Нэнси Конди: «Вторая мать», или все бани ‒ женские

Зачем идти в общественную баню? Причины, побуждающие на это женщин, так же разнообразны, как и у мужчин: забота о здоровье, привычка, наконец, годы жизни в коммунальной квартире. Исходя из устных, письменных и кинематографических свидетельств о мужской банной культуре, я делаю вывод, что главные привлекательные стороны бани — кроме мытья, посещения парилки, хлестания друг друга вениками — это возможность для организованных или спонтанных проявлений мужской солидарности, для обсуждения важных вопросов и для ряда несексуальных удовольствий — таких, как выпивка, еда, карты и иногда громкая, но не злая брань.

Характерной чертой и — скажут некоторые — непременным условием этого рода удовольствий является отсутствие женщин. В то время как одной из отрад мужского купания считаются гетеросексуальные мечтания, удовольствие, получаемое в мужской бане, чаще вытесняет образ женской телесности на периферию физического восприятия, даруя тем самым огромное облегчение.

Но нельзя ли сказать то же самое о женской банной культуре? Прежде чем отвечать на этот вопрос, обратимся к банному канону.

Художественная, историческая и научная литература по банной культуре написана почти исключительно мужчинами. В их труды неизбежно вторгается сексуальность: мужчины подглядывают за моющимися в бане женщинами, женщины тайком приходят в баню к мужчинам.

Нормативный же образец литературы о банях рисует самосозерцающее мужское общество, и лишь в отклонениях от этого образца мужчины вступают в контакт (ситуативный, любовный, воображаемый) с женщинами. Развернутых словесных описаний «другой нормы» — свободного от мужского присутствия общества женщин по другую сторону кафельной стены не существует. Даже московский журналист-историк В. Гиляровский говорит о женских банях весьма скупо и лишь между делом.

Это не означает, однако, что женские бани являются совершенной «терра инкогнита». Подробные изображения моющихся в бане женщин можно обнаружить в изобразительном искусстве. Образцы резьбы по дереву (лубки) и медные гравюры фабрики Ахметьева конца XVIII столетия нередко используют сюжет женских бань. На картинах Михаила Козловского «Русские бани» (1778) и Емельяна Корнеева “Le bain russe” (1812) мы видим моющихся вместе мужчин и женщин. Сюжет знаменитой картины Кузьмы Петрова-Водкина «Утро: купальщицы», а также «Русской Венеры» Бориса Кустодиева — купание женщин.

Женская нагота в этих работах предстает как объект созерцания в соответствии (более или менее) с традициями западноевропейской станковой живописи. Иными словами, визуальный текст, описывающий женщину во время купания в бане, нуждается, в отличие от вербального, в культурном предлоге — в традиции изображений женской наготы. Но поступая таким образом, художник-гравер не претендует на большую осведомленность и иной опыт относительно женских бань, кроме опыта художника; он как бы становится «дивящимся иноземцем», путешественником по стране женских бань. В его работе присутствуют черты вуайеризма, свойственного любой книге путевых заметок. Он хроникер различий: если мужская баня стремится стереть социальные различия, то интерес к женским баням запечатлевает различия сексуальные.

Итак, мужчине давалось право доступа в женские бани (как к абстрактному объекту созерцания) при условии, что он будет рисовать, но не будет об этом писать. Женщина же не имела права ни на то, ни на другое. Истории, по крайней мере, не известны примеры женских текстов на банную тему.

Банный канон включает в себя два вида текстов. К первому относятся авторские произведения конкретных творческих людей (В. Гиляровский, М. Зощенко, Э. Рязанов и т. д.). Как правило, в этой категории работ речь идет о городской бане, и женщины, как всегда, играют лишь эпизодические роли: например, женщина — администратор бани («Курская аномалия» М. Зощенко) или неизвестная, тайно наблюдаемая персоной мужского пола («А зори здесь тихие…» С. Ростоцкого, «Дети чугунных богов» Т. Тота).

Вторую группу банного канона составляют анонимные тексты — касающиеся бани пословицы, заклинания, суеверия и запреты. Эти тексты являются анонимными как в смысле отсутствия автора, так и в ином смысле: в них — с некоторыми исключениями («Вылечился Ваня, помогла ему баня») — избегается упоминание пола, внимание фокусируется на бане, венике, печи и паре. Причина этого явления кроется, конечно, не только в характерном русском замалчивании всего связанного с телом, но также и в том обстоятельстве, что крестьянская культура, культура малых городов и даже пригородов традиционно не отводит для каждого пола отдельного пространства.

Таким образом, мужская баня без труда находит свое отражение как в авторских, так и в анонимных текстах, но едва ли то же самое может быть сказано о бане женской. В авторских текстах женщина играет периферийную роль; в анонимных текстах она (в лучшем случае) лишь подразумевается или лишена половых признаков. Другими словами, культурная конституция женского отделения банного дома эфемерна и состоит в основном из устных рассказов: городского фольклора, семейных преданий и личных воспоминаний.

В отсутствии текстов традиционного канона историю о женской бане можно услышать лишь как повествование памяти, уводящее к истокам личности, к детству. Этот голос памяти явственно слышен и у мужчин, но тут ему приходится соперничать с литературой, фильмами и другими культурными текстами о банях.

Итак, два факта подталкивают к выводу о «несуществовании» женской банной культуры: во-первых, схожесть женской и мужской мотиваций; во-вторых, отсутствие как авторских, так и анонимных текстов, то есть традиции описания женских бань как таковой. И здесь наше исследование благополучно завершилось бы, не имей все пословицы и воспоминания о бане замечательного свойства уводить к неким внутренним, сокрытым, тайным истокам. Ибо говорить о бане — значит говорить о самых сокровенных тайниках души.

Принимая это во внимание, не станем удивляться, что нередко в анонимных текстах баня олицетворяет материнство («Баня — мать родная»; «Баня — мать вторая»). Баня успокаивает, лечит и возвращает к жизни, подобно матери. Ассоциация купального дома с могущественным материнским существом несомненно ведет свое начало от русских языческих богинь судьбы (рожаниц), храмом которых в дохристианские времена действительно был купальный дом. Рожаницы надзирали за совершавшимися в бане ритуалами исцеления, шаманства и предсказания судьбы. Некоторые из этих ритуалов, в большинстве своем связанные с рождением ребенка, сохранились в христианскую и коммунистическую эпохи как альтернатива этим двум другим символическим системам культуры. Отметим, что упомянутые ритуалы то находились в оппозиции господствующему мировоззрению, то считались безобидным и странным анахронизмом.

В этом материнском мире «баня — веник» относятся друг к другу не как «мать versus — отец», а как «мать versus — патриарх». («В бане — веник господин», «Веник в бане и царя старше».) При взгляде на банную культуру под этим, мистическим углом зрения мы видим такой образ: большая женщина-мать, а в ее лоне — маленький патриарх. Первая обеспечивает всем необходимым, второй — правит. Эта странная диада повторяется во взаимоотношениях между банной духовкой и кочергой: «В бане веник — хозяин, в печи — кочерга».

Возвращаясь к вопросу о том, забывает ли женщина, вошедшая в баню, мужчину и — соответственно — мужчина женщину, мы обнаружим, что он сложнее, чем мог показаться на первый взгляд.

Правильнее будет сказать, что полам предоставляется возможность отдохнуть друг от друга и восстановить свои силы в коллективном уединении у «второй матери». Здесь, под «знаком матери», происходит помимо прочего символический пересмотр половых отношений с культивированием их физической и упрощением эмоциональной стороны. Развратная оргия в мужской бане из устного фольклора представляется в этом свете как сознательное, глумливое осквернение матери, нарушение кровосмесительного табу.

Символическое нарушение запрета на кровосмешение переносится на другие, обычно не одобряемые матерью типы поведения — такие, как выпивка и курение. Поведение такого рода составляет саму оксюморонную суть мужской бани — оксюморонную в том смысле, что мужчина, совершая эти «преступления» (будь то в фантазиях, в произведении устного творчества или в действительности), находится внутри условного материнского лона. Мать одновременно присутствует и отсутствует — слепа и зрит. Купальня внутри нее — это место целомудрия и вседозволенности, место, которое (подобно матери) излечивает алкогольную невоздержанность и одновременно предоставляет возможность для выпивки без последствий для здоровья. Это место оздоровительных процедур, после которых выкуренная сигарета становится истинной радостью.

Этим своим противоречием мужская баня напоминает вагон поезда в русской литературной традиции — от «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого и до «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева, то есть мизансцену самораскрытия и самообмана. Хотя это оксюморонное свойство бани чаще всего воспроизводится мужчинами в определении бани как грязного ритуального места для обрядов чистоты («Торговая баня все моет, а сама грязная»); оно может быть отнесено и к символической связке «баня — женщина».

После включения бани в список традиционных мужских слабостей юмор пословицы «Табак да кабак, баба да баня — одна забава» принимает неприличный характер. Именно рассматривая баню как «вторую мать», восстанавливающую силы полов, следует искать различия между мужским и женским отделениями городской общественной бани. Обратись мы к этому вопросу с самого начала, все исследование неизбежно свелось бы к поиску различий между отделениями (таковые, конечно, существуют). Теперь же существующие различия войдут в систему воззрений, определяющую материнское пространство бани как место, где человек обретает безусловную любовь; где он очищается физически и духовно (в наши дни также и психологически); где ребенок, отстеганный веником-патриархом, может узреть «голую правду».

Пример такого «очищения» можно найти в рассказе Бориса Ельцина о том, как он, будучи в 1989 году в московской бане, неожиданно понял, что больше он не коммунист (рассказ, своими агиографическими обертонами напоминающий рассказы об обращении в новую веру в «житиях» некоторых русских святых). Слом его мировоззрения произошел, по его словам, не где-нибудь, а в теплом теле банного дома — в месте, более подходящем для обращения в новую веру атеиста Ельцина, чем церковь. Факт перерождения Ельцина именно в бане убеждает читателя в неподдельности, соприродности историческому развитию Матери-России этого политического лидера: он сидит внутри матери второй и снова появляется на свет уже не коммунистом.

Другой такой же, без сомнений, вымышленный, пример находим в фильме Александра Аскольдова «Комиссар». Первое слово, которое произносит в фильме, слезая с лошади комиссар Клавдия Вавилова, это слово «баня». Следуя культурной логике, берущей начало в далеком язычестве, банный дом играет здесь символическую роль места, где героиня решает смириться с переменой в ее судьбе и откуда она выходит «перерожденной» — простой беременной женщиной.

Теперь коротко о различиях между мужской и женской банями, хотя сия скромная задача плохо согласуется с философскими амбициями нашего эссе, утверждающего, что все бани — женские.

Список услуг, предлагаемых в бане женщинам, длинный и сложный — здесь за вашим телом ухаживают слова латинского происхождения: педикюр, солярий, эпиляция, косметика, массаж, маски и, конечно, парикмахерская.

Помимо этих услуг (реальных или воображаемых), предлагаемых любой баней, женщины обычно приносят свои собственные, необходимые им для купания вещи: головной убор (что угодно — начиная от щегольской швейцарской лыжной шапочки и кончая пластиковым пакетом), банные простыни, веники, доски для сидения в парилке, специальные щетки, баночки с мазями, иногда фабричного, но чаще всего — и это самое подходящее для данного случая — домашнего изготовления.

Именно в этом ритуале притираний, ополаскиваний и новых притираний обнаруживается характерное отличие от мужского отделения, где притирания не составляют обязательной части банного ритуала.

В женском, как и в мужском отделении, сбрасываются слои жира, открываются и закрываются поры кожи, улучшается кровообращение, и тело попеременно закаляют жар и холод. Но самое замечательное в женском отделении можно определить как освобождение от одежд и одевание еды — ибо женщина буквально надевает на тело те самые продукты (майонез, овсяную муку, кофе, соль, крем, яйца, коньяк, мед), которые она покупает, чтобы кормить семью. Она совершает акт самоосвящения — становится священным телом, Божеством, если хотите, Богиней, надзирающей за совершением банного обряда.

Значение этого самоосвящения проясняется в свете того факта, что в банном доме женщина выполняет большую часть того, что она делает во время работы по дому: проветривание и подметание парилки; ополаскивание (в основном символическое) скамеек, тазов и стен парилки; мытье детей, а также традиционная постирушка. Но есть одно существенное отличие: здесь женщина не готовит еду. Вместо этого она сама становится кулинарным блюдом — ее тело в комбинациях с различными ингредиентами моется, ополаскивается, сушится, приготовляется (с жиром, специями, травами или маринадом), парится и подается на стол. В этот момент она одновременно священная, здоровая, прекрасная и — буквально — питательная.

Женские бани — место, где ритуалы поклонения женской чистоте совершаются в виде физической демонстрации различных ее форм (духовной, сексуальной, психологической).

Купание женщин в бане — это мирское причащение, где удовольствие немыслимо без выполнения ритуала домашних обязанностей, и потому здесь не бывает (за исключением устных преданий и фантазий) никаких оргий, устраиваемых в бане мужчинами.

А что же мужское отделение? Список услуг здесь довольно ограничен и сводится, как правило, к массажу, обрезанию мозолей и стрижке. Описанная выше косметика тела — притирания, маски и т. д. — практически отсутствует. Знатоки мужской бани наблюдают характерный для сильного пола обычай выбора сорта веников (например, предпочтение дубовых березовым) и трав для парилки (здесь предпочтение перед мятой и лавандой отдается солодковому корню и шалфею). Обмазывание себя бакалейными продуктами не входит в ряд обязательных процедур мужского купания. Все принесенные с собой продукты просто съедаются. Таким образом возникает любопытная дихотомия. Мы наблюдаем здесь два редких, почти не встречающихся в домашнем пространстве типа поведения полов: женщины совершают посвященный себе кулинарный ритуал, а мужчины кормятся без женской помощи.

В конце «Повести временных лет» родоначальница православия на Руси княгиня Ольга мстит за смерть своего мужа, Великого князя Киевского. Она коварно приглашает к себе «самых выдающихся» людей («лучших мужей») из племен врагов — древлян якобы затем, чтобы те проводили ее на венчание с древлянским князем Малом.

Роковая ошибка древлян заключалась в неоправданном доверии к бане, как к надежному убежищу, где они становились уже не воинами, а только мужчинами и могли чувствовать себя в безопасности. На самом же деле баня не была безопасным мужским пространством — она была женским пространством Руси и Ольги.

Если мы будем рассматривать этих вошедших в баню людей только как мужчин, парадигма, где родина-Ольга-баня и иноземец-древлянин-узурпатор (или «фальшивый веник»), останется незамеченной. Для ее проявления, а также для понимания истинного значения мести Ольги нам следует признать, что, войдя в баню, древляне попадают в символическое женское пространство и что все русские бани — женские бани.

Если бы древлянам был понятен язык символов или, вернее, язык символов, используемый для увековечения легенд о рождении Руси, они никогда не рискнули бы войти в баню Ольги. Но они владели только языком их символической вселенной, и потому погибли. Их ложное представление об Ольге, олицетворении Матери-Руси, как о добыче и поверженной вдове прямо связано с их ошибочным представлением о бане, символическом женском владении, как о трофее и безопасном месте. В результате они также неизбежно поглощаются Матерью-Россией, как будут впоследствии поглощены ею все прочие незаконные лидеры (Лжедмитрий, Наполеон, Гитлер и т. д.).

Нам несомненно возразят, что история вдовства и правления Ольги совершенно исключительна, что благодаря этой своей исключительности она и сохранилась до наших дней. Все это верно. Если бы Игорь остался жив, никакая хитрость не смогла бы заманить древлян в русские бани. Но именно благодаря аномальности этой ситуации выявляется скрытый символический смысл легенды: древляне имели глупость покуситься на владение страной, женщиной и баней именно потому, что исчез Игорь, законный правитель и «истинный веник»: родина-вдова-баня осталась пустой.

Горе древлянам, принявшим эту пустоту за свою победу. Родина творит возмездие посредством своего наиболее яркого физического воплощения — банного дома, русской второй матери.

Эта сокровенная связь родины, матери и бани проявляется в наши дни в России в негодовании по поводу закрытия бань или их продажи и превращения в разнообразные заведения для бизнесменов. Речь здесь идет не просто о деньгах или власти, но о самой сущности России. Это выражение болезненного вопроса: кто будет владеть родиной?

Если бы бывшим собственникам вернули права на их собственность, тогда рожаницы, древние языческие богини судьбы, стали бы крупнейшими владелицами недвижимости в стране. Тогда они, по крайней мере, смогли бы охранять свой храм, уберегая оставшиеся бани от судьбы Даниловских бань, проданных по дешевке.

Уничтожение Храма Христа Спасителя и его замену открытым бассейном «Москва» (кощунственная и вульгарная версия старого противостояния церкви и бани) часто приводят как пример не только трагедии, но и чудовищной глупости коммунистической эпохи.

Хорошим резюме малой глупости и трагедии посткоммунистической эпохи может служить закрытие столетних Центральных бань и превращение их в ресторан «Аркадия» — храм культа пищи. Остается только надеяться, что, прячась где-нибудь в глубине кладовки, среди горшочков с медом, майонезных баночек и солонок, рожаницы составляют план своего возвращения.

Питтсбургский университет, США
Перевод с английского Ю. Мининберга
Журнальный вариант.