Рассуждения о…

Кичливый лях и верный росс
Памяти Анджея Дравича

Не обязательно ездить в Польшу, чтобы понимать: в процессах модернизации она обгоняет нас лет на пять. Достаточно просто помнить, что происходило в мире на протяжении последних десяти-пятнадцати лет и следить за текущими новостями. Но одно дело — абстрактное знание, и совсем другое — собственный опыт, так сказать, зрительно-вкусовой. Прогулявшись ранней осенью 1991 года по привокзальной площади и грязно-серым улочкам Варшавы-Всходней во время долгой стоянки берлинского поезда, я отчетливо осознал, что вижу упреждающую проекцию скорого российского будущего. Лотки, киоски, развалы, смесь западного изобилия с восточной нищетой, напряжение в лицах, едкий дым дешевых сигарет, какие-то темные личности, шныряющие в толпе отъезжающих-приезжающих, замызганная кабинка кантора-менялы, тюки, нервная спешка. Наверное, если бы мы стояли на Варшаве-Центральной, уже и в те времена претендовавшей на европейский лоск, сила впечатления была бы ослаблена. А так возникло ощущение внезапного хронологического сдвига и невольного визионерства. На возвратном пути, через месяц, я вновь прогулялся по Всходней, подтвердив начальное впечатление и заодно, бросив взгляд на курсы валют, впервые в жизни оценил всю сногсшибательную силу инфляции. А еще через месяц-другой Ельцин призвал на помощь Гайдара (которого недаром сравнивали тогда с Мазовецким и Бальцеровичем), и пошло-поехало…

С другой стороны, не обязательно ездить в Украину, чтобы понимать: на процессах модернизации она отстает от нас минимум на два-три бюджетно-политических сезона. Ранние идеологи «незалежности» больше думали о языке, чем о реформах, а язык, как известно, до Киева доведет. Но опять же одно дело — абстрактное знание и принципиально иное — соприкосновение с реальностью, «личный досмотр»… На дворе год 1993-й, самый канун грандиозных октябрьских событий. Россия минула стадию уличных развалов, еще не избавилась от лотков, но зато обросла электрифицированными времянками и ларьками. В Москве узнаются черты Варшавы образца 91-го: смесь западного изобилия с восточной нищетой, едкий дым дешевых сигарет, нервная спешка, первые признаки экономической стабилизации на фоне политического невроза… А в это самое время в Киеве на россиянина веет чем-то родным, знакомым, совсем недавним — сентябрьской Москвой 1991 года. Лед уже тронулся, какие-то смутные перемены начались, но все движется ни шатко ни валко, лишь подспудно набирая скорость. Недоумевающие и младенчески наивные люди, неприбранно-милые улочки, узнаваемо советские магазины, овощные — но еще не вещевые — развалы; та же причудливая смесь пестроты и угрюмости. И — только-только начавшееся — падение курса национальной валюты, трусливые менялы в подворотнях. И сомнение, что из экономического ада есть путь наверх… И утешительная мысль: как поляк может приехать в Россию, чтобы перенестись в свою собственную экономическую реальность двух-трехлетней давности и въяве оценить масштаб проделанного Польшей пути, так россиянину достаточно прибыть на Украину, чтобы увидеть, какой была бы его жизнь, если бы не благие страдания и небесполезные лишения 92—93 годов…

Спустя еще год, в 94-м, я снова проездом был в Варшаве, опять прогуливался по привокзальной площади, снова с оглядкой на Польшу прикидывал, какой будет «бытовая» Россия в 97—98-м. Страх, нервозность, тотальная желтизна лиц, плохой табак, лотки, киоски исчезли. Красоты не прибавилось — как-никак, бетонно-серый район Всходней построен давно и надолго. Но зато чистота воцарилась. Улыбок стало больше. Неприязни к русским — меньше. Магазинчики обустроились, толкучий рынок отгородился от общей жизни и замкнулся в собственном торговом пространстве. В воздухе повеяло буржуазным покоем и столь ненавистным для романтиков филистерством. Или, говоря проще, запахло свежеиспеченными булочками, хорошими духами и крепким кофе.

Конечно, я сознавал, что впечатления мои заведомо поверхностны, что они даже не могут считаться «туристическими» (разве лишь привокзально-туристическими); я читал о страшных проблемах малообеспеченных семей, неспособных платить за газ, горячую воду, а подчас и за съем жилья (многие из новоиспеченных бездомных прописаны как раз на вокзале — в Польше это практикуется), знал о стоимости обязательной медицинской страховки, съедающей более 40 процентов зарплаты. Но ведь политэкономический анализ в мою задачу не входил, мне было важно уловить ощущение, почувствовать аромат, тембр жизни, создать ее зыбкий образ. Ведь реальный человек, обыватель вроде меня, обретается не в пространстве макроэкономики, а в пространстве города, села, деревни; ужас поздней перестройки и ранней постперестройки — для обычных людей, не для специалистов — заключался не столько в обилии неразрешимых финансовых проблем, сколько в предчувствии беды, буквально разлитом вокруг, в переизбытке бытовых «примет», указывающих на близкую катастрофу. Вот дворники вдруг перестали подметать улицы, а мусорщики — вывозить баки; вот на центральную Тверскую улицу стало невозможно выйти после 9 вечера — шпана, наркота, алкаши; вот в Ленинке вывинтили все лампочки, нужно приходить со своей… Именно это порождало панику, именно это делало жизнь почти невыносимой. И наоборот: резко получшевший облик Варшавы свидетельствовал не о преодолении кризиса, не о решении неразрешимых проблем; он свидетельствовал о гораздо более важном: о том, что жизнь поляков наконец-то превратилась из поля битвы в среду обитания.

Естественно, что теперь, спустя положенные три года, то же самое превращение — пусть предельно постепенное и не столь безусловное — переживает Россия. По крайней мере — ее центральная часть. (Отдельная тема — множественность пространственно-хронологических срезов России, историческая разновременность ее территорий, иные из которых уже шагнули в компьютерную цивилизацию, а некоторые вернулись в эпоху раннего феодализма.)

А что же дальше?

За ответом опять отправляемся в Польшу.

Конец холодного и дождливого лета 97-го. Только что исчерпало свою разрушительную силу небывалое наводнение во Вроцлаве и других городах. Только что объявлено о банкротстве Гданьской судоверфи — той самой судоверфи, благодаря которой обанкротился коммунизм. Но нет и намека на общественную подавленность, нет экономической паники, курс злотого снизился — но чуть-чуть, незначительно. Цены, которые в 1991-м и даже в 1994-м казались ужасающе высокими, теперь кажутся неправдоподобно низкими — по сравнению с нашими. Нет и следа отчаяния на лицах, даже морщины, кажется, разгладились. Гданьск, многие жители которого только что потеряли любимую работу (а это без малого три с половиной тысячи человек!), беззаботно празднует тысячелетие, проводит ежегодную доминиканскую ярмарку; среди роскошного антуража старинной гданьской архитектуры (работа реставраторов безупречна!) равно уютно чувствуют себя бродячие монгольские актеры, ансамбль перуанских индейцев, гитарист-одиночка. Вечером на центральной площади — концерт под открытым небом, организованный гданьским радио и «Газетой выборчей»; фольклорные коллективы, любительские и профессиональные; искренний восторг публики… Конечно, много немцев, есть американцы, но основа «зрительского массива» — коренные поляки и прежде всего, судя по разговору, гданьцы. То есть жертвы социального катаклизма, по-детски радующиеся тому, что вот, вечер хороший, родная крестьянская музыка льется из мощных японских усилителей. Ни следа скорби, ни чудовищного напряжения, что буквально электризовало варшавский воздух в 1991-м. Что это — хорошо скрытая тревога, социальный спектакль? Или своего рода музыкальная терапия, изживание ужаса перед жизнью через минутную радость, подаренную искусством? Или проявление гражданского равнодушия — лично меня беда обошла стороной, и ладно? Все может быть, но главное, уверен, не в этом. Главное — в той мощной социальной прививке от страха перед жизнью, в том иммунитете к постоянным переменам, приятным и не очень, которые польское общество выработало за последние годы. Именно — польское общество в целом; и как бы ни страшился каждый отдельный человек за свою будущность, страна в целом научилась следовать вечной мудрости — довлеет дневи злоба его, достаточно каждому дню его заботы. Будет время — будут забастовки, проблемы, конфликты, а сейчас, теплым августовским вечером — время радоваться, время отдыхать. Словно единое пространство человеческой судьбы расслоилось на обособленные эмоциональные сферы, словно после страшного исторического наводнения жизнь вошла в свое привычное естественное русло.

Надолго ли? Кто знает. В постмодернистские представления о конце истории я не верю, каким бы долгим ни было затишье перед бурей, оно неизбежно кончится. Что же, будем ездить в Польшу, заглядывать в собственное будущее. А пока пора паковать чемоданы и отправляться в Киев.