Алексей Зверев

Жестокая, но для описываемого времени достаточно заурядная история, которую воссоздает в «Бойцовых рыбках» Сьюзен Хинтон, наверняка давно бы позабылась, если бы не два обстоятельства. Во-первых, эта скромная повесть обратила на себя внимание Фрэнсиса Форда Копполы, и в 1983 году он ее экранизировал. Картина, в отличие от других его лент, не стала культовой, но для него самого была важна — как опыт разработки темы, к которой он постоянно обращался (здесь и «Апокалипсис сегодня», и «Великий Гэтсби», где он был автором сценария, и «Аутсайдеры»), — темы одиночества.

А во-вторых, не ставя перед собой особенно дерзких художественных задач, Сьюзен Хинтон сумела пластично и точно передать дух времени, к которому относится действие ее повести. Дух 60-х.

Теперь это история, но — без всяких натяжек — живая. Прошло тридцать лет, а что-то все так же вызывает непосредственный, живой отклик, стоит только заново прикоснуться к той эпохе. Через всю очевидную для нас наивность, через всю аффектацию и приверженность к прямолинейным оппозициям взамен серьезной мысли пробивается что-то глубоко человечное. И оттого сразу располагающее к себе.

Повесть Сьюзен Хинтон, годы спустя сохранившая значение документа или памятника ушедшего умонастроения, позволяет осознать, что именно в этом умонастроении завораживает, заставляя вспоминать происходившее тогда чуть ли не с завистью, хотя она неуместна. Должно быть, все дело в том, что 60-е были последним десятилетием, когда нечто реальное и существенное действительно происходило. Когда жизнь еще не подменялась мертвой зыбью благополучной бессобытийности, которая, похоже, становится единственной четко выраженной приметой нынешнего социального опыта. Когда ожидания великих перемен и полного раскрепощения личности были совсем не беспочвенными, и, как бы ни относиться к самой этой перспективе, она выглядит все же привлекательнее, чем всеми сегодня ощущаемый духовный ступор: эти бесконечные и ни к чему не обязывающие умозрительные выкладки, эти интеллектуальные и словесные игры с их унылой повторяемостью, это самодовольство и пустота…

С хронологической дистанции 60-е кажутся временем, когда на авансцене были живые люди, а не картонные куклы, и, если продолжить блоковскую метафору из «Балаганчика», эти люди истекали живой кровью, а не клюквенным соком. Вот отчего сегодня такой интерес к тогдашней литературе и кино. Даже и не самого первого ряда, если говорить о художественном качестве.

Как литература «Бойцовые рыбки» вряд ли пережили бы свой краткий час, и даже слава Копполы, пожалуй, не уберегла бы их от забвения. Кому теперь что-нибудь скажет имя Дж. Л. Херлихай? А ведь это по его роману Джон Шлезингер поставил знаменитую картину «Полуночный ковбой». Но, не сопоставляя уровень забытого романа и фильма, ставшего классикой (как не следует сравнивать литературную и кинематографическую версии «Бойцовых рыбок»- слишком разный масштаб), все-таки надо, хотя бы во имя справедливости, признать, что эти явления принадлежат одной и той же культурной ауре, что здесь выразилась одна и та же душевная настроенность, отозвались одни и те же наблюдения и мысли.

И если тот же «Полуночный ковбой» или «Беспечный ездок» Денниса Хоппера, еще одна программная лента о том времени, не кажутся устаревшими, то и повесть Сьюзен Хинтон, впервые у нас переведенную, стоит прочитать хотя бы ради эффекта узнавания эпохи, по-прежнему ощущаемой в ее утраченной теперь неподдельности. Пусть стилистика этой повести вызывает чересчур тесные ассоциации с Сэлинджером, который открыл и сполна использовал творческие возможности монолога-исповеди, способной сохранить неповторимый взгляд и обостренную эмоциональную чуткость подростка. Пусть описания вражды между сбившимися в стаи мальчишками успели примелькаться и на книжной странице, и на экране. Да, это очень знакомый сюжет: неблагополучный дом, незаживающие травмы сознания, оставшиеся памятью о детстве, тогда же открывшиеся грубые истины о жизни, ранняя озлобленность и рядом с нею тоска по чему-то настоящему. По идеалу, хотя само слово показалось бы рассказчику фальшивым и смешным.

Подробности его рассказа, столько раз потом воспроизводившиеся — и преимущественно в очень тривиальных контекстах, — из-за бесчисленных повторений могут показаться предугадываемыми. Но само чувство, скрытое за этими незамысловатыми перипетиями, захватывает по-прежнему. А может быть, даже сильнее, чем тридцать лет назад.

Не составило бы большого труда описание повести Хинтон как культурного текста, включающего в себя определенный набор ситуаций, символов, жестов, оставшихся знаками эпохи. Можно, закончив такое описание, поставить точку. Но тогда окажется упущенным самое главное — способность этого текста пробуждать почти спонтанную реакцию сочувствия, подкрашенного ностальгией. Такую, которая красноречиво говорит не только о тексте, но прежде всего о нас самих.