сама не знаю!

Машина проезжает по окрестностям Вольтерры, к башне Ворот Св. Франциска.

Сандра. Смотри, это Ворота Святого Франциска. Вольтерра! А вон Чечина, видишь? Море… Смотри! Этрусские стены…

Гудя, машина проезжает под бастионами старинной крепости и удаляется.

Дом Вальд-Луццатти. Вечереет

«БМВ» останавливается у ворот. Сандра выходит. Стучит, потом звонит. Наконец ворота открываются. Сандра входит во двор.

Сандра. Это мы, Фоска!

Фоска появляется у окна и сразу исчезает.

Фоска. Синьорина… Синьора… Бегу, бегу…

Сандра открывает стеклянную дверь и входит в дом; шедший следом Эндрю задерживается полюбоваться этрусскими саркофагами во дворе. Сандра поднимается по большой лестнице. Навстречу ей спускается Фоска.

Сандра. Все в порядке?
Фоска. В доме — да, а вот в саду пока еще не все…
Сандра. Я потом разберусь… А это мой муж. Эндрю Додсон.
Фоска. Добрый вечер.
Эндрю (пожимая ей руку). Здравствуйте!
Фоска. Сюда, пожалуйста. Как прошла поездка?
Эндрю. Прекрасно, спасибо, прекрасно.

Сандра, опустив голову, рассматривает то, что лежит на столе. Начинает плакать. За кадром по-прежнему слышны голоса Фоски и Эндрю.

Фоска. Синьора! Не знаю, правильно ли я поступила, но я приготовила вам комнату для гостей…

Услышав последние слова Фоски, Сандра вздрагивает и вытирает залитое слезами лицо.

Эндрю подходит к столу, замечает, что жена взволнованна. Сандра, не глядя на него, торопливо идет к боковой двери. Эндрю поворачивается к большой картине, с восхищением смотрит на нее. Сандра выходит из гостиной. Эндрю бросает взгляд в ее сторону; Фоска, взяв со стола телеграммы, подходит к нему.

Фоска. Прошу прощения… вы не передадите синьоре?..
Эндрю. Да, конечно, но сначала я спущусь за багажом.
Фоска. Помочь вам?
Эндрю. Нет, не беспокойтесь, я возьму лишь то, что нам понадобится в эти дни, поставлю машину в гараж и вернусь.
Фоска. Вы скоро уезжаете?
Эндрю. Через пару дней.
Фоска. Вот и синьорино Джанни тоже вечно спешит… Пару дней побудет — и в дорогу. Жаль, что вы не поживете здесь подольше.
Эндрю. Вы говорите, брат моей жены бывает в Вольтерре?
Фоска. Синьорино? Ну конечно. Вот синьорина… то есть синьора Сандра как уехала, так мы ее и не видели.

В конце коридора появляется Сандра.

Фоска. А синьорино, особенно последние пару лет, мы видим часто…

Эндрю остановился, а Фоска продолжает подробный рассказ.

Фоска. В прошлом году приехал как раз на Пасху и задержался дольше обычного.
Сандра. Не болтайте глупостей. В прошлом году на Пасху Джанни лежал больной в Лондоне…

Эндрю облокачивается на консоль, уставленную этрусскими терракотовыми вазами. Фоска озадачена.

Сандра (невозмутимо продолжает, обращаясь к мужу). Он не приехал на нашу свадьбу. Помнишь, мы ему звонили?
Эндрю (пытаясь вспомнить). Да, верно…

Сандра, взглянув на мужа, направляется в комнату для гостей.

Интерьер комнаты для гостей

Комната довольно просторная; в глубине ее большая кровать с балдахином. Сандра раздевается перед большим зеркалом. Заходит Эндрю и садится на скамеечку в изножье кровати.

Эндрю. Да, помню, я с ним тоже говорил.

Фоска, стоя на пороге, продолжает.

Фоска. На Пасху он был здесь. Приехал в Страстную Пятницу и прожил весь апрель. Он был еще здесь, когда синьору перевезли в Паладжоне.
Сандра. А до этого был?
Фоска. И до, и после. Я же сказала вашему супругу, он бывает очень часто. (Вкрадчиво.) А вы не знали?
Сандра (недоуменно поворачиваясь к Эндрю). Я… я не знала… нет, не знала.
Эндрю. Сандра, дом великолепный… Я представить себе не мог… ты должна провести меня по нему, как гид в музее!..

Встает и подает Сандре телеграммы.

Эндрю. Ой, прости, забыл!

Сандра берет их и садится на край кровати. Нервно разворачивает телеграммы и читает с напряженным лицом. Эндрю деликатно приближается к ней.

Эндрю. Какие тебе нужны чемоданы? Я принесу…

Не получив ответа, Эндрю идет к двери; вслед за ним выходит Фоска. Ее останавливает вопрос Сандры.

Сандра. А что адвокат Джилардини?

Фоска возвращается в комнату.

Фоска. Адвокат? Он прислал вам цветы, вы разве не видели? Он сказал, что не хочет беспокоить вас сразу по приезде. Завтра утром придет в муниципалитет. И сам расскажет вам о синьоре. Пока она была в клинике, я иногда ее навещала. Но сейчас, когда она на вилле… адвокат возражает… Он говорит, что врачи против. За ней там хорошо ухаживают, при ней постоянно сиделка… Сын Форнари — он теперь ассистент профессора Дзанутти — бывает у нее почти каждый день… Он часто ее видит… правда, он мне говорил, что в клинике ей было б лучше. Что когда ее изолировали…

Сандра перебивает служанку.

Сандра. Ну хорошо, идите. Спасибо, Фоска.
Фоска. Синьора, хотите, чтоб я осталась на ночь? Вдруг приедут гости из Флоренции?
Сандра. Нет, никто оттуда не приедет…

Гостиная дома Вальд-Луццатти. Вечер

Сандра сидит за обеденным столом. Из транзистора доносится музыка, кажется, это «Битлз».
Эндрю (за кадром). Сандра! Взгляни-ка на меня!
Сандра. Что такое?
Эндрю. Ну, посмотри! Давай-ка, улыбнись!
Сандра (с усмешкой). Довольно, перестань, прошу тебя. Ну, сядь…

Эндрю смеется, держа в руках кинокамеру.

Эндрю. Прекрасно…

Он идет к столу, стоящему посередине комнаты, чтобы переключить транзистор. Слышатся первые ноты «А если завтра…» в исполнении Мины.

Эндрю. Сейчас я тебя насмешу, Сандра. По дороге сюда я опять заблудился.

Сандра смеется.

Эндрю. Никогда не видел такого дома…

Эндрю садится напротив продолжающей обедать Сандры.

Эндрю. Он чем-то на тебя похож.

Он снова берет кинокамеру, и та опять начинает жужжать. Сандра прикрывается руками.

Сандра. Нет, нет, довольно, прошу тебя!
Эндрю. Ну, ладно…

Слышен щелчок — камера останавливается.

Сандра. Я не уверена, что это комплимент.
Эндрю. Можешь не сомневаться.
Сандра (полусерьезно-полушутливо). Тогда… почему бы нам здесь не обосноваться?
Эндрю (нерешительно). Ну что же… в самом деле…
Сандра (со смехом). Испугался? Бедный Эндрю!..

Сандра встает, направляется к секретеру. Эндрю, поворачиваясь на стуле, провожает ее взглядом; берет грушу из вазы.

Сандра. Значит, это в самом деле комплимент?
Эндрю. Во всяком случае, я тебя рассмешил.

Сандра берет из большого букета гладиолусов записку. Нервно разворачивает ее, читает и рвет. Эндрю смотрит на нее. Сандра натянуто улыбается мужу.

Сандра. Прости, милый…

Сандра подходит к мужу, нежно его обнимает. Эндрю кладет голову ей на грудь.

Сандра. Все эти телеграммы! Не могу понять… Нет, не надо об этом… Пойдем лучше в сад. Посмотрим, как там все устроили!
Эндрю. Но что мы сможем разглядеть в такой-то темноте!
Сандра. Зажжем свет на лестнице, и в саду будет светло. Я что-нибудь наброшу, ладно?
Эндрю. Как хочешь.

Сандра направляется в гостевую комнату. Эндрю берет трубку и надевает пиджак.

В проеме двери гостиной появляется Эндрю. Он заглядывает через перила, потом идет к закрытой двери, ведущей на балкон. Внезапно зажигается свет, и Сандра, спускавшаяся по лестнице, останавливается.

Сандра. Нет, туда нельзя… эти комнаты закрыты уже много лет…
Эндрю. А почему?
Сандра (с усилием). Это комнаты моей матери. Они закрыты с тех пор, как она заболела.
Эндрю. Понятно.
Сандра. Если хочешь, я проведу тебя туда… завтра.
Эндрю. С удовольствием.

Он подходит к Сандре.

Сандра. Ну, пойдем.

Сквозь стекло видно, как Эндрю спускается по лестнице, ведущей к выходу во двор. Эндрю открывает дверь во двор. Останавливается и поворачивается к Сандре, тоже подошедшей к порогу.

Эндрю. Сандра, там, кажется, кто-то есть…

Сандра выходит во двор. Ветер хлопает старой калиткой, ведущей в сад. Эндрю оглядывается. Что-то привлекает его внимание. Это глядящая из окна кухни Фоска. Сандра тоже на мгновение останавливается, в волнении смотрит на служанку, затем решительно продолжает свой путь. Преодолевает короткий подъем, ведущий к выходу в сад, распахивает скрипучую калитку, возвращается и говорит Эндрю.
Сандра. Мне жаль тебя разочаровывать, но призраков здесь нет…

И исчезает в объятом тьмой саду.

Сад Вальд-Луццатти. Вечер

В глубине видна стела, прикрытая белым полотнищем, которое яростно плещет на ветру. К ней в слабом свете, с трудом борясь с ветром, подходит Сандра. Полными любви и жалости движениями она ласкает сквозь ткань лицо статуи. Рядом со статуей, которую теперь обнимает Сандра, — надгробная плита. За калиткой появляется фигура. Это Джанни. Открыв калитку, он останавливается и смотрит на приникшую к статуе Сандру.

Джанни. Сандра!

Сандра оборачивается, отрывается от стелы. Идет к брату. Обнимает его.

Сандра. Джанни!.. Когда ты приехал? Спасибо… А Фоска знала?
Джанни. Фоска всегда моя сообщница.

У Сандры кружится голова. Джанни, поддерживая сестру, усаживает ее у подножия каменного дуба и кладет голову ей на плечо. К Сандре возвращается ее обычная уверенность.

Сандра. Ты знаешь? Они не приедут…
Джанни. Кто «они»?
Сандра. Папин брат и остальные родственники… Я получила телеграмму от кузенов из Флоренции и еще одну, от дяди.
Джанни (с улыбкой). Этим развалинам уже и двигаться лень…
Сандра. Нет, не приедут они, чтобы не встречаться с нами.

Из глубины сада выходит Эндрю.

Джанни. С нами? А при чем тут мы? Они не приезжают из-за мамы. Ты удивлена?

Вдали на башне бьют часы. Сандра идет навстречу мужу. Джанни, обогнав Сандру, пожимает протянутую руку Эндрю.

Джанни. Я — Джанни, рад познакомиться.
Эндрю. Я так и думал. Очень рад, что ты здесь, с нами. (Обращаясь к Сандре.) Видишь, он приехал. А это тот самый памятник, да?

Джанни закуривает.

Эндрю. Я подойду прочитать надпись на надгробье.
Джанни. А я, если вы не против, переоденусь.

Гостиная дома Вальд-Луццатти. Вечер

Джанни входит в гостиную. Сандра за ним. Они останавливаются у кресла.

Сандра (твердо). Джанни, я не хочу уезжать отсюда, пока не буду уверена, что мы сделали все, чтобы выполнить наш долг.
Джанни. Я знаю, что ты ради этого и приехала.

Сандра снимает белую шаль, кладет ее на кресло и подходит к стоящему в середине комнаты столу.

Джанни. И поэтому я хочу, чтоб ты сразу узнала, как обстоят дела.

Джанни роняет на стол пачку бумаг. Сандра берет бумаги в руки и перебирает их, ничего не понимая. Джанни, отойдя на несколько шагов, снимает пиджак.

Сандра. Я не понимаю…
Джанни. Посмотри внимательней.
Сандра. Что это за бумаги?
Джанни. Прочитай!..

Сандра в замешательстве смотрит на брата. Потом поворачивается и, не спуская глаз с бумаг, отходит в глубину. Джанни бросает пиджак на диван.

Джанни. Наверное, Фоска тебе сказала, что я иногда сюда являюсь, как снег на голову…

Сандра, нахмурившись, поворачивается к брату.

Сандра. Да, сказала, и я была поражена, что ничего об этом не знала…

Сандра садится на диван.

Джанни. А где же твой муж?..

Джанни направляется к входной двери.

Джанни. Как, кстати, его зовут? Ах, да…

Эндрю поднимается по лестнице.

Джанни. Эндрю!
Эндрю. Иду!

Входит Эндрю. Сандра продолжает просматривать бумаги, которые дал ей Джанни.

Джанни. Симпатичный у тебя муж.

Эндрю, стоя у стола, занимается своей любимой игрушкой — маленькой кинокамерой. Джанни небрежно присаживается на стул. Поигрывает картой мира.

Джанни. Я сказал Сандре, что ты симпатичный.
Эндрю. Не слишком ли быстро ты составил обо мне мнение?
Джанни. Такой уж я… или сразу, или никогда. Скажи… а Сандра хорошая жена?
Эндрю. Конечно.
Джанни. Когда она жила здесь, была страшной неумехой. Безалаберной, ленивой…
Эндрю (иронично). Да, в этом смысле она осталась верна себе.

Сандра продолжает перебирать бумаги и будто не слышит, о чем говорят ее муж и брат.

Джанни. Странно, а я думал, что замужество ее изменит… Я надеюсь, она тебя хоть предупреждала?
Эндрю. Да, она все мне рассказала.
Джанни. Все-все?
Сандра. Хватит, Джанни! Скажи лучше, что это за бумаги?

Джанни встает из-за стола и, говоря о бумагах, которые разглядывает Сандра, прохаживается по комнате.

Джанни. Это квитанции на проданные мною вещи. Мне часто требовались деньги. Знаешь, на мои заработки и ренту, которую мы получаем от Джилардини, не очень-то развернешься. (Обращаясь к Эндрю.) Не знаю, говорила ли тебе Сандра, что я выбрал трудную, амбициозную профессию…

Сев в кресло, Джанни играет белой шалью Сандры.

Джанни. …в которой легко потерпеть фиаско.
Эндрю. Да, в самом деле… Сандра говорила, что у тебя широкие интересы.
Джанни. А это значит, что я ничего не делаю. Это правда. О, когда-то мне действительно хотелось заниматься множеством вещей, и чтобы чувствовать себя уверенней, я стал пописывать в разные газеты. Всякие светские сплетни, статейки, не достойные серьезного журналиста… И постепенно вошел во вкус. Начал писать книгу… издателю нравится.
Сандра. Правда?
Джанни. По крайней мере, он так говорит. Это книга воспоминаний… (Прикрывая лицо шалью.) Воспоминаний о моем отрочестве.
Сандра (взволнованно). Ты серьезно?
Джанни. Видишь? Она не верит. Она никогда не верила в своего брата… Когда я буду богат и знаменит…

Джанни встает и, снимая свитер, направляется в свою спальню. Начиная раздеваться, входит в свою комнату.

Джанни. …тебе придется поверить! Но, к сожалению, этот день еще далек…

Джанни зажигает свет и, сев на кровать, снимает мокасины и достает чистую рубашку.

Джанни. …поэтому, когда я оставался на мели, то приезжал сюда и продавал или закладывал вещи…

Сандра подходит к двери комнаты Джанни.

Джанни. …ты не заметила, что поубавилось серебра? Что не хватает «школы Рафаэля», а в столовой…
Сандра (перебивая). Но Джанни!..

Сандра входит в комнату Джанни с квитанциями в руках.

Джанни (обращаясь к Эндрю, появившемуся на пороге). Но ведь это наши вещи, Сандры и мои…

Джанни направляется в ванную. Сандра нахмурясь сидит на кровати.

Джанни. …но я не мог ничем распоряжаться до совершеннолетия. Требовалось разрешение Сандры и опекуна. И я предпочитал обходиться без них…

С этими словами Джанни берет кувшин и наливает воду в тазик.

Джанни (Сандре, ироничным тоном). Вот и все. Но я верну тебе твою долю, Сандра. Если хочешь, даже с процентами.
Эндрю. По-моему, ты правильно поступил. Абсолютно правильно!

Джанни торопливо моется в ванной.

Сандра. А Джилардини знает?

Джанни берет полотенце и выходит на середину комнаты.

Джанни. Конечно. Самое смешное: он думает, что ты тоже все знаешь.

Джанни вытирает лицо. Сандра сидит на кровати.

Сандра. Но почему ты ничего не написал мне?
Джанни. Чтобы тебя не беспокоить.

Джанни роняет полотенце и идет к Эндрю, по-прежнему стоящему на пороге.

Джанни. Послушай, Эндрю, ты считаешь, что справедливо, что я живу вот так? Что каждые два месяца должен возвращаться в это мрачное место, чтобы раздобыть денег на жизнь?

Джанни причесывается. Поворачивается и смотрит на Сандру.

Джанни. Пора принять решение. Сандра! С завтрашнего дня наш сад станет городским парком в память о нашем отце… по крайней мере, хоть кому-то будет польза. А что мы будем делать с домом? Дожидаться, пока рухнет? Подарить и его городу мы не можем себе позволить… Если ты не хочешь с ним расставаться, давай продадим хоть часть этого старья или сдадим под конторы!
Сандра. У тебя есть клиенты?
Джанни. Да. Но без твоего согласия я бы на это не решился.

Сандра резко поднимается и направляется к двери.

Сандра. Я не хочу этим заниматься!

Сандра выходит из комнаты в коридор.

Эндрю (пытаясь удержать ее). Сандра!

Джанни, еще босой, выбегает из комнаты и догоняет Сандру в коридоре.

Джанни. Ну что ты, Сандра? Рассердилась? Прости, если я сказал или сделал что-то не так.

Сандра останавливается и резко оборачивается к брату.

Сандра (раздраженно). Прежде всего я не хочу, чтобы ты раздевался передо мной, как у себя в ванной!
Джанни (пораженный). А что такого? (Бросает взгляд на Эндрю.) О! Вы правы, синьора, прошу прощения. Я оденусь у себя.

Эндрю сидит на скамейке. Сандра стоит у консоли.

Сандра. Кажется в доме нет ничего съестного…
Джанни (из своей комнаты). Конечно, Фоска не позаботилась. Пойдемте чего-нибудь купим, а заодно зайдем в бар… (Обращаясь к Эндрю.) Ты там уже был?
Эндрю. Нет… я нигде еще не был.
Джанни. Она собирается держать тебя в клетке? Ты должен восстать!
Сандра (раздраженно). Какой ты глупый, Джанни! (Тихо.) Идите одни.
Эндрю. Почему?
Сандра. Если ты не против, я останусь дома. Я устала…
Эндрю (громко). Может быть, нам всем остаться?

Сандра, бросив взгляд в сторону комнаты Джанни, целует мужа.

Сандра. Нет… Идите, а я пойду спать.

Джанни появляется на пороге своей комнаты.

Джанни. Как? Ведь мы столько лет не виделись, тебе, наверно, есть что рассказать. И мне тоже… А ты говоришь — спать!
Сандра. Именно потому, что мне слишком многое нужно тебе сказать, я предпочитаю сделать это завтра, в спокойной обстановке. Пожалуйста, скажите в кафе, чтобы прислали сюда несколько бутылок.

Эндрю встает и идет к себе в комнату за плащом, а Джанни подходит к двери, ведущей в гостиную.

Сандра. …и не слишком шумите, когда вернетесь…

Эндрю возвращается из своей комнаты с плащом в руке.

Эндрю. Боюсь, я разбужу тебя…
Сандра (обнимая его). Нет, не разбудишь…

Сандра целует мужа и отходит.

Сандра. Я лягу в своей прежней комнате. В гостевой мне не заснуть.

Джанни, стоя в дверях, смотрит на Сандру. На губах Сандры неопределенная улыбка.

Крутой обрыв. Неистовые порывы ветра обрушиваются на голые склоны, вздымая вихри пыли. Издали доносится голос Джанни.

Джанни (обращаясь к Эндрю). За многие века обвалы поглотили дома, церкви, монастыри, древние стены и даже этрусские некрополи. Все попытки бороться с этим злом оказывались тщетны. А вон там, смотри…

Джанни и Эндрю показываются на холме, возвышающемся над долиной. Вдали вырисовывается церковь Сан-Джусто.

Джанни. Это Сан-Джусто. Вольтерра — единственный известный мне город, обреченный умереть от болезни, как большинство людей.

Эндрю делает шаг к обрыву. Джанни резким движением его останавливает.

Джанни. Осторожно! Может обвалиться…

Эндрю и Джанни уходят.

Джанни. Вон, смотри, аббатство Камальдолезе. Монахам пришлось покинуть его из-за угрозы обвала.

Балкон и лестница дома Вальд-Луццатти. Ночь

Сандра в ночной рубашке осторожно подходит к большому столу напротив балкона и достает из деревянной шкатулки связку ключей. Мгновение помедлив, идет к двери, ведущей в комнату матери. Решительно отпирает ее и входит. Зажигает свет. Отодвинув занавеску, подходит к столу. Перебирает старые письма — разрозненные и связанные в пачки, — лежащие среди других предметов. Ее внимание привлекает гипсовый слепок женской кисти — кисти матери. Сандра нежно гладит ее. Потом собирает бумаги и, прижав их к груди, быстро выходит из комнаты.

Паперть церкви Сан-Джусто. Ночь

Эндрю и Джанни поднимаются вдали по ступеням на паперть. Колокол отбивает время.

Джанни. Вот прекрасный образец архитектуры XVI века, церковь Сан-Джусто…

Эндрю присаживается на ступеньку.

Эндрю. Прости меня. Город прекрасен, а ты — великолепный гид, но я… так рассеян…

Джанни присаживается рядом с Эндрю.

Эндрю. Знаешь… я так влюблен в твою сестру…
Джанни (закуривая). Очень рад слышать…
Эндрю. Она, конечно, мне рассказывала о вас, о вашей семье, но для меня Сандра родилась в тот день, когда я познакомился с ней в Женеве. Ее должны были взять переводчицей туда, где я работал.
Джанни. Она по крайней мере была хорошей переводчицей?
Эндрю. Достаточно… Но, в общем, ничего особенного. Однако она проявила такое мужество, когда мы вели поиски в Освенциме и когда искали немногих уцелевших товарищей вашего отца по концлагерю… Знаешь, до начала этих разысканий я думал, что знаю о твоей сестре все. Но в ходе расследований обстоятельств, связанных с вашим отцом, чужим мне человеком, которого и сама она почти не знала, я понял, что ничего не понимал в ней. Ты был когда-нибудь влюблен?

Джанни встает, бросает сигарету.

Джанни. А кто не был!

Этрусские ворота. Ночь

Эндрю. Тогда тебе знакомо это острое любопытство, это желание знать о любимом существе все.
Джанни. Но оно быстро проходит. Любишь человека за то, какой он есть, а не за то, каким он был или будет…
Эндрю. Вот и я всегда так думал. И, возможно, буду думать завтра. Но не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы ты рассказал мне о своей сестре… о ее жизни здесь…
Джанни. О ее первой любви, первых увлечениях?
Эндрю (изумленно). Вот как ты меня понял?
Джанни (резко). А что тогда тебя интересует?
Эндрю. Ну… я сам не знаю… Что-нибудь связанное с ее жизнью здесь. Не забывай, я иностранец. Этот город совсем не похож на нашу провинцию.
Джанни. Только на первый взгляд. Провинциальная жизнь одинакова всюду. Везде бушуют страсти. Когда ты далеко, об этом забываешь, но стоит вернуться, пусть даже через сотню лет, они сразу же обрушиваются на тебя…

Эндрю и Джанни удаляются.

Площадь Приоров

Эндрю и Джанни направляются к бару. Издали долетает песня.

Бар. Ночь

Характерная для бара шумная атмосфера. Из музыкального автомата доносится «Ротонда над морем». Молодежь играет в карты, громко переговаривается. Джанни и Эндрю направляются к стойке.

Джанни. Что будешь пить?
Эндрю. Пиво.

Посетитель, пивший кофе, радушно поворачивается к Джанни.

Брацци. Добрый вечер, синьорино! С возвращением! Как дела?
Джанни. Спасибо, как у тебя?
Брацци. Неплохо. А правду говорят, что синьорина Сандра?..
Джанни. Конечно! Познакомься с ее мужем. Эндрю Додсон.
Брацци. Очень, очень рад.

Джанни обращается к девушке за стойкой.

Джанни. Мариэлла, дай-ка нам два пива и пошли несколько бутылок виски нам домой.
Мариэлла. Хорошо.
Джанни. Эндрю! Хочу преподнести тебе сюрприз — показать первую любовь твоей жены тут, в Вольтерре. Не оборачивайся! Это сын нашего управляющего. Толковый парень. Из любви к Сандре начал учиться и стал врачом. И даже преуспел: он теперь первый ассистент профессора Дзанутти. Хочешь, познакомлю?
Эндрю. Почему бы и нет?
Джанни. В самом деле?
Эндрю. Да.

Джанни, войдя в зал, подходит к Пьетро Форнари, серьезному молодому человеку лет тридцати; тот встает из-за стола, за которым играл в карты.

Пьетро (сердечно). Кого я вижу! Джанни!
Джанни. Привет, Пьетро, ты в прекрасной форме!
Пьетро (партнерам по игре). Извините, я сейчас…

Джанни и Пьетро направляются к Эндрю.

Джанни. Пойдем, я познакомлю тебя с господином Додсоном. С мужем Сандры.
Пьетро. Добрый вечер.
Эндрю (пожимая ему руку). Очень рад…
Джанни. Эндрю — счастливейший из смертных, он женился на моей сестре.

Эндрю смеется.

Пьетро. Кстати, Джанни, а как Сандра?

Джанни молчит. Эндрю, оперевшись о стойку, смотрит на доктора Форнари, медленно потягивающего пиво.

Спальня Сандры. Ночь

Сандра в ночной рубашке просматривает разбросанные на кровати бумаги. До нее доносятся приближающиеся голоса.

Эндрю (за кадром). Ну, вот и пришли. Я не ошибся?
Джанни. Нет. Оставь… оставь… Я сам закрою ворота…

Слышен стук ворот.

Эндрю (за кадром). Спасибо. Дом такой огромный. С непривычки можно потеряться…
Джанни. Да, очень большой…

Сандра осторожно встает, гасит лампу, выходит в переднюю и прислушивается.

Джанни. Ну, спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю. Спокойной ночи.
Джанни. До утра.
Эндрю. Кажется, в десять?
Джанни. Да, да, в десять, в муниципалитете. Найдешь свою комнату?
Эндрю. Да, спасибо. Спокойной ночи.
Джанни. Спокойной ночи.

Слышно, как закрывается дверь. Сандра гасит в коридоре свет, быстро возвращается, мгновение поколебавшись, закрывает дверь на ключ и садится на край кровати. Слышен звук приближающихся шагов. Напряженная, встревоженная Сандра смотрит в сторону двери. Ручка поворачивается. Кто-то пытается открыть дверь. Потом слышатся удаляющиеся шаги. Сандра облегченно вздыхает и ложится.

Эндрю в постели, не может заснуть. Тиканье стенных часов сливается с доносящимся с улицы неясным шумом голосов.

Не спит и Джанни. Лежа в темноте с открытыми глазами, он курит.

К Сандре тоже не идет сон.

Вилла Паладжоне. День

Машина Сандры на большой скорости приближается в облаке пыли ко въезду на виллу. Проезжает через ворота и останавливается во дворе. Когда шум мотора глохнет, мы слышим звуки «Прелюдии» Франка, исполняемой кем-то вдали на фортепьяно.

Пьетро Форнари ждет, сидя на невысокой каменной ограде. При виде Сандры он встает и идет ей навстречу. Сандра, в черной шляпе и очках, выйдя из машины, оглядывается. Ее внимание привлекают звуки музыки. Сандра смотрит вверх, возможно, на далекое окно. Потом идет навстречу Пьетро.

Сандра. Ты не представляешь, как я благодарна тебе за то, что ты пришел. Ты не изменился.
Пьетро. А ты стала еще красивее.
Сандра. Спасибо.

Сандра направляется к вилле, за ней Пьетро.

Сандра появляется в гостиной. Лицо ее напряжено. Затихают последние ноты «Прелюдии». Во внезапно наступившей тишине Сандра вдруг произносит.

Сандра. Мама!

Мать Сандры Коринна Вальд-Луццатти сидит за фортепьяно. Лицо ее сохраняет следы былой красоты. Кажется, она даже не слышала голоса дочери. Характерным для концертанток жестом она нервно разминает кисти рук, готовясь играть.

Сандра закрывает за собой дверь.

Снова звучит фортепьяно. Мать Сандры с воодушевлением исполняет свой любимый пассаж. Сандра идет к фортепьяно. Мать увлечена игрой. Вошедший в гостиную доктор Форнари смотрит на синьору Вальд-Луццатти внимательно, словно наблюдает за поведением своей пациентки. Сандра, слыша звуки, говорящие ей о столь многом, в смятении закрывает лицо.

Мать внезапно забывает текст пьесы и нерешительно останавливается. Слышатся дисгармоничные звуки фальшивых аккордов. Мать исступленно бьет по клавишам сжатыми кулаками, потом, рыдая, падает на клавиши и сбрасывает на пол ноты. Сандра обращается к ней тихим, но твердым голосом.

Сандра. Завтра день рождения моего отца!

Мать, инстинктивно пытаясь заслониться от нее полным ужаса движением, вскакивает из-за фортепьяно и убегает.

Муниципалитет. Зал заседаний. День

В зале заседаний — невеста в окружении старших женщин. Слышатся взволнованные голоса.

Свидетель брачной церемонии. Мы ждем здесь больше получаса!
Отец невесты. Как можно так поступать с людьми? Позвольте мне поговорить с мэром…
Жених. Проявите уважение… Нельзя ли побыстрей?
Свидетель. Пожалуйста, поторопите…
Служащий. Вы совершенно правы… Но я здесь ни при чем, я передам все мэру, а решать будет он.

Кабинет мэра

У стола сидят люди, среди них Джанни.

Служащий. Господин мэр… поскольку синьора задерживается, нельзя ли пока зарегистрировать брак? Они ждут с десяти…

Мэр встает и надевает трехцветную ленту для отправления гражданского ритуала.

Мэр (обращаясь к Джанни). Извините, это всего несколько минут…

Эндрю стоит у большого окна.

«БМВ» Сандры останавливается посреди площади. Стая голубей взмывает в воздух. Сандра и Пьетро входят в кабинет мэра. Сандра оглядывается, и ее внимание привлекает кто-то, кого зрители еще не видели. Это Антонио Джилардини, отчим Сандры, красивый, пожилой, с виду еще энергичный мужчина. Он встает и смотрит на Сандру с откровенной неприязнью. Помощник нотариуса, нотариус, мэр и еще один служащий встают, приветствуя Сандру. Джанни направляется к сестре.

Джанни. Господин мэр, позвольте представить вам мою сестру.
Мэр. Очень приятно.
Сандра. Добрый день.
Мэр. Вы знакомы с нотариусом Нотарианни?
Сандра. Да, я со всеми здесь знакома. Здравствуйте.
Нотариус. Мое почтение.
Помощник нотариуса (протягивая Сандре лист гербовой бумаги). Вот дарственный акт. Будьте добры, прочитайте. Адвокат Джилардини уже дал свое согласие.
Джилардини. Совершенно верно.
Джанни. Я прочитал. Все в порядке. А ты почему опоздала?

Погруженной в себя Сандре слышится голос матери.

Голос матери. Чего тебе надо?

Ретроспективная сцена: вилла Паладжоне

Мать (исступленно, обвинительным тоном). Зачем явилась? Чтобы унижать меня? Не было тебя четыре года… и вот приползла, как змея! Пользуешься тем, что я больна… но я скажу Антонио, что ты явилась ко мне в дом, чтоб оскорблять меня. Он тебе покажет!

Сандра не может успокоиться, вспоминая недавнюю встречу с матерью.

Нотариус. Если не возражаете, можно приступить к подписанию документов.
Мэр (Сандре). Ваш брат сказал, что это вам мы обязаны тем, что сад вокруг вашего дома и прилегающая земля с завтрашнего дня станут общественным парком, который будет носить имя вашего многоуважаемого отца. От лица всех горожан хочу выразить вам самую глубокую признательность за этот щедрый дар.

Сандра вновь охвачена глубоким волнением.

Ретроспективная сцена: вилла Паладжоне

Мать сидит на краю кровати. Доктор Форнари только что сделал ей внутривенный укол.

Мать. Боишься, да? Твой отец… Не хочешь знать правду о своем кумире? А ведь в тебе тоже есть еврейская кровь. Ты такая же порочная, как он… Мелкие… робкие… грязные… тайные пороки.
Сандра (торопливо, с усилием). Мы с братом думаем, что лучший способ проявить ваши чувства и ваше уважение к нашему отцу — помочь нам пролить свет на его трагическую гибель.

Джилардини выходит из зала. Сандра провожает его взглядом.

Джанни и Сандра начинают подписывать дарственные акты. Эндрю стоит рядом.

Джанни. Ты была у мамы?
Нотариус. Мы закончили, господин мэр.
Мэр. Итак, церемония назначена на завтра, на десять утра. Заранее прошу прощения, из меня оратор никудышный. Но я постараюсь…
Сандра (пожимая мэру руку). Большое спасибо.
Мэр. Спасибо вам!
Сандра. До встречи, господин нотариус, до утра.
Нотариус. Всего вам доброго.

Из зала заседаний доносится громкий голос.

Джилардини (обращаясь к Форнари). Отлично! Вы-то мне и нужны! Очень кстати! Интересно, как это вам в голову пришло…
Пьетро (робко). Я… честное слово… не думал…
Джилардини. Вы должны были спросить у меня разрешения! И вы прекрасно это знаете…
Пьетро. Но, синьор Джилардини…

Жених с невестой и приглашенные наконец входят в кабинет мэра. Джанни идет через зал к Сандре и Эндрю.

Джилардини (кричит). …потому вы и пришли сюда, чтобы как-то поправить дело!
Сандра (решительно). Это я попросила доктора пойти со мной.
Джилардини. А! И, насколько я понимаю, жаловалась на то, как лечат твою маму! Говорила, что я забрал ее из клиники не для того, чтобы ей стало лучше, а из подлого расчета!
Джанни. Никто этого не говорил.

Джилардини в ярости выходит, но тотчас возвращается и, багровея, заключает.

Джилардини. Не пора ли нам, в конце концов, поговорить начистоту?
Сандра. Этого я и добиваюсь.
Джанни (примирительно). Вам не кажется, что лучше побеседовать в другое время и не здесь?
Джилардини. Джанни прав… Поговорим об этом спокойно, в удобное время, в подходящем месте. Чтобы нечаянно не наговорить того, о чем потом мы можем пожалеть.
Эндрю (вполголоса). Пойдемте.

Дом Вальд-Луццатти. Гостевая комната. День

Послеполуденное время. Сандра, завернувшись в махровую купальную простыню, подходит к туалетному столику. В зеркале отражается Эндрю в халате; сидя в кресле, он читает газету на английском языке.

Сандра. Возможно, кое-кто тогда нам и пытался намекнуть на это…

Эндрю, опустив газету, сосредоточенно смотрит на нее и курит.

Сандра. Теперь у меня нет никаких сомнений. Это они его выдали. Помню, когда пришло известие о смерти отца, мама больше не хотела видеть Джилардини. Она искала забвения в объятьях новых любовников! Вот тебе и доказательство их виновности.
Эндрю. Но ведь потом она вышла за Джилардини.
Сандра. Но это уже потом, потом… потом! Джилардини умел ждать. Он прекрасно знал, что мама, несмотря на любовников, отъезды, внезапные возвращения, в конце концов сдастся. Так и случилось. Мама заболела, и тогда они поженились. Джилардини стал хозяином в доме.

Рука Эндрю касается обнаженной спины Сандры. Та, вздрогнув, отстраняется и ложится на кровать.

Сандра. Он заявил, что надо навести в семье порядок. Решил заняться нашим образованием. Мы с Джанни никогда не ходили в школу. Учительница приходила к нам домой. И вот Джилардини решил отправить Джанни в лицей во Флоренцию, а меня — в интернат к монахиням. Для него было невыносимо, что мы обсуждали его действия.
Эндрю. Ну, это можно понять.

Эндрю встает с кресла, идет по комнате и останавливается у кровати, на которой лежит Сандра.

Сандра (приподнимаясь на кровати). Джанни сразу же написал маме письмо. Он писал ей, что предпочитает умереть, чем ехать в лицей. И принял несколько таблеток веронала. В общем, симулировал самоубийство. А я была его сообщницей. Конечно, это ужасно, когда дети прибегают к такого рода шантажу, играют на чувствах родителей. Но мы росли в особенной обстановке. Ты не представляешь, сколько Джилардини попрекал потом нас этим симулированным самоубийством. Так или иначе, Джанни добился своего: мама воспротивилась его отъезду, и нас отдали в городскую школу. Мы втайне злорадствовали и держались в стороне друг от друга… В общем, мы придумали новую игру…

Эндрю прижимает жену к себе и нежно ее целует.

Сандра. Нас это очень забавляло.

Сандра мягко отстраняется от мужа, подходит к туалетному столику. Берет халат, надевает его.

Сандра. Мы оставляли друг другу записки в тайниках, которые каждый день меняли. Показать тебе?
Эндрю. Как хочешь…

Сандра останавливается в дверях, глядя на Эндрю.

Сандра. Пойдем.

Эндрю и Сандра выходят из комнаты. Сандра направляется к стене коридора и открывает окошечко в ней.

Сандра. Смотри, мы клали их сюда, в устье калорифера… или сюда (Указывает на терракотовую вазу.) В эту этрусскую вазу.

Сандра открывает деревянную шкатулку, где спрятаны ключи от квартиры матери. Берет их.

Эндрю. По-моему, какая-то не совсем здоровая игра… А?
Сандра. Почему нездоровая? Не думаю!

Сандра собирается открыть дверь. Эндрю подходит к ней и обнимает за плечи, словно желая помешать этим странным поискам.

Эндрю. Куда ты?
Сандра. Иди сюда.

Гостиная в покоях матери

Входят Сандра и Эндрю. Сандра направляется к алебастровому торшеру.

Сандра. А иногда — сюда, смотри! Идем!

Сандра открывает дверь спальни. Эндрю следует за ней. Сандра подходит к комоду, на котором выделяются белые часы с маятником в неоклассическом стиле.

Сандра. А здесь, в маминой комнате, — в часах с Амуром и Психеей.

Эндрю приближается к часам, берет записку, спрятанную среди мраморных фигур.

Сандра. Что ты там нашел?
Эндрю. Записку.
Сандра (читает). «Очень важно, очень срочно. Твой верный раб ждет тебя в водохранилище. Смотри, чтобы тебя не выследили». (Смеется.) Не так, выходит, это было важно и срочно, если записка пролежала столько лет.
Эндрю. Сколько же?

Сандра бросает записку. Идущий за ней Эндрю, в дверях мгновение поколебавшись, возвращается назад так, чтоб не видела жена, поднимает записку и прячет ее в карман. Затем выходит.

Гостевая комната. После полудня

Эндрю и Сандра в постели.
Сандра. Знаешь, кто этот «верный раб», который назначал мне свидание в водохранилище? Сын управляющего Пьетро. Он был влюблен в меня, а Джанни нас оберегал. Дома это было бы воспринято в штыки, разразился бы скандал…
Эндрю. Да, Джанни говорил мне…
Сандра. А что еще он говорил тебе?
Эндрю. Что истории из провинциальной жизни кажутся почти невероятными, когда ты вдали, но стоит вернуться — даже после долгого отсутствия, — и они вновь захватывают тебя. Я не хочу, чтобы это случилось с тобой, Сандра. Ведь прошло уже двадцать лет. Что бы тогда ни сделала твоя мать, сейчас она в таком положении… И вообще я уверен, что это неправда! То, что ты мне рассказала, ничего не доказывает. Вы с Джанни относились к Джилардини с недоверием, какое испытывает к отчиму или мачехе любой ребенок. Это нормально. Сандра, любимая… Я хочу увезти тебя из этого города как можно скорей.
Сандра. Ты ревнуешь меня к теням, которые бродят по этому дому?
Эндрю. Да, ревную ко всему… Я чувствую, что здесь есть что-то странное, какая-то сила, которая пытается отдалить тебя от меня, и мне страшно.
Сандра. Но ты же знаешь, что я люблю тебя. Люблю…

Сандра целует Эндрю, тот прижимает ее к себе.

Наплыв

Эндрю, уже одетый, входит в комнату.

Эндрю. Сандра…

Сандра спит.

Эндрю выходит, тихо прикрыв дверь.

Эндрю. Фоска, синьора отдыхает…

Сандра, только притворявшаяся спящей, рывком садится на краю постели и прислушивается, заплетая волосы в косу.

Эндрю. …Не беспокойте ее. Я ухожу.
Фоска. Хорошо, синьор, хорошо.

Сандра спешит к окну и смотрит на улицу, желая убедиться, что Эндрю ушел.

Старое водохранилище снаружи, затем внутри. День

Сандра бежит к водохранилищу. Вдали вырисовываются бастионы и башни старой крепости. Почти остановившись, Сандра затем снова продолжает свой путь к водохранилищу. Сандра спускается по винтовой лестнице.

Сандра (вполголоса). Джанни!.. Джанни!

Общий вид водохранилища. Сандра ищет брата. Она ступает осторожно, отражаясь во множестве луж на полу. Джанни на дальнем плане, спрятавшись за одним из пилястров, следит за ней.

Сандра. Джанни!.. Где ты?

Джанни показывается из-за пилястра.

Джанни. Здесь. Долго заставляешь ждать! Ты уверена, что за тобой никто не следил?
Сандра (смеется). Нет, нет. Но предупреждаю тебя, Джанни, Эндрю нашел записку.
Джанни. Что делать!
Сандра. Зачем ты позвал меня сюда?
Джанни. Искал доказательства.
Сандра. Ты что-то хочешь мне сказать?
Джанни. Да, и очень многое…

Джанни садится рядом с пилястром. Заворачивает рукава свитера.

Джанни. Я хотел сделать это вчера вечером, но ты закрылась в своей комнате.
Сандра. А-а… так это был ты?
Джанни. Да. Ты запираешься на ключ от своего мужа? Бедный Эндрю! Так-то ты с ним обращаешься! Я думал, ты с ним счастлива.

Сандра подходит к Джанни. Прислоняется к пилястру.

Сандра. Я… я с ним счастлива. Пойдем домой, поговорим там.
Джанни. Наш дом здесь…
Сандра. Был когда-то, теперь уже нет!

Джанни оборачивается к Сандре и берет ее за руку.

Сандра. Чего ты хочешь?

Джанни смотрит на сестру. Сандра опускает глаза. Смотрит на свое обручальное кольцо. Руки Джанни лихорадочно пытаются разжать руки Сандры.

Джанни. Дай мне его. Только на день.

Джанни снимает кольцо с пальцы Сандры и надевает на свой палец.

Сандра. Нет.

Руки Джанни сжимают руки Сандры.

Сандра. Ты безумец! Безумец, безумец…

Сандра делает последнюю попытку вернуть кольцо. Но Джанни не отдает.

Сандра. Отдай… ну, я прошу!
Джанни. Только до вечера!

Сандра, оторвавшись от брата, делает несколько шагов.

Сандра. Это смешно… Глупо… У тебя нет совести… Был бы ты со мной сегодня утром…

Ретроспективная сцена: вилла Паладжоне

Мать, еще в шоке, повторяет.

Мать. Два чудовища, чудовища… Мои дети… Вот они какие, мои дети… Он всегда прятался за этой дверью… Что ты желаешь знать обо мне? А вот я хочу знать, правда ли, мои дети — чудовища?

Водохранилище

Голос матери (за кадром). …правда ли, они — мои враги?

Взвившись с места, Джанни прикрывает Сандре рот рукой.

Джанни. Прошу, ни слова, а то я тебя возненавижу… Прошу тебя! (Нежно обнимает сестру за плечи.) Помнишь, как мы в первый раз пришли сюда? Ветер захлопнул дверь, и ты от страха заплакала. Ты боялась, что никто нам не придет на помощь…
Сандра (улыбаясь). Значит, ты за меня беспокоился?
Джанни. И сейчас тоже, Сандра. Клянусь. Посмотри в маминой гостиной.
Сандра. Что там?
Джанни. Мой роман. Прочти его и все поймешь. Не веришь? Говорю тебе: ты все поймешь. Ты поймешь, почему я не хотел слушать о том, кого ты видела сегодня утром. Я знаю, но не хочу об этом говорить. Понимаешь, Сандра, я избавился от этого навсегда.

Сандра быстро удаляется. Под затихающий стук ее шагов по винтовой лестнице Джанни, оставшись в одиночестве, рассматривает обручальное кольцо у себя на пальце.

Этрусский музей. После полудня

Джилардини нервно прохаживается по одному из залов Этрусского музея. Вдоль стен стоят саркофаги. Судя по всему, Джилардини заканчивает длинную речь.

Джилардини. Мне очень неприятно впутывать вас в дела, которые вас не касаются…

Эндрю с кинокамерой на плече и туристическим путеводителем в руке внимательно слушает Джилардини.

Джилардини. …но вы производите впечатление умного человека. В общем, вот что я вам скажу, синьор Додсон. Я разыскал вас потому, что хочу просить об одном одолжении. Я хотел бы передать вам все бумаги, касающиеся управления наследством Джанни и Сандры. Сделайте любезность, передайте им, что я не намерен впредь заниматься их делами. И не желаю их больше видеть. Простите меня.

Джилардини вынул из кармана носовой платок. Он выглядит взволнованным, хотя в его жестах есть какая-то напыщенность.

Эндрю. Синьор Джилардини…

Эндрю делает несколько шагов по направлению к Джилардини.

Эндрю. Если я правильно понял, сегодня вы должны прийти с нотариусом во дворец. Я думаю, вам лучше самому поговорить об этом с Джанни и Сандрой.
Джилардини (с жаром). Нет! Ноги моей не будет больше в этом доме!

В соседний зал входит смотритель.

Джилардини, смущенный появлением смотрителя, переходит в другой зал. Эндрю следует за ним. В конце зала появляется смотритель. Джилардини придвигается к Эндрю и возбужденно говорит вполголоса.

Джилардини. Вы не представляете, сколько я сделал для этих ребят и их матери! Немыслимые вещи! Если бы не я, их наследство пошло бы на ветер… А оно в целости и сохранности. А эта несчастная женщина? Скажите, что бы с нею стало, если бы я о ней не заботился? И я всю жизнь буду о ней заботиться, пусть знают. Я… На свои скудные средства… Без чьей-либо помощи.
Эндрю. Я думаю, вам следует поговорить с Сандрой и Джанни. Между вами и так уже достаточно недоразумений…

Джилардини резко поворачивается к Эндрю.

Джилардини. Недоразумений? Вы называете это недоразумениями? Да вы… вы шутите! Как я могу спокойно слушать эти намеки?
Эндрю. Прошу вас, синьор Джилардини… Прошу вас…
Джилардини. Все потому, что они были отвратительно воспитаны. Я сам виноват, что уступил, когда не должен был уступать.
Эндрю. Я знаю, что вы имеете в виду. Сандра мне рассказывала.

Джилардини в удивлении оборачивается.

Джилардини. Ах, так?
Эндрю. Конечно. Она говорила мне о трудном отрочестве Джанни и о его попытке самоубийства, чтобы шантажировать мать. О его тревогах. Это очень часто бывает в таком возрасте.
Джилардини (с сомнением). Не думаю.
Эндрю. Сандра говорила мне и о своем романе с сыном управляющего, доктором Форнари. Но с тех пор много воды утекло.
Джилардини. Бедный доктор Форнари! Он вполне приличный человек. Милый синьор Додсон, доктор Форнари не то что любил Сандру… он, как бы это выразиться… прямо-таки боготворил ее. Это и понятно, Сандра в шестнадцать лет была уже красива, как сейчас, к тому же… она из гораздо более знатного рода.
Эндрю. Наверное, мать Сандры смотрела косо на их слишком тесную дружбу, а по городу, как всегда бывает, пошли пересуды…
Джилардини. Помилуйте, совсем не эти беды разрушили семью моей жены. Совсем иное.
Эндрю. А что? Не можете сказать?

Покои матери. Кабинет. После полудня

В комнату, отодвигая тяжелую портьеру, входит Джанни. Стараясь не шуметь, он движется на цыпочках. Сандра, сидя в кресле у зажженного камина, все еще поглощена чтением рукописи.

Джанни. Ну, что ты молчишь? Не нравится? По-моему, неплохо, хотя я могу и ошибаться.
Сандра (тихо, с яростью). Ты кому-нибудь показывал этот кошмар?
Джанни. Конечно. Издателю.

Джанни подходит к сестре и садится рядом с ней в кресло у камина.

Джанни. Но когда книга будет издана…
Сандра. Она не будет издана.
Джанни. Почему? Ты что, все принимаешь на свой счет? (Отводя от Сандры взгляд.) Это же роман, плод фантазии.
Сандра. Никто не поверит, что это фантазия.
Джанни. Ты о ком? О кучке местных сплетников? Какое нам до них дело?

Сандра откидывается в кресле. Джанни встает и идет к окну, потом садится у ног Сандры.

Джанни. Разве мы должны таиться из-за провинности, которой не совершали? Ты мещанка, Сандра, но я не таков. Мне наплевать на то, кто что подумает. Хотя забавно представить себе, какие у них будут рожи, когда они прочтут: «Моя жажда не утихала, а становилась все сильней. Я набрасывался на податливое тело моей сестры, будто на врага, которого собирался растерзать, и все мне было мало…» Ну, хорошо написано?
Сандра (глухо). Хватит! Ты хуже их… Чего ты хочешь? Сколько ты возьмешь, чтобы уничтожить это?
Джанни. Сколько? Этому нет цены! По-твоему, я должен отказаться и от денег, и от успеха? Судя по твоей реакции, успех будет немалый… А ты знаешь, я тщеславен.
Сандра. Так сколько же ты хочешь?

Джанни кладет голову Сандре на колени.

Джанни. Скажи мне только…

Он отстраняется и растягивается на ковре.

Джанни. …почему ты хочешь, чтобы я уничтожил свою книгу?
Сандра. Твоя книга может стать оружием в руках наших врагов.
Джанни. Только из-за этого?
Сандра. И из-за этого тоже.
Джанни. Почему ты избегала меня все эти годы?
Сандра. Не я, а ты… Ты даже не приехал на мою свадьбу… а приехал сюда.
Джанни. Знаешь, Сандра, в день, когда я узнал о твоем замужестве, со мной случилось что-то странное. Какое-то недомогание, какой-то судорожный приступ, достойный романтического героя. Ты не знаешь, в детстве никогда со мной такого не бывало. Я испугался и приехал сюда. С тех пор как мы расстались, прошли годы. Все это время я редко думал о тебе, о нашем отрочестве. Жизнь изменилась так внезапно, что, казалось, прошлое зачеркнуто раз и навсегда. Мне хотелось все увидеть, все познать, захотелось путешествовать, влюбляться. И я влюблялся. Много раз. Столько, что это перестало иметь значение. А понял это я в тот день, когда ты написала мне, что выходишь замуж. Я сразу вспомнил все — наше молчание, беседы, мое томление, беспокойство…

Сандра слушает, подперев лицо рукой и чуть заметно улыбаясь.

Джанни. …прогулки по кручам, бессонные ночи, и главное, — как я был счастлив, когда я был с тобой. Я испытывал это чувство, будучи еще ребенком, в том возрасте, когда еще не должно знать любви. Только ты можешь понять меня, помочь мне. Потому что сама боишься одиночества и неожиданных воспоминаний, боишься вновь услышать голос, увидеть цвет… Мне захотелось описать эти ощущения в сказке, но ребенок, испытавший взрослые чувства, вырос и не может вновь обрести утраченную невинность.

Джанни кладет голову Сандре на колени. Руки Сандры приподнимают голову Джанни.

Сандра. Я не могу тебе помочь.
Джанни (сжимая запястья сестры). Прошу тебя! Побудь со мной еще немного!
Сандра. Не могу.

Сандра гладит голову Джанни, лежащую у нее на коленях, и с нарастающим волнением вспоминает их детство.

Сандра. Знаешь, Джанни, в маминых бумагах я нашла твое детское письмо. Тебе было лет восемь-девять. Мама тогда уехала на гастроли. Ты писал: «Дорогая мама, я рад, что ты благополучно приехала в Вену. Мы с Сандрой уже сделали домашние задания. Твой кораблик я еще не запускал. Я был очень занят в своем садике». Когда мама вернулась из Вены, она привезла нам много подарков. Помнишь?
Джанни. Да… да… да…

Слышно, как открывается дверь. Потом — шум удаляющихся шагов. Сандра очнулась от волнующих воспоминаний. Джанни встревоженно приподнимается.

Эндрю закрывает за собой стеклянную дверь гостиной, Сандра догоняет его.

Сандра. Эндрю!

Эндрю останавливается, потом с деланным спокойствием произносит.

Эндрю. О! Я хотел тебе сказать, что пригласил Джилардини и доктора Форнари к восьми часам на ужин. Ты уж постарайся.

Эндрю уходит, оставив Сандру одну.

Столовая и гостиная в покоях матери. Вечер

Стол накрыт со вкусом, хоть и заметно, что на скорую руку.

Джанни. В сущности, твой муж правильно сделал, что пригласил Джилардини. Это будет вечер всеобщего примирения. Сандра, постарайся быть с ним полюбезней! Все вздохнут с облегчением.

Джанни закуривает и подходит к Эндрю, который сидит на диване, потягивая виски. Джанни наливает выпить и себе.

Джанни. Сандра, выпьешь чего-нибудь? Света маловато, но все равно лучше, чем неон. У вас в Америке он тоже так распространен?
Эндрю (холодно). В конторах и барах — да. Но в более изысканных местах сейчас входят в моду свечи.
Джанни. Понятно…
Джанни. А тебе известно, что цвета обладают определенным клиническим воздействием? Мне говорили, что красный, например, возбуждает чувственность.

На стеклянной двери видно отражение доктора Форнари, который входит и встречается с Сандрой посередине гостиной.

Эндрю. Впервые слышу.
Пьетро. До свидания, Сандра. Извини, но я никак не могу остаться. Я сегодня дежурю в больнице и уже опаздываю.
Джанни. Нет, минутку. Сначала поужинаем! Попроси его, Сандра. Он тебе не откажет!
Пьетро. И все-таки придется отказать и ей!
Джанни (сестре). Конец света! Он тебя больше не любит! Ты должна настоять!
Пьетро (беря Сандру под руку). Мне правда очень жаль, что я не могу принять твое приглашение…
Сандра. Ничего страшного, Пьетро. Не обращай внимания.

Сандра и Пьетро, разговаривая вполголоса, садятся на банкетку. Эндрю, встав с дивана, выходит из гостиной в холл. Пьетро встает ему навстречу, чтобы поздороваться.

Пьетро. Добрый вечер. Как дела?
Эндрю (холодно). Добрый вечер.

Эндрю подходит к жене.

Эндрю. Что случилось, дорогая?
Сандра. Ничего.

Чувствуется общее смущение. Вдруг громко, ясно звучит голос Джанни.

Джанни. Это я виноват! Сандру рассердил мой роман. Она считает меня худшим из живущих ныне писателей. Не стоило показывать ей мою книгу. Хотя кое-кому она нравится. И я очень рад, что наконец нашел то, чего мне не хватало, — название.

Джанни отпивает глоток виски. Затем продолжает.

Джанни. «Медведицы мерцающие звезды…» (Обращаясь к Эндрю, иронично.) Это Леопарди, читал?
Эндрю (резко). Нет.
Джанни (иронично). Конечно. Я так и думал.

Джанни, продолжая прохаживаться, начинает читать «Воспоминания» Леопарди.

Джанни.

«Медведицы мерцающие звезды.
Не думал я, что снова созерцать
Привычно буду вас над отчим садом
И с вами разговаривать из окон
Того приюта, где я жил ребенком
И радостей своих конец увидел…»¹

Воцаряется молчание. Слышно, как открывается дверь.

Входит Фоска, приближается к Сандре и говорит ей на ухо.

Фоска. Адвокат Джилардини…
Сандра. Хорошо, пусть войдет.

Сандра, явно нервничая, встает с диванчика и направляется к брату. Тем временем Эндрю идет навстречу вошедшему Джилардини.

Пьетро. Добрый вечер.
Эндрю. Добрый вечер, синьор Джилардини.
Джилардини. Прошу вас…

Джилардини протягивает руку Сандре. Но жест его не находит ответа. Смущенный Джилардини опускает руку.

Джилардини. Я так рассердился на тебя, Сандра, что поклялся: ноги моей не будет больше в этом доме. Видишь, я откровенно признаюсь тебе. Но твой муж проявил такое понимание, такое благородство, он так настаивал, что я… Давай-ка постараемся не ссориться, ради общего блага, ладно? Привет, Джанни.
Джанни. Привет.
Эндрю (стараясь рассеять общую неловкость). Адвокат, не хотите чего-нибудь выпить?
Джилардини. Да, да, охотно…
Пьетро (извиняющимся тоном). Мне очень жаль, Сандра, но я должен идти, уже поздно…
Джанни (вновь с иронией). Ты такой смешной, Пьетро. Ты никогда не изменишься.
Сандра. Пусть идет, раз ему нужно.
Джанни. Видишь? Защищает тебя, как в детстве.
Эндрю. Сандра, это я пригласил доктора к нам на ужин. Сегодня я имел долгую беседу с синьором…
Джилардини. Джилардини.
Эндрю. Извините, синьор Джилардини. Воды?
Джилардини. Да, пожалуйста.
Эндрю. Он отнюдь не возражает против того, чтобы перевезти вашу мать обратно в клинику, если вы считаете, что ей там будет лучше…

Столовая. Вечер

Ужин уже начался, атмосфера остается напряженной. Словно в ответ на предыдущую фразу Эндрю, Сандра сухо произносит.

Сандра. Сегодня утром я уже говорила об этом с Пьетро, так что незачем повторять мне его мнение.
Джилардини. Ты думаешь, что это я ему внушил…
Пьетро (вмешиваясь). Извините, синьор Джилардини, лучше я сам объясню. (Обращаясь к Сандре.) Я сказал тебе, что думал, и не собираюсь от этого отказываться. На вилле твоя мать может пользоваться удобствами, которых в клинике, к сожалению, нет.

Сандра угрюмо слушает.

Пьетро. Пойми, Сандра, предлагая способ лечения, я исходил не столько из научных теорий, сколько из того, что я знаю о твоей матери. Синьор Джилардини согласился, чтобы я провел кое-какие эксперименты, учитывая и результат твоего сегодняшнего посещения.
Джилардини. Да, представь себе, мама весь день повторяла сиделке, что хочет присутствовать завтра на церемонии.

Сандра и Джанни недоуменно переглядываются.

Джилардини. Значит, она поняла. К тому же если раньше она через несколько минут все забывала, то на этот раз… ведь правда, доктор?
Пьетро. Да.
Сандра (резко). Вы что, правда собираетесь привезти маму завтра на церемонию? Я прекрасно знаю, вы скажете, что это безопасно, потому что на всякий случай напичкаете ее лекарствами.

Джилардини ставит бокал. Потом с деланным спокойствием произносит.

Джилардини. Что ты имеешь в виду? Выражайся ясней.
Сандра (твердо). Именно то, что я сказала!
Эндрю (вмешиваясь). Сандра, прошу тебя! Мы собрались, чтобы попытаться прийти к согласию, а не для того, чтобы затеять новую ссору.
Джилардини (обращаясь ко всем). Какое там согласие! Вы слышали, что она сказала? Уж я-то ее знаю! Знаю, что означает этот ее враждебный, хлесткий вид. Какое может быть согласие?

Джилардини гневно бросает салфетку на стол.

Джилардини. Поговорим начистоту.
Сандра (грозно). Да! Начистоту!

Джанни с беспокойством слушает спор.

Джилардини. Как же! Когда с тобой хотят говорить откровенно, хотят помочь тебе, ты отстраняешься. Ведешь себя уклончиво, становишься несговорчивой, агрессивной!

Джилардини встает. Доктор Форнари пытается его удержать.

Пьетро. Синьор Джилардини!
Джилардини (выходя из себя). До какой такой правды ты хочешь докопаться? Я знаю лишь одну. И именно ее ты хочешь скрыть. Вы понимаете, что она замышляет? До меня только сейчас доходит!

Эндрю тоже встает, чтобы успокоить гостя.

Эндрю. Прошу вас, успокойтесь!
Джилардини. Она готова обвинить свою мать и меня, своего отчима, в ужасном злодеянии, чтобы утвердить собственную невинность, чтобы похоронить то свинство, которое мы годами старались покрыть, как кошки прикрывают свои испражнения! Ну нет! Плевать мне на твои паскудства!

С этими словами Джилардини покидает столовую. Эндрю следует за ним, пытаясь удержать его.

Эндрю. Синьор Джилардини… прошу вас… прошу вас…

Догнав Джилардини, Эндрю преграждает ему дорогу к двери. Потом тоном, не терпящим возражений, говорит.

Эндрю. Стойте! Послушайте! Вы не можете так уйти. Вы должны назвать все своими именами. Я хочу знать, что вы имеете в виду.
Сандра. Да, да, говори… говори…

Эндрю оставляет Джилардини и быстро возвращается в столовую. Эндрю подходит к двери столовой. Сандра продолжает говорить. Возвращается и Джилардини.

Голос Сандры (за кадром). Какая мне разница! Все равно мне не на кого рассчитывать… даже… (Обращаясь к Джанни.) На тебя.
Джилардини (яростно). Нашла на кого рассчитывать! Как он может тебе помочь? (Обращаясь к Джанни.) Ты говорил ей, сколько раз я помогал тебе улаживать твои делишки? К счастью, у меня есть доказательства! Я мог бы засадить твоего рыцаря за решетку… и не исключено, что я это сделаю, раз дело при_’edимает такой оборот. Он приходил ко мне и ныл, угроe6ал самоубийством, хвастался своими наследственными немощами и кровосмесительной любовью…

Джанни вскакивает, бросает салфетку и выходит из кадра. Эндрю за ним.

Джилардини. Это просто смешно!

Эндрю берет Джанни за руку, разворачивает к себе и с силой хватает за шиворот.

Джанни (испуганно). Че… чего тебе?
Эндрю. Посмотри на меня. Почему ты ему не отвечаешь?
Джанни (все более неуверенно). А что мне говорить?
Эндрю (яростно). Ну, не молчи!
Джанни. Мне нечего сказать…
Эндрю. Почему ты не оправдываешься? Ну!
Джанни. …нечего…
Эндрю (кричит). Почему ты молчишь? Подлец!

С этими словами Эндрю с силой отбрасывает Джанни к стене.

Сандра (кричит). Оставь его, не надо!

Эндрю и Джанни дерутся. Эндрю ударяет Джанни в ухо и швыряет его в угол. Джанни со сдавленным криком освобождается от хватки Эндрю, который налетает на стол. Форнари удерживает Эндрю.

Сандра. Нет! Нет!
Пьетро. Довольно!

Закрыв лицо, пошатываясь, Джанни делает несколько шагов прочь, но Эндрю, вырвавшись из рук доктора, вновь кидается на него и ударяет с дикой яростью, так что Джанни падает на стол, круша посуду. Сандра пытается помочь брату. Джанни тыльной стороной ладони вытирает рот, из которого сочится кровь. Эндрю появляется в дверях, собираясь продолжить борьбу. Джанни отбегает на середину зала. Прикрыв лицо руками, сдавленно кричит своему зятю.

Джанни. Хватит! Прошу тебя! Умоляю!

Сандра бросается к Эндрю, стараясь удержать его. В дверях появляется Форнари.

Сандра. Эндрю, остановись! Прошу тебя!

Затасканное, но многообещающее начало — кладбище, похороны, женщины в черных шляпах, мужчины в черных галстуках, монотонная утешающая и примиряющая скороговорка священника в направлении ближайших родственников, чуть поодаль друзья, еще дальше, у дерева или за высоким могильным камнем, еще одно присутствующее лицо, вся поза которого/которой обозначает не просто присутствие, но и особенную роль в прочитанной с конца истории. К середине церемонии должна появиться туча, и дождь обязательно должен пойти, чтобы дать возможность имущим открыть зонтики, щедро придерживая их над головами неимущих, — такая сцена будет хорошо смотреться. Дождь склоняет головы, ссутуливает плечи, по двое-трое под одним зонтом участники расходятся к машинам, оставив героя наедине с историей. Дождя не было, солнца, впрочем, тоже, и стоял я не в стороне, а в неплотной толпе. Народу больше, чем обычно, потому что хоронили Виктора. Мать, приехавшую из России и занявшую мое место в палате, в которой Вик прожил свои последние месяцы, окружали соотечественники. Они поглядывали на нашу группу, рассредоточившуюся по дорожке и в проходах между могилами, со смущенным и недружелюбным интересом. Любопытные взгляды давно перестали волновать меня, я привык к ним и больше не возбуждаюсь, не радуюсь, не раздражаюсь от непрерывного внимания. Наконец закончилось. Провели под руки мать, я поклонился, она посмотрела сквозь меня. Мы тоже пошли к выходу, гадая, кто же из нас снова сведет оставшихся.

«Повернуть голову вправо? Смотреть на тебя, пока ты идешь к двери, или лучше устало прикрыть глаза?» Я только что подсунул Вику еще одну подушку и собирался принести из кухни чай и сэндвичи. «Как ты видишь это? Крупным планом лицо умирающего? Камера останется в комнате или проводит тебя на кухню? Наплыв — лицо друга, вздох, скупая мужская слеза, — бедный Вик». «Заткнись», — сказал я. Его выписали из больницы, он поправлялся после первой пневмонии. Непосредственной опасности уже не было, но он был очень слаб. Мы оба знали, в чем дело. Первым узнал я. Вик был без сознания. «Хотите провериться?» — спросил меня врач. Я пожал плечами. Зачем? Лечить можно только симптомы. Симптомов у меня не было. Пока? Я не хотел знать. Успеется. Мне хватило одного шока. Тогда это было только началом, страшной экзотикой, не то что теперь.

Вик оказался никаким актером. Даже не плохим. Просто не актером. Странно, что я, славящийся своим умением выбирать нужных мне людей, не хотел этого видеть. Он был пластичен, легок, фотогеничен, но актером он не был. Если бы он мог хотя бы оставаться самим собой перед камерой, у него был приятный мужской баритон, хорошая улыбка, ну, появился бы еще один обаятельный актер, играющий самого себя. Камера замораживала его, и даже я не мог с этим справиться. Я так долго не приступал к съемкам, что это превратилось в своего рода шутку. Когда мы наконец начали, я понял: не финансовые ограничения и не утрированная обнаженность сценария останавливали меня, в конце концов я укладывался и в меньшие суммы, а сценарий… что ж, это был мой сценарий. Я боялся, я знал, что не получится.

Да я и не давал ему оставаться самим собой. Мне нужен был мой герой. Я придумал его, и таким, как я придумал, он и был мне нужен. На самом деле я плохо его знал, на разных этапах я придумывал разного Вика и злился несоответствию. То есть я все знал про него: как он любит сидеть — заплетя ноги вокруг ножек стула, как, нервничая, облизывает шрам на губе, любит индийскую еду и фрукты, любит детективы и вообще может читать все что угодно, любой текст, мне казалась, что бездумно, но иногда он комментировал, и я пугался, это не соответствовало моему видению его. Я говорил с ним о сделанных лентах, о своих планах, но никогда не спрашивал его мнения. Когда он перестал разговаривать, меня мучило, что я не знал, о чем он думает, я знал его привычки, но не мысли. Если бы я был уверен в том, что я ему нужен, я вернулся бы. Это больше всего мучило меня. Нужен? Вернуться? Теперь будет легче.

Разделяло нас больше, чем связывало. Прошлое, будущее, вкусы, манеры, образ жизни, отношение к вещам — меня раздражала его привычка хватать мои ручки, галстуки, носки, он мог спокойно выпить чашку кофе, которую я сделал для себя. Мелочи, конечно, но они бесили меня. Мне ничего не стоило бы оплачивать самому все счета, но Вик с идиотским упорством настаивал на том, что мы платим пополам, и ради этого держался за свою работу, которую ненавидел, и ныл, и жаловался, что тратит на нее время.

Яркое зимнее небо, окольцованное свинцовыми тучами, — объектив, направленный на землю? Разноцветные змеи празднично снуют в просвете. Каше сужается, стараясь приблизить, поймать добычу, но, нарушая законы кинематографии, змеи ускользают и плещутся в серо-зеленых столбах, косо спускающихся от диафрагмы к стремительно темнеющей траве. Я вздрогнул, плотный ряд машин двинулся вперед, передо мной образовалось пространство, и меня подгоняли нетерпеливым гудком. Дорогу между домом и больницей я выбирал в зависимости от погоды и настроения. Безлюдный холм и небо с никем не управляемыми воздушными змеями привели меня в мистический ужас. Я рассказал Вику, и он потребовал, чтобы мы поехали туда немедленно. Я погрузил его со всеми капельницами в машину, и мы поехали, но змеев уже не было, просто скучный серый холм. Вик надулся, как будто это я отменил представление.

Антибиотики делали свое дело, и на какое-то время начинало казаться, что больница — это просто страшный сон, о котором надо забыть как можно скорее. Мы возвращались к обычной жизни, даже чуть более активной, чем обычная, как бы стараясь наверстать упущенное и запастись впрок. Однажды в один из таких промежутков мы оба проснулись раздраженными, цеплялись друг к другу по любому поводу и в конце концов подрались. Мы и раньше иногда дрались, сил и вспыльчивости было у нас примерно поровну, и, покатавшись по полу, мы расцеплялись, Вик напихивал свои вещи в мешок и уезжал к себе. Через несколько дней мы мирились. На этот раз то ли я задел его по носу, то ли он сам в свалке стукнулся, но хлынула кровь, и это нас охладило. Зажимая нос кухонным полотенцем, Вик ушел в ванную, шарахнув по дороге табурет, а я, посидев и отдышавшись, взял мокрую губку и салфетки и собрался вытирать кровь, достаточно обильную, чтобы растечься по светлым кафельным плиткам и образовать лужу в форме Африки с густыми маслянистыми краями и противной малиновой серединой, в которой отражалась неоновая лампа. Я бросил салфетки на лужу и приготовился сгрести их газетой, вида крови я не боюсь, принимать предосторожности казалось мне, да и сейчас кажется, нелепостью, скорей всего я уже заразился, может быть, первым, если нет, я по каким-то причинам иммунен, когда появившийся Вик схватил меня за руку. В первый момент я решил, что он недодрался или заново обиделся из-за газеты, газета была его. Он вытирал пол, поливал дезинфекцией, а я сидел на стуле, глядя на брезгливо скривленную физиономию с распухающим носом, и мне хотелось выть. Вик к себе не уехал, мы целый вечер просидели вдвоем, разговаривая об этом.

Мы первый и наверное последний раз говорили об этом нормально, без шуток и страха. «Какого дьявола ты лезешь на рожон? Хоть бы перчатки надел». «Не подумал», — сказал я вяло. «Почему ты не хочешь сделать анализ? Боишься узнать? Боишься оказаться положительным? Или отрицательным?» Нам в голову не приходило гадать — откуда? И у меня, и у Вика было достаточно возможностей набраться всякой гадости еще до того, как осознанная опасность сделала нас всех намного осмотрительнее.

Ветер носит горстку сухих кленовых листьев. Намокая и высыхая за долгую осень, листья потеряли цвет и стали похожи на сушеных летучих мышей. С жестяным скрежетом они собираются в маленькую стаю посредине площади и начинают кружиться в хороводе, постепенно превращающемся в смерч.

Казалось несомненным, что после окончания съемок мы должны разбежаться, но неожиданно провал, во всяком случае, мое субъективное ощущение провала фильма сблизило нас. Мы оба чувствовали себя виноватыми друг перед другом: я за то, что втравил его, необоснованно разбудил тщеславие и подставил на неудачу; он потому, что ощущал себя ее виновником. Конечно, ерунда, но я не пытался разубедить его.

Провал толкнул нас друг к другу, мы чувствовали себя, как соучастники преступления, боящиеся потерять друг друга из виду. Кажется, я достаточно хорошо объяснил Вику разницу между тем, что я хотел сделать, и тем, что получилось. Во всяком случае, ни на редкость сдержанно-нейтральная пресса, ни вполне приличный кассовый успех не утешили его. Вику не терпелось промотать свои деньги, и мы объехали со всех сторон Средиземное море, валяясь на пляжах, напиваясь, объедаясь в местных кабаках, пока Вик не достиг своей цели и не объявил, что возвращается. Мы вернулись и зажили размеренной и добропорядочной жизнью, как престарелая супружеская пара. Готовили ужин, по утрам бегали в парке. Однажды к нам привязалась лохматая псина и какое-то время трусила между нами, влюбленно поглядывая то на одного, то на другого. «Как ты думаешь, — спросил Вик, замедляя шаг, — если мы усыновим ее, кто из нас станет ее папой и кто мамой?» К счастью, за неразборчивым животным прибежала хозяйка.

Я почти перестал смотреть чужие ленты, во всяком случае, сделанные теми, кого мог бы считать своими соперниками. Не из зависти или боязни подпасть под чье-то обаяние. Все мы копаемся в одной и той же помойке сюжетов, символов, приемов, выхватывая и пристегивая к своему лоскутному одеялу, называемому творчеством, куски, выброшенные на поверхность. Мне достаточно понимания того, что почти все, что мы делаем, — повторение, более или менее удачное, находок, сделанных кинематографом за время его существования. Поняв это для себя, я перестал бояться повторить кого-то. Повторов не избежать. На каком уровне — вот что имеет значение. Но когда ухватился, кажется, за что-то новое и начинаешь потихоньку подтягивать, а потом видишь, что это же тянут на себя и все остальные, и не только те, кто склеивает свой мир из кусков ленты, а… Как-то Вик затащил меня на концерт знакомого джазиста, который не столько играл, сколько косноязычно объяснял, что он хотел сыграть, если бы такая музыка существовала. Музыкант был толстый, потный и какой-то убогий, но из его невнятного бормотания мне было понятно, что он тоже пытается прорваться в мир, в котором его стучание по клавишам приобретет первичный смысл, а не просто повторение фокусов, придуманных другими. Концерт этот загнал меня на несколько дней в тяжелую депрессию. Tabula rasa — вот что мы ищем. Найдешь, как же!

Можно сделать фильм бессмысленных разговоров. Фильм, в котором ничего нет: ни напряжения ожидания, ни побед, ни поражений, ни хэппи энда — ничего, кроме ежедневных рутинных разговоров, мелкого раздражения, услышанных и неуслышанных слов, слов, не несущих информации. Такая симуляция жизни. «Как поживаете, наконец-то пошел дождь, какая противная погода, видишь, он-таки добился своего, не забыть бы приготовить молочнику деньги, ох, как мерзко, не выпить ли яду, господи, что они слушают, что за вкус, и на полную мощность…» Думаю, что ушедший с такого фильма зритель ничего не потеряет — жизнь бессмысленнее самого бессмысленного фильма.

И теперь уже Вик орал мне: «Соберись, начни заниматься делом, нечего разлагаться!» Возвращаясь из школы, где он обучал детишек отбиваться ракеткой от мяча, пинать мяч ногой, стучать по нему клюшкой, битой, почему-то всегда мяч, и в приступах ревности я воображал его в компании какого-нибудь регбиста, — возвращаясь домой, он заставал меня в халате, вяло проглядывающим газету над остывшим кофе.

Я спрашивал себя, люблю ли я его, способен ли я любить кого-нибудь. Что такое любовь вообще. На расстоянии, например, я люблю своих детей, часто думаю: Дэвиду понравится эта книга, надо повести сюда Вирджинию, не забыть бы рассказать это детям — и, бросив все, хватаюсь за телефон. Но когда они появляются на каникулах — реальные Дэвид и Вирджиния, — занятые своими проблемами, отношением с миром и со мной, тоже не настоящим, а придуманным ими, таким полубогом, получудовищем, о котором говорят и пишут разное и быть в родстве с которым лестно и скандально одновременно, когда они появляются и мне надо справляться с их капризами, требованиями, настроением, любви моей надолго не хватает, и при первой возможности я отправляю их назад к жене. Когда-нибудь я пожалею об этом, я знаю.

Тридцать четвертый день рождения запомнился мне не только тем, что после него жизнь моя изменилась радикально по всем параметрам, которыми я определил свою жизнь. Запомнился он мне тоской, навалившейся на меня еще накануне, когда я раскрыл поздравительную открытку какой-то незнакомой идиотки. Она поздравляла меня с тридцатипятилетием, вершиной творческой и личной жизни. Хотелось бы мне узнать, что она имела в виду. В первый момент я отправил открытку в мусорное ведро, к целой куче других таких же бесмысленных поздравлений, но потом откопал и прочел снова. Жена застала меня сидящим на полу посреди разбросанного бумажного мусора, бессмысленно уставившимся на открытку с выведенным золотом числом 35.

Когда меня спрашивают, для кого я делаю свои фильмы, я всегда отвечаю: для тех, кто их смотрит. Но делаю я их только для себя. Во всяком случае, с тех пор как перестал заботиться о том, как воспримут фильм моя мать, мои друзья, кучка профессионалов, чьим мнением я дорожил да, в общем, и до сих пор дорожу, только перестал делать поправки на их реакцию. Доброжелательные критики пишут о неортодоксальности, осмыслении, использовании, недоброжелательные — о нарочитой запутанности, извращенности, погоне за кассовым успехом, элитарности, буффонадных эффектах, жестокости. Противоречиво и несправедливо, если рассматривать каждое положение по отдельности. А в целом так и есть. Я не вижу никакого противоречия в том, что профессионально сделанный фильм, фильм, который нравится мне, нравится еще и мальчишкам с булавкой в носу. И наплевать, если они не замечают всего того, что привлекает эстетов и профессионалов.

Вероятно, я свернул не в ту аллею, потому что обнаружил, что вокруг никого нет. Только тяжелые черные птицы враскачку бродили по могилам.

За достигнутой вершиной предполагается спуск, эта дура не только украла у меня год жизни, но и сообщила — вот и все, дорогой, дальше некуда, дальше ты не станешь моложе, красивее, талантливее, счастливее. Кто бы поверил, что бездумная поздравительная открытка может привести рассудительного и самоуверенного человека, каким я видел себя тогда, в полную растерянность, даже не растерянность, распад. Выкарабкавшись с трудом из депрессии, я вяло занялся доработкой сценария, который должен был снимать. Время шло, меня подгоняли, продюсер звонил ежедневно, я нервничал, выпивал по десять-пятнадцать чашек кофе, чтобы привести себя в рабочее состояние, потом накуривался травы, чтобы заснуть. Жена то пыталась подбодрить меня и была терпелива и внимательна, то не выдерживала и отвечала криком на мои крики. Однажды в ослепляющем раздражении я выорал ей, что продажные мальчишки интересуют меня намного больше, чем она. Дитя сексуальной революции, жена моя отнеслась к этому гораздо спокойнее, во всяком случае, внешне, чем я сам. Даже расспрашивала сочувственно. Немногим мог я тогда похвастаться — полустрастные, полубрезгливые уединения с одноклассником. Привлекали меня другие, но этого глуповатого парня я не стеснялся. Потом, позже, тоже почти случайные — я очень мало делал для этого, никогда не появляясь в «специальных» местах, — встречи, — я никогда не выбирал их, они подходили сами, немедленно угадав меня. То, чего не подозревала моя жена, знакомые, друзья, безотказно чувствовали такие мальчишки. Я очень редко позволял себе подобные разрядки.

Я хотел сделать фильм о сомнениях, страхе, боли, тяжести узнавания себя, вышла вполне банальная сентиментальная история. Почему-то именно самые главные для меня куски не держались. Разваливались, превращались в фарс, становились неумело сделанным искусственным глазом на глупеньком, но живом лице. И не Вик тому вина. Вик для меня был главнее фильма. Я не отказался от Вика, чтобы сохранить его возле себя, и не сумел сделать его актером.

Больница, дом, больница, дом, больница, опять больница — мы уже почти привыкли к этому. По очереди мы впадали в отчаяние, перемежающееся слепой надеждой, а вдруг, вдруг это лекарство поможет, вдруг найдут новое, вдруг организм сам сделает рывок и справится — время от времени кто-нибудь рассказывал о чьем-то чудесном исцелении. Потом мне стало ясно, что надежды нет, Вик слабел, худел, и, главное… главное, он постепенно превращался в ребенка, младенца. Легко обижался, начинал плакать, легко успокаивался, сердился, радовался, глаза перестали настороженно щуриться и сияли на обтянутом кожей лице вполне бессмысленно. Он не отпускал меня, и я почти переселился к нему в палату, уезжая домой только на ночь, а иногда и вовсе не уезжая. Трудно даже объяснить, что я чувствовал, на какое-то время я потерял свою способность смотреть со стороны и жил такой же растительной жизнью, как и Вик. Вик полностью принадлежал мне, он был мой, как никогда раньше. Моментами он разговаривал совершенно разумно, словно оборванные провода соединялись в его мозгу. Ему было страшно. Я спросил: «Хочешь, мы уйдем вместе?» Вик радостно засмеялся: «Ты тоже заболел?»

Никогда не жил я так собранно и рационально. Я поговорил с несколькими врачами и вывел среднее арифметическое того, что они давали Вику. С прикрепленной к Вику медсестрой я подробно обсудил все возможности и решил, что все-таки больница лучше, чем дом, — не надо заботиться о еде и помощь всегда под рукой. Я перевез свои вещи в квартиру Вика и сдал дом. Я составил завещание, простое и толковое. Я разобрал свои бумаги, начатые вещи, решил, что я хочу закончить сам, что можно оставить — кому-нибудь пригодится, — что надо уничтожить. Я купил «дневник делового человека» и составил жесткое расписание. К грохоту моей пишущей машинки Вик привык, но для больницы она не годилась, и я освоил маленький компьютер, пристраивал его на койке Вика, так, чтобы, открыв глаза, Вик видел меня. Десять лет такой работы, и я стал бы самым плодотворным сценаристом, но даже наиболее оптимистично настроенный доктор больше года жизни Вику не давал.

Если бы кто-нибудь сумел объяснить мне, чем любовь отличается от ревности, желания, зависимости, спокойной удовлетворенности, потребности находиться в одном пространстве, ненависти, стыда, потребности сделать объект любви совершенным, чтобы завидовали, уничтожить, чтобы никому не достался. Все это в сочетаниях и по отдельности я мог пережить в течение одного дня.

Когда я обнаружил, что жена моя направо и налево делится тем, что я считал даже не своей тайной, а, скорее, запретной постыдной бездной, выплескивающейся из меня, если я ослаблял контроль… Разрешал ли я себе такую разрядку, выпив лишнего, или, наоборот, напивался, чтобы разрешить? Когда я обнаружил, что она обсуждает мои проблемы с какими-то малознакомыми мне людьми — общих друзей у нас было немного, — я спокойно собрал свои вещи и ушел из дому. Не потому, что я чувствовал себя преданным, просто отпала единственная причина, по которой я сохранял форму семейной жизни. Какого черта, если все все равно знают.

Вик появился на приеме у Майкла и сразу обратил на себя мое внимание, скорее негативно. Прищуренными глазами, быстрым ящеричьим вскидыванием языка к верхней губе, настороженно-развязной жестикуляцией. Мы оказались в одной кучке, и я спросил, откуда он. Он вздернулся, как будто мой вопрос показался ему верхом неприличия, но ответил… Чтобы успокоить его, я похвалил его английский, он хмуро кивнул и отошел к другой группе. Я стал наблюдать за ним сначала искоса. Заметив, что это раздражает его, вполне открыто. Сексуальные привязанности Майкла не секрет, и Вик не был случайным гостем. Одного взгляда на Вика было достаточно, чтобы понять, что он еще не до конца смирился с тем, что он знает о себе, и ему неловко от откровенного поведения хозяина дома, и вообще неловко в незнакомой компании. Держался он настороженно и подчеркнуто независимо, переходя от группы к группе, охотнее задерживаясь, если там оказывались женщины. Я слишком хорошо знал, как это чувствуется. Я снова подошел к нему и спросил, киношник ли он. Он сказал, что нет, и снова отошел. Кажется, я обиделся, потому что несколько раз за вечер подходил к нему и почти открыто задирал. Он действительно совсем неплохо говорил, но мои каламбуры, цитаты, модные недавно, но уже редко употребляемые, лингвистические остроты были ему недоступны. Он понимал, что над ним скорей всего смеются, но до конца уверен не был и боялся показаться дураком и вспылить без причины. Я слишком хорошо знал, как это чувствуется, и дразнил его сознательно.

За восемь лет, прошедших с тех пор, как я ушел от жены, я сделал два хороших и один по-настоящему хороший фильм, провел пару лет целебатом, сменил несколько любовников и любовниц, пытаясь разобраться, кто же я, но, главное, я перестал, почти перестал стыдиться себя. Перестал мерить себя глазами других. Не так уж мало.

Как бы защищая своего гостя от моих острот, Майкл положил ему руку на плечо. Внезапно мне стало скучно, и я ушел. Выпрыгнув из яркого пятна включившейся у подъезда лампы, я по газону, чтобы не обходить, отправился к машине. Вик стоял у окна и смотрел на меня, меня не видя за двойным световым занавесом — изнутри и снаружи. Вик стоял в световом сэндвиче, и тени капель приклеились к нему серыми веснушками. Я задержался под дождем, рассматривая, запоминая эффект. И, как бы слизывая веснушку, Вик высунул язык и коснулся верхней губы, где справа, я заметил еще раньше, лиловатые морщинки сходились к тонкому белому шраму. Господи, как потом, уже через несколько недель, я вспоминал этот шрам (уходящий в точечно темнеющую после не очень тщательного бритья колючесть) и нервное облизывание, и вообще все, что успел схватить, — наползающие на переносицу брови, плотные золотые волоски на кистях. За несколько недель я написал сценарий, родившийся из мгновенного визуального ощущения, придумал героя, отдал ему свои мысли, потребности и побуждения, влюбился в него и перенес свою влюбленность на того, кто мне этого героя невольно подарил.

Этот фильм был обречен на провал еще до того, как я решился позвонить Вику.

Мне нужно было успеть закончить намеченное, и я не давал Вику сдаться. Заставлял есть, жить, переворачивал, сажал в кресло, ставил, поддерживая, у окна. Я предпочитал все делать сам. Смотреть со стороны на картонно-плоское, бесцветное тело в руках розовых, смуглых, коричневых медсестер, с профессиональной осторожностью и деловитостью передвигающих его, было невыносимо. Я спокойно оставлял Вика на их попечение, когда мне приходилось отлучаться по делам, но в остальное время справлялся сам. Это не было трудно, и было приятно чувствовать, что он горячий, влажный, живой.

Проще всего было узнать телефон у Майкла, но по многим причинам мне не хотелось делать этого. Не хотел расспросов, не хотел, чтобы Майкл предупредил его о моем звонке, не хотел услышать от Майкла об их отношениях, это стеснило бы меня, а так я мог притвориться, что не понял, и вообще не хотел напоминаний о той вечеринке. Нас не представили, и я надеялся, что он не сразу свяжет мое имя с неприятным типом, который задирал его. Окольными путями нашел его телефон, придумал предлог — сцена в России, хочу кое-что уточнить; долго размышлял, куда пригласить, — ни в коем случае не домой, но куда? на деловой ланч в ресторан? в клуб? там придется пить, что он пьет? водку? может подумать, что специально спаиваю. Лучше всего на студию, ему будет интересно, и выглядит солидно. Дел на студии у меня в то время не было, но я их придумал, долго сидел перед телефоном, набирая номер кладя трубку на последней цифре, а когда, наконец, позвонил, телефон не отвечал. Я много раз пробовал, все решительнее, увереннее, привыкнув, что его нет, и вдруг он ответил. Трубка дернулась и выпала из ладони, повисла, крутясь на ручке кресла, и я дал отбой. Было мне в то время сорок два, и с разными людьми приходилось мне общаться, но… Посидев, немного успокоился, прорепетировал и позвонил еще раз. Вик сказал: «О’кей».

Зимние промозглые ветры пробивались сквозь арки в больничный двор, приносили неизвестно откуда серые, скрежещущие листья, закручивали в хоровод. Я перестал подносить Вика к окну, вывозил на коляске в холл, к пальмам, к ярким глянцевым цветам, похожим на искусственные под неоновым солнцем. Но Вик и там не оживлялся, продолжал смотреть перед собой, пусто, никак. Я спрашивал себя, что он понимает? Иногда мне казалось — понимает все. Жестоко заставлять его жить, но мне оставалось работы месяца на полтора-два. Потом я возьму его домой. Я все приготовил заранее — дозу, действующую наверняка, даже если нас найдут быстрее, чем запланировано.

Был день рождения Дэвида, и я вернулся позже обычного. У Вика опять сидел священник в черном платье, с розовыми мягкими губами, простриженными в плотной серебряной растительности, губы и густо-коричневые глаза, и серебряное — брови, оправа очков, тяжелый крест на груди. Вика навещали часто, но ненадолго, приносили цветы, стояли недолго, переговариваясь негромко между собой, спрашивая меня осторожно, что сказал врач. Разные люди заходили, наши общие друзья, полузнакомые, русские, какие-то совсем мне не знакомые. В больницу можно было приходить когда угодно, но я сам попытался упорядочить посетителей, назначив часы посещений, стараясь приурочить свои отлучки к этому времени, чтобы Вику не было скучно одному, а мне не тягостно смотреть на их псевдосочувственные лица. Священник появлялся чаще других и оставался дольше.

Привыкнув за время нашей средиземноморской эскапады к касаниям во время сна — раньше одна мысль о прикосновении просто так, вне страсти, к чужому обнаженному телу вызывала тошнотное, брезгливое передергивание, гусиную кожу, — я решился купить не двуспальную кровать, конечно, двуспальная кровать была бы слишком даже по меркам Вика, плюющего на внешние условности, завернутого целиком в условности внутренние, хотя именно двуспальная кровать могла относиться к внутренним условностям. Короче, я купил прекрасный, безумно дорогой диван, легко раскладывающийся, и поставил его в эркер так, что над головами у нас было много неба. Дом мой, слишком большой для одного человека, вытянут в высоту, я специально выбирал такой, и каким наслаждением было слышать внизу на кухне, как он мчится на запах кофе, прыгая через ступеньки.

Раздаривать себя, делиться всем булькающим, кипящим, раздирающим. После сьемок, измотанный, раздраженный из-за того, что не получается, я знал, что не получается, работаю я всегда одинаково, сценарий, свой ли, чужой, для меня только план, я меняю его, вписываю куски на ходу, естественно, при такой работе то, что происходит вне сценария, настроение, даже недосып, непосредственно влияют на исход фильма, как ни уверяй себя в том, что умеешь держать себя и свою работу в отдельных коробочках.

Выкидывая мусор из квартиры Вика, я обнаружил видеозапись этого злополучного фильма и пересмотрел его. Включил, чтобы взглянуть на еще здорового Вика, и неожиданно стал смотреть профессионально, вполне отрешенно. Замечая получившиеся моменты; их оказалось не так уж и мало, но в целом фильм, конечно, очень слабый. И на Вика, здорового, с плотной загорелой шеей, я смотрел отстраненно, просто как на актера в уже сделанном фильме. Настоящий Вик ждал меня в больнице.

Сколько же просочилось в фильм суетных моментов, в нем было все, что тогда занимало меня. Сидения у телефона, вдруг позвонит, спросит что-то; подбросив его к метро, уезжая со съемок, я всегда спрашивал безразлично: кого-нибудь подвезти в город? — зная, что машины у него нет, но машины не было и у помощницы оператора, милой заикающейся женщины, они устраивались вместе на заднем сиденье и болтали тихонько, явно стесняясь вовлекать меня в свою болтовню, к счастью, она выходила раньше, и остаток пути мы проезжали вдвоем, высаживая его у метро, я говорил, что-нибудь вроде — посмотри такую-то сцену или обрати внимание на вот этот момент и звони, если что-то хочешь спросить, меньше потеряем времени на съемках; я приезжал домой и ждал звонка. Герой приходит домой и спрашивает с порога: «Мне звонили?» — и весь вечер бросается к телефону и говорит нарочито лениво: «Слушаю» и уж совсем другим голосом: «Да-да, к сожалению, мне сегодня некогда, я очень занят». И обида, что не звонит, и раздражение на непрошеные звонки, и придумывание важных причин, по которым надо позвонить самому. Записав сцену, я отдал ее Вику, как посылают анонимную любовную записку: с тайным желанием — пойми; со страхом — вдруг поймет. Два дня ждал. Вик не позвонил. Но сцена неожиданно получилась хорошо, пожалуй, одна из лучших.

Серебряный священник слегка потянул розовые губы в улыбку, и усы приподнялись опрятной щеточкой. «Я думаю, — сказал он, — что нужно пригласить мать Виктора. Виктор хочет ее видеть». «Вик не хочет видеть свою мать, я спрашивал его. Вик не хочет видеть ни мать, ни сестру. Они никогда не были близки. Он не хочет, чтобы мать видела его. Не хочет, чтобы она знала, что с ним». — «По-видимому, Виктор переменил свое решение». — «Вик не в состоянии переменить решение, он просто не понял, сейчас он соглашается со всем, что ему предлагают».

У нас мало было общего, но кое-что было. Опыт иностранца. Англия не менее замкнутая в себе страна для парня, выросшего в Южной Африке, даже если у тебя с рождения британский паспорт, и мать, говоря о доме, имеет в виду не дом в Кейптауне, а игрушечный, по крайней мере на фотографиях, коттедж в Норфолке. Мать… После почти скандального успеха «Голубой ночи» репортеры спросили ее, как она относится к моим фильмам, она сказала, что не только фильмы — последние двадцать лет моей жизни для нее загадка, которую она даже не пытается разрешить. Последние двадцать, как же! Сколько я себя помню, она смотрела на меня с удивленным раздражением — что этот мрачный непокладистый ребенок, подросток, мужчина имеет общего со мной. Отношения Вика с его матерью были ненамного лучше. Я действительно спрашивал его, хочет ли он повидаться с ней, Вик сказал, что нет.

Акцент Вика был мне на руку, можно было не объяснять, что герой иммигрант, это было и так ясно. Делая этот фильм сейчас, я сделал бы его настоящим, даже не отказываясь от Вика, делая фильм на него и вокруг него. Я не справился с ним, потому что не видел его, видел только себя. У другого режиссера он мог заиграть. Я, кажется, боялся этого, когда отговорил его от дальнейших проб.

Кончились дожди, и подснежники, и крокусы, казавшиеся в прибитой спутанной траве обрывками разноцветных бумажек, расправились и ожили. Вот тут-то я по-настоящему оценил свой компьютер. Ни разлетающихся от ветра бумаг, ни необходимости оставаться на одном месте, у стола. Я сажал Вика в кресло на колесах, другое захватывал для себя и отправлялся в парк, мы заходили подальше, садились на солнышке, и я работал. Когда Вик начинал тихонько стонать, я, продолжая одной рукой стучать по клавишам, другую клал ему на шею и, поглаживая, успокаивал его. Чувственный зверь, он любил, чтобы его гладили. Мы разрешали себе ленивые выходные, валяясь в постели каждый со своей книжкой, у Вика на голове вечная подкова наушников, из которых просачивались буханье и взвизги, он в такт дергал ногой, но и этого ему было мало, он забирал мою руку и устраивал ее на своей шее. Если, перевернув страницу, рука моя не сразу возвращалась на место, Вик, недовольно ворча, возвращал ее сам. Какие странные вещи казались странными тогда: что приготовить на ужин, пойти ли в гости, кто царапнул машину. Я поймал себя на том, что нахожусь в трех пространствах одновременно, героиня истерически кричит, провались ты со своей машиной, и кричит одно и то же уже порядочно долго, пока я, думая о другом, пусто смотрю на экран компьютера. Вик затих, я откинулся в кресле и, чтобы дать глазам отдохнуть, посмотрел вперед. Мы были не одни в этой части парка. Перед нами шагах в двадцати стояли три парня, лениво оглядывая нас. Сначала я принял их за пациентов, многие парни, начав терять от лекарств волосы, бреются наголо, не было в них поначалу угрозы, только развязная лень. Тем не менее я сразу пожалел, что уже несколько дней не переписывал сделанное на диск. Выключил компьютер и решил возвращаться. Что-то такое я чувствовал с самого начала. С двумя креслами я двинулся к дорожке. Они тоже передвинулись. Угроза уже прочитывалась в них. Среди пациентов и их посетителей достаточно наркоманов. Компьютер — легко продаваемая вещь. Если бы я не был идиотом и регулярно переписывал сделанное. «Вик, — сказал я, — я сейчас отнесу компьютер и вернусь за тобой». Вик посмотрел на меня отстраненно. Я положил ладонь ему на затылок, ладонь стала мокрой, я мог поклясться, что минуту назад шея была сухой, но в тот момент я не задумывался, взял компьютер и наискось, не по дорожке, быстро пошел к корпусу. «Гомосеки, спидоносцы проклятые, — сказали мне вслед, — убивать всех». Я не заметил, когда я побежал, обнаружил, что бегу уже после поворота, женщина с ребенком, бредущие на растянутом поводке, слегка шарахнулись, уступая дорогу. Я остановился. Какой защитой мне могли бы быть женщина и младенец, но ужас, погнавший меня, потух, и я вспомнил про Вика. Они стояли полукругом на некотором расстоянии от коляски и рассматривали его, как опасного загнанного зверя. «Плюнь в них, Вик», — посоветовал я, задыхаясь от злобы, от бега. Они обернулись ко мне оценивающе, опасности я для них не представлял, они двинулись на меня, я сунул руку в карман и нащупал… идиот, я всегда забываю о нем. В кармане у меня лежал портативный телефон. Обежав вокруг — а они двигались неторопливо, отрезали меня от коляски, — я вытащил телефон, крикнул: «Полицию» и, пятясь, в молчащую трубку продиктовал описание всех трех, я хорошо рассмотрел их, один был удивительно красив, с тонким лицом умного подростка. На нежной кисти с грязноватыми ногтями шевелила лапками свастика… Я сказал в трубку очень громко: «Хорошо, я задержу их», подхватил с земли ветку и, целясь в них, крикнул: «Руки вверх, буду стрелять» — и, приплясывая, отбежал к дороге. Угроза сменилась растерянностью, безумие пугает. Ненадолго. Закричал Вик, заныла где-то сирена, они сбили меня с ног, отняли телефон и исчезли. Поднимаясь с влажной земли, я поздравил себя с красиво проведенной сценой — проклятая игрушка, портативный телефон, так и не включилась. Прошло всего несколько минут, женщина с моим ком_efьютером еще хаотически продвигалась к больничному корпусу, увидела меня с Виком, вернула компьютер и, рассеянно улыбаясь, потянулась вслед волочащему ее ребенку. Судя по всему, мои появления мало отпечатались в ее сознании. Надо подумать, как это все лучше использовать. Нет времени. Времени нет.

Много лет назад, еще в университете, мы затеяли разговор на общей кухне, где, выпавшие на вечер из светских развлечений, собирались для того, чтобы выпить кофе и передохнуть от зубрежки и писания эссе. Болтали просто так, от нечего делать, в том числе о гомосексуальности, вернее, гомиках, педиках, голубеньких. Я уже освоился с жизнью в Англии, переспал с однокурсницей и наслаждался своей нормальностью. Ух, как я выступал тогда, весь набор анекдотов, жесты, голос, я ведь в самом деле хороший актер, они умирали со смеху, даже тот, о котором я точно знал.

Мать появилась поздно вечером. Мы прождали ее целый день, серебряный священник предупредил меня, и я постарался подготовить Вика. Я очень волновался, и день пошел насмарку, работать я не мог, сидел перед компьютером, вставал, бродил по комнате, несколько раз переодевал Вика, он казался спокойным, но на груди и под мышками рубашка темнела и прилипала к телу, и я переодевал его, я не хотел, чтобы его мать решила, что я плохо смотрю за ним. Вечером я дал Вику снотворное, принял сам полтаблетки и уже в пижаме и халате заканчивал какую-то мелкую предпостельную возню, когда появились они — мать и священник. Без стука. Впрочем, священник немедленно извинился: он не знал, что я остаюсь и на ночь, и не стучали они, чтобы не напугать Вика, если он уже заснул. Пока мы говорили, мать проскользнула к кровати и села на стул, оказавшись спиной ко мне, уставившись на Вика, который и в самом деле уже заснул. Получилось так, что мы не поздоровались и не были представлены друг другу.

Они отняли у меня Вика и подарили взамен какое-то количество жизни. Которой я, вероятно, найду применение. В зависимости от отпущенного мне времени я сделаю фильм или несколько фильмов, где найдется место всему, что застряло в мозгу. И пыльной таксе, сидящей посреди испанского шоссе над уже раздувшимся и пованивающим трупом щенка, мы не решились стянуть его на обочину, просто прогоняли собаку с дороги, но она возвращалась и снова садилась над щенком, и в конце концов Вик нажал на газ, и мы уехали… И белесому шраму Вика на верхней губе — «пепел Клааса стучит в мое сердце» с тех пор, как я услышал историю этого шрама… И всем шрамам, которые мы вольно или невольно оставили друг на друге. Вероятно, во всем, что происходит с нами, есть какой-то высший смысл, но поверить в него сейчас мне невозможно.

Не осталось у меня ни злости, ни отчаяния, ни боли, я выплеснул все в больнице, почти вежливо и пристойно, перед двумя парами непонимающих глаз, мать, глядя на меня, взяла с тумбочки апельсин и стала аккуратно очищать его, и Вик слегка улыбнулся… апельсину? Или он все-таки понимал? Он улыбнулся, чтобы успокоить меня? сказать, что он знает, что я не всерьез, то есть всерьез, но он понимает почему и не сердится, или я был ему жалок, и он улыбнулся, засмеялся над мелодраматической сценой? или обрадовался вкусному запаху? Я ушел и, оглянувшись перед тем, как захлопнуть дверь, даже не увидел его, мать кормила его апельсином, наклоняясь над ним.

Я вышел из больницы и свернул не к своей машине, а налево, к воротам, к уютно светившемуся пабу, выпить хотелось невыносимо, но слишком знакомым и уютным показался мне паб, слишком много знакомых лиц — персонал больницы, пациенты, родственники, все они стали частью жизни, из которой я только что ушел. Сцену ухода я не планировал, но все вело к ней, абсолютная уверенность матери Вика в своем исключительном праве на место рядом с ним, покорность, с какой окружающие, да и я сам, приняли это, то, что Вик, почти полностью переставший говорить по-английски, по-русски все же говорил. Я не пошел в паб, купил в угловом магазине бутылку виски, кредитных карточек они не брали, я с трудом наскреб по карманам необходимую сумму, и процедура эта наполнила меня жалостью к себе, я ощутил себя брошенным, бездомным, голодным, и игрой это было только наполовину, к Вику в квартиру я не хотел возвращаться, мысль о ресторане или отеле, где я мог платить карточками, показалась почему-то дикой, не из-за того, конечно, что я был по горло в долгах, лишние сто фунтов мало бы изменили ситуацию, не знаю почему, наверное, мне надо было почувствовать себя бездомным. Мне еще хватило денег на «Марс-бар», и я просто пошел по улицам, отхлебывая из бутылки, слизывая сладкую тягучку с губ. Устав, я присел на скамейке в каком-то скверике и моментально заснул, проснулся на рассвете, помня, что все, о чем я думал ночью, было необходимым, объясняющим, позволяющим жить дальше, только не помнил, что же именно. С дерева передо мною просыпающиеся птицы не улетали, а просто, как созревшие яблоки, падали в траву. Странное зрелище, жаль, что вряд ли можно повторить его на экране.

Я каким-то образом попал назад, к могиле, на которой рабочие, поторапливая друг друга, ковриком раскатали газон, укладывали на него крест, сделанный из белых и красных гвоздик, в проходах клали остальные цветы, пышные, тщательно обдуманные сочетания, такую могилу, вероятно, одобрила бы для меня моя мать. У-у-у… Могильщики неодобрительно покосились на меня, по-видимому, материться на кладбище их прерогатива.

Сейчас к герою, запыхавшись, подойдет женщина и смущенно передаст ему приглашение матери, матери покойного, поехать в чей-то дом, где уже накрыт стол, для того чтобы чужие люди могли почтить память ее сына. Не знаю пока, должен ли он соглашаться. Хотя, может быть, она расскажет ему о сыне, серебряный священник будет переводить, а может быть, они разговорятся между собой — герой и серебряный священник, о чем можно разговаривать со священником? о жизни и смерти?

Вечер, паб. Смешно сидеть с русским священником в пабе. Надо сказать, он выглядит здесь вполне уместно, с открытым удовольствием прихлебывает пиво, с сожалением говорит: «Больше нельзя, я за рулем», но разговор продолжается, медленный, не диалог — обмен репликами, реплика — реплика, как игра в пинг-понг при замедленной съемке. Пинг-понг.

Лондон

лжает молитву.

Раввин. Боже многомилостивый, обитающий в высотах, дай обрести ему упокоение блаженное под крылами Твоего присутствия…

Сандра плачет.

Раввин. Владыка Многомилостивый, приобщи к сонму вечно живых душу его, и да воспрянет он в час воскресения с праведниками, поверженными во прахе. Ибо сказано у пророка Исайи: Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте…

К месту церемонии подходит доктор Форнари.

Раввин (за кадром). …поверженные во прахе, ибо роса Твоя, о Господи, светоносна. И земля извергнет мертвецов, а живым их ближним ниспошлет блаженство.

Доктор Форнари медленно приближается к собравшимся. Голос раввина временами заглушают порывы поднявшегося ветра.

Раввин. …и да продлится оно в благодати, справедливости и утешении. Да будет на то воля Твоя. Аминь.
Все. Аминь.

Перевод с итальянского Наталии Ставровской

Публикуется по: Visconti Luchino. Vaghe stelle dell’Orsa. Ed. Acule di Pietro Bianchi. Cappelli editore, 1965. Публикуется с любезного разрешения издательства «Рудомино», готовящего книгу к выпуску в 1997 году.

¹ Перевод А. Наймана. — Прим. переводчика.
² Да помянет Бог душу Эммануэле Вальд-Луццатти, отошедшего в вечность, и да приобщится душа его к сонму вечно живых Авраама, Исаака и Иакова, пребывающих в саду Эдем (древнеевр.). — Прим. переводчика.