Другое измерение праздника

Канн-97

Для сравнения: нынешний юбилейный, 50-й Каннский кинофестиваль гораздо меньше отличался от прошлогоднего неюбилейного, 49-го, чем 850-летие Москвы от ее же 849-летия.

Можно сказать — не повезло. Ингмар Бергман, которому в результате тайного голосования всех здравствующих каннских победителей была присуждена «Пальма пальм» — по сути, звание режиссера номер один второй половины ХХ века, — за наградой не приехал. Ален Делон и Бельмондо, которых забыли пригласить, демонстративно обиделись. Президент Жак Ширак так и не осветил своей высокой легитимностью торжественный гала-вечер, заглянул только на ланч для узкого круга.

Но дело, конечно, не в частных просчетах и неувязках. От них не застраховано ни одно всемирно-историческое событие. Просто ничего такого, что способно потрясти воображение современников, и не было запланировано: ни массовых шествий, ни рок-концертов на свежем воздухе, ни Лучано Паваротти. Как всегда — бульвар Круазетт, как всегда — отель «Карлтон», как всегда — Дворец фестивалей и много-много фильмов, которые идут в самых разных залах. Есть от чего прийти в уныние. Особенно человеку, который рассчитывал на нечто по-настоящему грандиозное.

Дебютант официальной программы фестиваля российский режиссер Алексей Балабанов (фильм «Брат») так прямо и сказал в телепрограмме «Взгляд»: мол, разочарован, ничего интересного не видел, разве что огромную черешню на рынке. Кажется, он сравнил ее с яблоком или со сливой. Во всяком случае, Балабанов абсолютно прав в главном: каннская черешня действительно очень крупная, большая.

А фестиваль? Он был фестивалем. Юбилей не заставил его претендовать на нечто большее. Он был самим собой — очередным, пятидесятым, самым великим фестивалем в мире. И уникальность его, как всегда, состояла в том, что несмотря на вечные разговоры о вырождении, коммерциализации, буржуазной заорганизованности, он транслировал ощущение живого исторического времени. Он сгущал его до состояния телесности, присутствие которой переживаешь физически, с ней почти соприкасаешься, ее почти осязаешь.

В мире кино есть, пожалуй, только один сравнимый с Канном феномен — премия «Оскар». Но «Оскар» — это причащение времени, в котором всегда побеждает американское кино, уже наступившая кинематографическая вечность. В Канне впечатляет непредсказуемость результата, здесь время неуправляемо и свободно, и никто, даже главный дирижер каннского конкурса, в сущности, не властен над тем, что продиктует время на этот раз. Так было в самом начале, когда каннской легендой стал Росселлини и время произнесло слово «неореализм». Так было и совсем недавно, когда именно время (отнюдь не председатель жюри Клинт Иствуд), как с цепи, спустило Тарантино и затопило, законопатило мир тягучей и вязкой массой под названием “pulp fiction”. Что еще, если не время, выискало в пространстве и забросило на каннский песок 50-х босоногую девушку Брижит Бардо, а в начале 90-х вдруг выпустило на каннскую лестницу, как черта из коробки, малоизвестную американскую старлетку, и имя Шэрон Стоун стало олицетворением торжествующего и глумливого порока…

Возможно, пройдет еще лет десять или год, кто знает, и великий Каннский фестиваль умрет так же внезапно, как родился, и никто не сможет объяснить — почему? В таких случаях — как с Карфагеном — никто не знает, почему. Потому что так надо. Была одна, всеми признанная энергетическая точка, вдруг раз — она исчезает, чтобы возникнуть в каком-нибудь совершенно другом месте.

В 97-м этого не произошло. И если говорить всерьез о юбилейности, то дата, конечно же, была отмечена, как и следовало ожидать в Канне, не фейерверками и физкультурными парадами, а особой и явно вырвавшейся из-под присмотра каннских организаторов эманацией времени. Время было, как никогда, самостийным и самовластным, словно теснящим собственно кинематографическую программу (по общему мнению, одну из самых слабых за многие годы) на второй план. И хотя смысл послания был неизбежно сконцентрирован в конкретных фильмах — «Занятные игры» и «Убийца(ы)», — казалось, что режиссеры этих картин — Ханеке и Кассовиц — являются лишь безвольными медиумами в прямой исторической передаче о прорыве в мир чистого, неуправляемого социальными определениями (а значит, и социальными институтами) зла и насилия.

Традиционные заслоны не сработали. Постмодернизм с его еще совсем недавно гигантским потенциалом отстранения оказался на фестивальной периферии, о чем свидетельствовало торжественное равнодушие по отношению к новой картине Вима Вендерса. Другой защитный миф о спасительном «паломничестве в страну Востока», казалось бы, сохранил свою действенную актуальность. Недаром пятидесятую «Золотую пальмовую ветвь» вручили иранцу Киаростами и японцу Имамуре. Но, увы, на этот раз даже решением авторитетного жюри время обуздать не удалось. Словно в насмешку, не менее властно, чем на экране, оно проявилось в самой каннской жизни, обрушив на фестиваль невиданные здесь доселе грабеж, кражи и разбой. И кто скажет, что разыгранный, как по нотам, фестивальный сюжет этого года уступил традиционно изысканной драматургии Жиля Жакоба, если главной жертвой анонимного криминального наката стал автор фильма «Конец насилия» Вим Вендерс, ограбленный и избитый на Круазетт…

Конечно, был и праздник. Но, как всегда на каннских церемониях, он деликатно теснился по краю основного фестивального сюжета и не перебегал ему дорогу. И если говорить о главном праздничном впечатлении юбилейного гала-вечера, то им оказалось не нашествие звезд, которое длилось на знаменитой лестнице более полутора часов, и даже не возможность потолкаться в фойе фестивального Дворца, как в музее неожиданно оживших восковых фигур — между Шарлоттой Ремплинг и Джонни Деппом, Робертом Олтменом и Мартином Скорсезе, — а тот простой и очевидный для подобного торжества момент, когда тридцать один или, может быть, тридцать два обладателя «Золотой пальмовой ветви» вышли разом на сцену и зал замер, вдруг осознав, что перед ним стоит живая история современного мирового кино.

И какая-то не банальная, а высокая логика проявилась в том, что первого среди равных — Ингмара Бергмана — не было. Наверное, он так и должен был поступить: обратиться к фестивалю с письмом откуда-то из заоблачных высей — со скрытого от посторонних глаз острова Форе.