Майкл Корда: «Ослепительная жизнь»

Глава 5

Первое, что мне запомнилось в Лос-Анджелесе, — это торговавшая апельсиновым соком палатка в виде гигантского апельсина. Второе — это мой отец, который стоял перед арендованным им домом на Родео-драйв в нелепо теплом твидовом пиджаке. Дом был довольно мрачным и никак не вязался с окружающей обстановкой. Отец как-то говорил, что единственной удобной комнатой в доме был гараж, который он и переделал в нечто напоминавшее студию. Туда он удалялся рисовать, дремать, спасаться от разговоров или телефонных звонков.

Алекс обосновался в Бель-Эр, в доме, который купила для него Мерль. Главным для Алекса сейчас было закончить «Багдадского вора» и превратить Мерль в мировую звезду. Но если бы он вознамерился задержаться в Калифорнии, то ему пришлось бы создавать собственную студию или добиваться контроля над одной из существующих. Он не собирался играть вторую скрипку при Голдвине, Майере или Селзнике, роль же независимого продюсера, пусть и очень успешного, совсем его не привлекала. Он искал подходящие варианты и, таким образом, снова втянулся в запутанные дела «Юнайтед Артистс». Подобная задача потребовала бы крайнего напряжения и от более молодого человека. Да и жизнь в Калифорнии в этот раз нравилась Алексу ничуть не больше, чем в прошлый. Подобно Марии, Мерль занималась своей карьерой, Алекс же все так же скучал по Европе.

К этому времени «Багдадский вор» сменил уже трех режиссеров, в результате чего отснятые материалы, естественно, нелегко было собрать в единое осмысленное целое. Алекс удовлетворил свое стремление к масштабности, но из-за гигантских декораций и множества спецэффектов актеры казались карликами, фильму не хватало теплоты. На экране было слишком много всего, большая часть происходившего представляла собой зрелище ради зрелища. «Багдадский вор» стал фильмом, который, по мнению Алекса, нравился публике, но не ему самому. Уже в процессе съемок картина так ему надоела, что он с радостью предоставил Золи заканчивать ее. «Багдадский вор» — несмотря ни на что — получил «Оскар» за спецэффекты и декорации Винсента.

Несмотря на уговоры Золи и отчасти Винсента, Алекс упрямо отказывался пускать корни в Штатах. Он снял дом в Бель-Эр, но уклонялся от покупки недвижимости. Сигары ему доставляли из Нью-Йорка прямо от Данхилла. Целыми днями он беседовал с людьми, приехавшими из Англии, некоторые из которых были агентами спецслужб, использовавшими офис Алекса в Нью-Йорке как «крышу».

На этой базе английские спецслужбы развернули активную шпионскую деятельность: Черчиллю была необходима информация о политике и стратегии Америки. Сам Алекс тоже принимал участие в попытках определить, насколько достоверны те сведения, что Рузвельт поставляет Англии. Многие годы спустя, когда я спросил Алекса о слухах по поводу его участия в деятельности разведслужб, он улыбнулся и сказал: «Не могу тебе ничего рассказать, но то были самые трудные годы в моей жизни. Только четыре человека знали о том, чем я занимаюсь, — Брендан Брэкен, Макс Бивербрук, Черчилль и я». Алекс опасался, что его присутствие в стране будет объявлено нежелательным или даже что ему предъявят обвинения в шпионаже. Героем он стал неохотно.

То, что он непрерывно поддерживал связь с Англией, лишь укрепляло его решимость оставаться в Лос-Анджелесе гостем, а не постоянным жителем. «Когда я был здесь в последний раз, я был венгерским эмигрантом. Теперь я британец». Несмотря на трудности военного времени и сложности с доставкой грузов, его обувь по-прежнему чинили в Лондоне на улице Сент-Джеймс, для чего ее приходилось тайком провозить в багаже каких-нибудь пассажиров, костюмы он тоже продолжал заказывать в Лондоне. Он даже умудрился прислать Черчиллю апельсины — самолетом до Нью-Йорка, а оттуда на бомбардировщике в Лондон, где они и были с благодарностью приняты.

Кроме необходимости пользоваться голливудским студийным оборудованием, Алекса в Лос-Анджелесе удерживало желание сделать из Мерль голливудскую звезду. Но роль только ее менеджера не могла его удовлетворить, а успех Мерль порождал обычные голливудские проблемы. Она вставала на заре, когда Алекс еще крепко спал, и отправлялась на студию, ложилась же, когда Алекс еще смотрел отснятый за день материал или спорил о декорациях с Винсентом и Золи.

Он намеревался вернуться в Англию, как только исполнит свой долг перед Черчиллем и «Юнайтед Артистс», но благоразумно не афишировал своих намерений. Он любил оставлять себе несколько вариантов. Чемоданы у него были всегда наготове, а еще он купил себе шубу, что в калифорнийском климате выглядело несколько странно, если только человек не собирался много путешествовать. (Шубу он в конце концов подарил мне, и в 1956 году я поехал в ней в Будапешт.)

Алекс понимал, что любой сделанный им пробританский фильм сразу же подвергнется суровой критике в американской прессе. Да, картина должна быть патриотической, но главную мысль следует искусно завуалировать. Идеально было бы поставить исторический фильм, который позволял бы с легкостью провести параллели с сегодняшним днем.

Решение сделать фильм о лорде Нельсоне было продиктовано главным образом присутствием уникального актерского дуэта — Лоренса Оливье и Вивьен Ли. Получилось так, что когда началась война, оба они оказались в Голливуде и, связанные контрактами, не могли вернуться на родину, отчего мучались чувством вины. Оливье ходил мрачный еще и потому, что отношения с Вивьен уже не приносили былой радости. Дело было не только в том, что Лэрри завидовал неожиданному успеху Вивьен в роли Скарлетт О’Хара. Сами их отношения изменились с тех пор, когда Алекс был для них чем-то вроде доброй феи. Вивьен боготворила Оливье, его же это больше не радовало. Он скучал, не находил себе места, легко раздражался, и страсть Вивьен все больше и больше казалась ему ненормальной, удушающей, истеричной. Он жаждал свободы, она же опасалась, что если предоставит ее, то потеряет Лэрри. Она угрюмо размышляла над его дружбой со знаменитым американским актером, начала слишком много пить.

Фигуру Нельсона и тему Трафальгарского сражения предложил Черчилль. Алекс же, к чести своей, сразу понял, что ключ к успеху лежит в противопоставлении личной жизни Нельсона его карьере морского адмирала. Поместив в центр фильма возлюбленную Нельсона Эмму Гамильтон, он не только давал выразительную и трогательную роль Вивьен, но и маскировал направленность фильма.

Подобно «Генриху VIII», фильм «Леди Гамильтон» нужно было сделать быстро и дешево, потому что финансировал его сам Алекс, Мерль же предоставила первую порцию денег, необходимых для начала производства. Винсент спешно построил одну из самых роскошных своих декораций — библиотеку в доме лорда Гамильтона с видом на знаменитый венецианский залив. Увидев его творение, Алекс пришел в ярость. «Винцеке, — закричал он. — Я снимаю любовную историю. Не могу же я, черт побери, снимать ее в библиотеке. Мне нужна спальня!» В течение следующей ночи Винсент был занят тем, что превращал библиотеку лорда Гамильтона в спальню леди Гамильтон, чтобы на следующее утро Алекс мог начать съемки.

Возникла еще одна проблема. Прибыв на площадку, Алекс обнаружил, что Оливье в растерянности вертит в руках костюм Нельсона. «В чем дело?» — поинтересовался Алекс. «Алекс, — ответил Оливье, — костюм превосходный, вот только у меня есть один, вернее, два вопроса: какой руки и какого глаза не было у Нельсона?» Наступило гробовое молчание. Ясно было, что на эти простые вопросы ответов ни у кого нет. А поскольку было воскресенье, то и справиться было негде. Потом кто-то вспомнил, что неподалеку живет венгр, который исполнял роль Нельсона в оперетте еще в начале века. За стариком, который вот уже несколько десятилетий жил в бедности и забвении, тут же отправили машину. Появившись на студии, он был уверен, что его карьера вот-вот возобновится.

— Друг мой, — сказал Алекс, положив руку ему на плечо, — когда вы играли Нельсона в Вене, не помните ли вы, какой руки и какого глаза у вас не было?

Старик в замешательстве смотрел на Алекса.

— Мистер Корда, — поколебавшись ответил он, — по правде говоря, довольно трудно вспомнить.

— Попытайтесь, — попросил Алекс, — пожалуйста, попытайтесь.

— Я припоминаю, — последовал ответ, — что было скучно играть все время одинаково, так что один вечер я скрывал правую руку и левый глаз, а на следующий делал все наоборот.

Несмотря на все задержки, съемки «Леди Гамильтон» завершились менее чем за шесть недель. Это замечательное достижение, если вспомнить, что необходимо было воссоздать флотилию военных кораблей XVIII века. Все снималось в павильоне. Каждый корабль был уменьшен до размеров лодки, на дне которой прятался человек, паливший из миниатюрных пушек и поднимавший и опускавший паруса, пока ветродуйные машины вздымали волны в студийной цистерне. Винсент также сконструировал хитроумный механизм, который раскачивал некоторые декорации, имитируя колебания корабля на море. Вскоре выяснилось, что находившаяся на покачивающейся палубе Вивьен страдает морской болезнью. «Вивьен, — умолял Алекс актрису, которая становилась все бледнее и бледнее, — вспомни, как в викторианские времена женщины думали об Англии, когда их мужьям хотелось секса. Я хочу, чтобы ты встала и подумала об Англии». При помощи лекарств Вивьен так и сделала, но несколько ее лучших сцен приходилось снимать снова и снова, потому что посреди поцелуя она вдруг вскрикивала: «Ой, боже мой, меня сейчас стошнит!»

Алекс сделал все возможное, чтобы ускорить съемки, но не учел настроений американцев. Во-первых, Вивьен и Лэрри еще не были женаты, и это привлекло внимание к тому, что и отношения леди Гамильтон и Нельсона тоже не были законными. Алекс, который относился к подобным вещам по-европейски терпимо, с удивлением обнаружил, что должен опровергать обвинения в том, будто фильм пропагандирует безнравственность, а вовсе не британский патриотизм. Придравшись к пропаганде безнравственности, цензура не пропускала фильм. Алекс уверял, что отношения леди Гамильтон и Нельсона — исторический факт, но на цензуру это не оказывало никакого воздействия. В конце концов Алексу пришлось доснять сцену, в которой Нельсон признается, что ведет себя нехорошо. Правда, Алексу это было настолько не по нутру, что едва фильм получил одобрение цензуры, он тут же эту сцену вырезал.

Может быть, «Леди Гамильтон» — лучшая режиссерская работа Алекса. В ней есть все его любимые элементы — любовная история, шикарный фон, возможность заглянуть в личную жизнь исторических персонажей. В отличие от «Генриха VIII", здесь нет насмешки над героями. Алекс хотел показать глубину чувств двух возлюбленных, трагедию смерти Нельсона и бесчестия Эммы.

В фильмах Алекса нет, пожалуй, более запоминающейся сцены, чем та, в которой леди Гамильтон после долгих лет войны встречает Нельсона, запомнившегося ей блестящим морским офицером. Когда он включает лампу, чтобы посмотреть на нее, она с ужасом видит, что у него нет руки, видит его изуродованное лицо, незрячий глаз и снова влюбляется в него. "Леди Гамильтон» — не только памятник любви Нельсона и Эммы, это еще и памятник любви Алекса к кинематографу, который, по его словам, способен выразить самое сокровенное. «Снимая "„Леди Гамильтон“, — говорил Алекс, — я помолодел лет на двадцать».

«Леди Гамильтон» сразу добилась успеха. И американцы, и англичане разделяли восторг Черчилля. Это был первый зарубежный фильм, попавший в широкий прокат в Советском Союзе. Лишь со стороны немцев и американских изоляционистов реакция была негативной. Немецкий посол в Вашингтоне вежливо предположил, что в американскую киноиндустрию проникли евреи и английские шпионы и что теперь ее превращают в средство пропаганды с целью втянуть невинную Америку в войну. Алекс с ужасом понял, что из него хотят сделать козла отпущения и что его, вполне вероятно, вышлют как иностранного агента.

Против Алекса можно было выставить два обвинения. Во-первых, он включил в фильм длинную, очень трогательную речь, в которой Нельсон призывает не верить Бонапарту. Эта речь, написанная лично им и включенная в фильм по настоянию Черчилля, была открыто пропагандистской. Второе, более серьезное обвинение, касалось деятельности Алекса в британской разведке. Алекс не сомневался, что у немцев на этот счет найдется достаточно доказательств. Поэтому он сильно нервничал, когда получил уведомление, что должен предстать перед комиссией американского Сената. Его спасло развитие событий. Слушания должны были состояться 12 декабря 1941 года. За пять дней до этого произошло нападение на Перл-Харбор, после чего необходимость в слушаниях отпала.

Несколько недель спустя Алекс совершил первую поездку в Британию, зная, что теперь его уже не депортируют из США и что его фильм оправдал ожидания Черчилля. В Англии на него обрушились с суровой критикой, утверждая, что он вернулся, когда опасность вторжения миновала. Нападки не волновали Алекса, потому что он узнал, что Черчилль включил его имя в список тех, кому король должен дать рыцарский титул.

Даже для Алекса это было событием чрезвычайным. Он был венгерским евреем, разведенным, на него нападала пресса — все это должно было бы помешать включить его имя в список. Более того, он был первым представителем киноиндустрии, удостаивавшимся такой чести. Никто до конца не понимал, за что же именно награждают Алекса, но так или иначе Черчилль хотел как-то компенсировать Алексу несправедливость прессы. Ведь это по просьбе Черчилля он поехал в Америку и на собственные деньги снял фильм «Леди Гамильтон»; по приказу Черчилля он открыл большой офис в Нью-Йорке и такой же в Лос-Анджелесе (ему самому такие гигантские помещения были ни к чему), чтобы под их прикрытием могли действовать британские разведслужбы. Заново выпуская свои фильмы в Соединенных Штатах, он выручал за это большие деньги, которые так нужны были британской казне для покупки оружия.

Этих причин было вполне достаточно, чтобы даровать человеку титул сэра, но все они имели второстепенное значение по сравнению с тем, что Черчилль просто любил и уважал Алекса и был благодарен ему за множество мелких и крупных услуг. Как ни странно, их многое сближало. Оба они терпеть не могли физические нагрузки (вплоть до того, что Черчилль даже заставлял слугу надевать на него брюки и завязывать шнурки) и обожали бренди, сигары, приятные беседы и первоклассную еду. Оба были авантюристами, каждый на свой лад, и хотя Черчилль был племянником графа, оба сами прокладывали себе дорогу в жизни, еще в молодости решив, что будут жить, как миллионеры, и добились своего. Наградив Алекса, Черчилль не только ответил на критику в прессе, но и дал ему нечто такое, на что не мог надеяться ни один американский киномагнат. Отныне Корда Шандор станет сэром Александром.

Это событие потрясло кинематографистов Лос-Анджелеса. Луис Б. Майер говорил, что теперь с Алексом станет невозможно иметь дело, «раз этого сукиного сына сделали лордом». Никто толком не знал, как следует обращаться к сэру Александру и леди Корда. Охранники на студии приветствовали Мерль словами «Ваше высочество», а официанты обращались к Алексу: «Ваше величество». Фальшивые титулы, в основном русские или польские, столько лет были в ходу в Голливуде, что никто не знал, как вести себя с человеком, получившим такой титул официально от Его величества короля Георга VI. В обществе, кишевшем принцами-самозванцами, титул Алекса был, по словам Сэма Голдвина, «на сто процентов кошерным».

Алекс всем этим наслаждался. Когда кто-то говорил, что он давно так хорошо не выглядел, он с улыбкой отвечал: «Видите ли, раньше я был простым смертным». Как-то раз Голдвин проиграл ему в покер десять тысяч долларов. На следующее утро он прислал Алексу чек, подписанный красными чернилами с припиской: «Подписано кровью. Сэм». На другой день Алекс проиграл Голдвину почти такую же сумму. Алекс послал ему чек, написанный голубыми чернилами, с запиской: «Подписано моей кровью».

Азартные игры в Голливуде были частью светской жизни. Два наиболее часто задаваемых утром вопроса были: «Ты с кем-нибудь переспал?» и «Сколько ты проиграл?» Готовность делать большие ставки была одним из способов завоевать уважение таких людей, как Майер или Селзник. Алекс, обладавший великолепной памятью и сверхъестественным математическим даром, был хладнокровным, смелым и удачливым игроком. Со временем он понял, что лишь самые высокие ставки способны развеять его скуку.

В то время Алекс был для меня весьма далекой фигурой. Я не часто виделся с ним в Англии, а здесь встречался еще реже. Да и кроме того я был очень занят тем, что приспосабливался к школе в Беверли Хиллз. Престиж там определялся лишь двумя факторами: спортивными достижениями и доходами родителей. (Первое, о чем спросили меня одноклассники, было: «Каковы доходы твоего отца?») По обеим категориям меня сочли не отвечающим стандартам, а если принять во внимание еще и такой серьезный недостаток, как английский акцент, станет понятно, почему я частенько возвращался домой из школы с разбитым носом и распухшей губой. Нет более жестоких существ, чем маленькие дети, а богатые дети особенно жестоки.

Во время одного из моих редких визитов в Бель-Эр Алекс обнаружил, насколько я безграмотен. Тогда я больше всего любил шпинат со сметаной, и Алекс заказал для меня большую порцию. Когда дворецкий вносил внушительных размеров миску со шпинатом, Алекс сказал: «Одну секундочку. Назови мне сначала столицу Франции». Я тупо посмотрел на него. В школе про Францию никогда не говорили, правда, я знал, что город этот начинается вроде бы с буквы «П». Чувствуя необходимость что-нибудь ответить, я выпалил первое пришедшее в голову название: «Пасадена!»

Алекс решил, что я над ним насмехаюсь. Шпинат исчез, а вслед за ним и я, несмотря на мои слезы и возражения.

Когда я впервые был у Алекса, со мной произошел забавный случай. Отец с Алексом о чем-то спорили по-венгерски, а мое внимание привлекла стоявшая посреди стола коробка с цукатами, которые я очень любил. Я потянулся за одним из них, но чей-то голос приказал: «Не тронь!» Я выронил конфетку, будто она обожгла меня, растерявшись оттого, что не видел никого рядом и даже не мог сказать, с какой стороны раздался голос. Через несколько минут я сделал новую попытку, но тот же голос повторил: «Не тронь!»

На этот раз даже отец обратил на это внимание и хотя не видел никаких причин, мешавших мне есть цукаты, сказал:

— Ты же слышал, не трогай.

Потом, оглядев комнату, он поинтересовался у Алекса, дома ли Мерль.

Алекс заволновался:

— Нет, а что?

— Но кто же тогда не разрешает Мики брать цукаты?

— Какие цукаты? — спросил Алекс и, заметив коробку, сам потянулся к ней.

И в этот момент голос приказал уже ему: «Не тронь!»

— Чертова птица! — выругался Алекс, протягивая мне цукат.

И действительно, в клетке у лестницы сидела птица, видимо, попугай, научившийся подражать человеку. Алекс велел ее унести и продолжил разговор. Но все равно после этого случая я всегда чувствовал себя неуютно в доме в Бель-Эр.

— Бедный Алекс, — сказал отец по дороге домой. — Наверно, всякий раз, как он тянется за чем-нибудь в своем собственном доме, птица говорит: «Не тронь!» Никогда не покупай говорящих животных. Хватит того, что они лают.

Моя неосведомленность в области французской географии запомнилась Алексу, и в конце концов он заставил моего отца заняться поисками более подходящей для меня школы. Винсент справлялся у всех подряд на студии и в конце концов остановился на престижной военной академии Беверли Хиллз, куда меня вскоре и отправили, снабдив военной униформой, будто взятой со съемок фильма. Меня, низкорослого толстенького блондина, обрядили в небесно-голубые брюки с золотыми лампасами, синий пиджак со множеством золотых пуговиц и черных косичек, белый пояс с золотой пряжкой и шляпу с жестким кожаным ремнем под подбородком. Больше всего мне не нравились тяжелые ботинки, которые требовалось до блеска полировать. Мы маршировали, занимались гимнастикой, учили латинские спряжения, присягали перед американским флагом.

Отец всегда ненавидел все, связанное с армией, и считал, что бойскауты недалеко ушли от «черных рубашек», но убедившись, что лучшей школы не найти, он успокоился и счел, что выполнил свой долг.

Примерно через месяц отец поинтересовался, как мне нравится школа. Я ответил, что это лучшая школа в Лос-Анджелесе. Ему захотелось знать, почему я так считаю. «Командир говорит, — ответил я, — что это лучшая школа в Лос-Анджелесе, потому что здесь нет жидов». Отец сжег мою форму, имел бурный разговор с командиром и на следующий же день определил меня в очередную школу. «Лучше невежда, чем нацист», — констатировал он.

Алекс обещал Мерль снять фильм, в котором она могла бы сыграть главную роль, поэтому он был твердо намерен поставить «Книгу джунглей» по Киплингу, о чем уже давно мечтал Золи. Задача была непростая, потому что среди действующих лиц были не только люди, но и животные.

На студии построили индийские джунгли. Винсент потратил кучу денег на то, чтобы соорудить Каа — огромного говорящего удава, которого сделали из резины на подвижном каркасе. В движение же его приводили проволочки, за которые дергали спрятавшиеся в воде бутафоры. Каа стал кошмаром для всех — настолько трудно было заставить его двигаться реалистично.

Мне повезло, и я стал свидетелем довольно смешного эпизода с участием Каа. Несмотря на убеждение, что меня надо держать подальше от киностудии, для «Книги джунглей» отец сделал исключение, приравняв посещение павильона в данной ситуации к визиту в зоопарк. С самого утра мы пришли на съемочную площадку, где была сооружена быстрая река, бежавшая между искусственных скал в джунглях из резины, правда, поближе к камере деревья и растения были настоящими. Каа, которого дергали за проволочки, двигался вполне правдоподобно.

Мы с Золи стояли на барже, где располагалась кинокамера. Рабочие ныряли в воду, распутывали проволоку и натирали глаза Каа бесцветной ваксой. Винсент расположился на берегу и, судя по всему, спал.

Золи был постоянно недоволен тем, как «играл» Каа. Тот должен был плавать, открывать и закрывать рот и высовывать свой раздвоенный язык. Совершить все это в нужной последовательности он, похоже, был не в состоянии. Снимали все новые и новые дубли.

Часов в одиннадцать подъехал, как всегда, элегантный Алекс. Он с отвращением осмотрел «сцену», крикнув Винсенту, что на барже слишком много народу. Да и в самом деле баржа начинала крениться на бок, потому что все собрались у одного борта — поглазеть на Каа.

Золи велел всем наблюдателям, включая меня, сойти на берег. Вот почему я оказался на суше между Винсентом и Алексом, когда баржа, наконец, с громким всплеском перевернулась.

«Черт побери», — сказал Алекс, увидев, как плывут к берегу операторы. Винсент закрыл глаза.

Золи что-то кричал и барахтался в реке. Он был совсем близко от Каа, и на миг я подумал, что он забыл, что это ненастоящая змея. Бутафоры замерли, решив, что он ругается на них, а Винсент сказал: «Бедняжка Золи рассердился».

Алекс согласно кивнул. Раздражение Золи не было для него новостью. Но он не был разочарован: происшествие доказывало, что в отношении баржи он был прав.

Золи продолжал кричать, и мой отец широко раскрыл глаза.

— Алекс, — спросил он через секунду, — а Золи умеет плавать?"

Алекс нахмурился.

— По-моему, нет. В детстве он не научился. Думаю, не умеет.

— Я тоже так думаю, — сказал Винсент.

Алекс вдруг будто очнулся.

— Боже мой, — завопил он. — Золи тонет! Да спасите же его кто-нибудь!

Он ринулся к берегу и вместе с Винсентом убедился, что Золи выудили из реки при помощи длинного шеста, которым между дублями перетаскивали Каа.

Кашляя и отплевываясь, Золи стоял на берегу и выжимал шляпу.

— Какого дьявола вы мне не помогали?

Алекс уставился на заляпанные грязью ботинки.

— Надо было кричать по-венгерски. Крик о помощи всегда должен быть на родном языке. Только родные понимают.

Он отправился к своему лимузину и крикнул:

— Пусть проклятую змею снимает второй режиссер. Если бы я хотел снимать историю про то, как кто-то тонет, я ставил бы фильм про «Титаник». В «Вэрайети» напишут, что я утопил родного брата!

Винсент медленно пошел к барже, велел выпустить воздух и снова ее надуть и принялся подбадривать съемочную группу и рабочих. Винсент уважал физический труд и однажды привел в ярость Дэррила Ф. Занука, заявив, что плотники поработали больше, чем сам Занук. Ему нравились люди, которые не боялись запачкать руки.

— Пойди попрощайся с рабочими. Запомни: те, кто выполняет работу, важнее тех, кто отдает приказания, и никогда этого не забывай, — сказал он мне.

Настоящие животные тоже были проблемой. В «джунгли» поселили настоящего тигра, изображавшего Шерхана. Его держали внутри ограждения, которое должно было быть незаметным. Для крупных планов Золи потребовал дрессированного тигра, которого можно было бы снимать без ограждения, но ни один дрессировщик не мог в этом случае гарантировать безопасность.

Мой отец, в обязанности которого входило найти смирного тигра, в конце концов отправился к главному бутафору студии и поинтересовался, не возникали ли прежде подобные проблемы.

— Сколько угодно, — отозвался тот. — Львы, тигры, пумы, да кто хотите, мистер Винсент.

Отец хотел знать, как же они, эти проблемы, решались.

— А вот как, — объяснил бутафор. — Берется дрессированная собака, самая крупная, какую только удастся найти, наряжается в «костюм» тигра, на морде рисуются усы, съемки ведутся через тюлевую занавеску, а люди добавляются в кадр потом, примерно в половинную величину. Таким образом, собака кажется раза в два больше, чем на самом деле, и масштаб выдерживается. При правильно подобранном освещении вы получаете натурального тигра.

Это было вполне приемлемо для отца, но он знал, что Золи никогда не согласится, чтобы тигра заменила собака, как бы хорошо она ни была замаскирована и как бы искусно ни велись съемки. Но выбора у него не было, и он распорядился подобрать собаку и «загримировать» ее. В день, когда были назначены пробы, Золи с нетерпением ждал прибытия тигра — отец решил ничего ему не говорить до тех пор, пока не появится собака. Алексу тоже вздумалось заглянуть на съемки. Он не знал об обмане, а поскольку пока ничего не происходило, удалился к себе в трейлер. К двери в трейлер вели ступеньки. Внутри были окна, вентиляционный люк в крыше, ванная, холодильник, диван и все необходимое для офиса.

Личный трейлер в те времена символизировал высокое положение, занимаемое его владельцем.

Алекс углубился в работу над сценарием, который, по обыкновению, писался на ходу. Случайно он выглянул в окно. У лестницы, ведущей в его трейлер, лежало животное, как две капли воды похожее на тигра. Кругом ни души, вся группа удалилась выпить кофе. Алекс приоткрыл дверь и приказал тигру убираться прочь. Животное зарычало и начало подниматься по ступенькам. Человек, наделенный лучшим зрением, пожалуй, заметил бы, что для взрослого экземпляра животное что-то маловато, но на Алексе были очки для чтения. Теперь он с неудовольствием сообразил, что от тигра его отделяет лишь хлипкая дверь. Он подставил стул под вентиляционный люк, выбрался на крышу трейлера и закрыл его за собой. И тут он с ужасом понял, что люк невозможно открыть снаружи — он оказался пленником на крыше трейлера, вокруг которого разгуливал тигр, и его гнев и раздражение уступили место панике.

Он начал громко взывать о помощи, отчего тигр перешел к более активным действиям. Алекс бросил в него шляпу, потом кейс для сигар, потом один ботинок, но тигр упрямо не желал уходить. В этот момент из леса резиновых и проволочных деревьев показался человек, потрепал животное по голове и угостил собачьим кормом.

— Кто вы такой? — поинтересовался Алекс.

— Я дрессирую собак, — ответил тот.

— Но это же не собака.

— Собака, собака, — сказал человек и небрежно приказал животному служить.

— Пусть мне доставят лестницу и Винсента. И пусть эта чертова собака лежит перед трейлером Майера.

Вскоре он уже стоял на земле, а на моего отца, пунцового от смущения, нападали сразу оба брата: Алекс обвинял его в том, что он сыграл с ним злую и опасную шутку, а Золи возмущался, что не будет снимать сцену с раскрашенной собакой. Но все же собака победила и осталась в некоторых кадрах фильма, а Алекс с той поры обходил стороной съемочные площадки «Книги джунглей».

Будучи партнером «Юнайтед Артистс», Алекс на некоторое время даже заменил Мэри Пикфорд на посту председателя, но улаживание конфликтов между собственными интересами и интересами Мэри Пикфорд, Сэма Голдвина и Дэвида О. Селзника требовало полной отдачи. Да и вообще эта деятельность не имела будущего. Одновременно Алекс подумывал об экранизации «Войны и мира» с Мерль в роли Наташи и Орсоном Уэллсом в роли Пьера. Он отбился от очередного судебного иска Марии, обвинявшей его в том, что их развод был незаконным (Мария удовлетворилась более крупной суммой алиментов).

В Голливуде Алекс по-прежнему оставался второстепенной фигурой, а он был слишком честолюбив, чтобы этим довольствоваться. Он отнюдь не собирался навсегда оставаться рыцарем в изгнании. Поговаривали, что он слишком часто совершает долгие и опасные перелеты в Англию. Ходили слухи, что он вскоре займет пост в правительстве, а Мерль уйдет на покой. На самом же деле Алекс прощупывал почву по другую сторону Атлантики и готовился вновь возглавить британское кинопроизводство.

Винсент был прекрасно осведомлен о планах Алекса, хотя бы потому, что тот попросил его заняться «промышленным шпионажем». Поскольку офис Винсента располагался на территории «МГМ», он собирал чертежи и планы непревзойденных технических сооружений, которыми славился этот киногигант, намереваясь построить в Англии такую студию, которая стала бы самой современной и передовой в мире. Знал он и то, что Алекс мечтает вернуть его в Англию и что этот переезд нанесет непоправимый ущерб их отношениям с Гертрудой. Гертруда не могла вернуться в Англию. Она, англичанка, уехала оттуда, когда страна была на грани поражения, уехала против своей воли, и о возвращении теперь, когда это было безопасно, не могло быть и речи. Если Винсент вернется, он вернется один.

Может, отец этого и хотел. Моя мать возмутила всех родственников, влюбившись в своего двоюродного брата Тома Эванса, талантливого фотографа, который ради нее бросил свою подружку. Согласившись уехать с Винсентом в Калифорнию, Гертруда, по ее словам, поставила крест на карьере, друзьях, предала свою родину. Винсент мало чем ей помогал, потому что целыми днями, а то и целыми ночами был занят на студии и, главное, считал ее переживания глупостью. Под ярким солнцем Южной Калифорнии она постепенно пришла к выводу, что ей лучше будет жить своей жизнью.

В отличие от моего отца, Том не только любил Гертруду, но и нуждался в ней. Он буквально лег костьми, чтобы его кузине Гертруде стало интересно в Лос-Анджелесе.

Том многому научил меня в том, что касается лодок и рыболовства, и я даже поймал голубого марлиня, который был в три раза больше меня. Том был импульсивен, беспечен, полон энтузиазма. Как-то раз его яхта стояла на якоре поблизости от острова Каталина, и он поспорил со мной, что я не проплыву милю, отделявшую нас от берега. Я нырнул и проплыл уже полпути, когда обнаружил, что меня сопровождает огромная акула. Я закричал, но мать и Том были слишком далеко, чтобы меня расслышать, и лишь весело помахали мне рукой. Поскольку спасать меня явно никто не собирался, я поплыл дальше, не в силах вспомнить, привлекает ли акул шумное барахтанье или же, наоборот, отпугивает. К счастью, моя акула была к этому совершенно безразлична, она неторопливо следовала за мной. Я собрал немало зрителей на берегу. Некоторые из них поначалу с интересом наблюдали за моим заплывом на длинную дистанцию. Теперь же вид огромного плавника акулы у меня за спиной произвел сенсацию. Я видел, что люди бегают взад-вперед по берегу, указывают на меня руками. Я плыл, пока не достиг берега. Несколько человек выбежали мне навстречу и вытащили меня из воды. Где-то по пути акула потеряла ко мне интерес и опустилась в глубину.

Том и Гертруда смотрели на все это с яхты и думали, что меня бурно приветствуют болельщики. Им, правда, показалось немного странным, что заплыв на одну милю вызвал такой восторг, но поскольку в Южной Калифорнии возможно все, они сели в лодку и направились к берегу — разделить со мной мой успех. К их недоумению, обступившие меня люди были настроены, как линчеватели, и пожелали узнать, что это за родители такие, если разрешают ребенку плавать в кишащих акулами водах, а сами сидят, потягивают ром и наблюдают. Настроение толпы не улучшилось, когда Том пояснил, что я вовсе не его ребенок. Вскоре нас окружили репортеры и полиция, и в результате я впервые попал на страницы лос-анджелесских газет как герой истории об акуле — к несказанной досаде моего отца. Он панически боялся детей-звезд, и то, что обо мне напечатали в газетах, расстроило его даже больше, чем то, что Гертруду сфотографировали рядом с Томом, сделав их роман достоянием гласности.

Винсент хотел, чтобы моя мать была счастлива — несчастья других людей приводили его в состояние страха и подавленности, — и он без сомнения считал, что с Томом ей будет хорошо. Он искренне полагал, что так будет лучше всем, но, как это часто бывало с членами семьи Корда, это почему-то совпадало с тем, чего ему хотелось самому. Я слышал, какие аргументы он выдвигал в пользу своего отъезда: мне будет лучше в Калифорнии, ребенок моего возраста должен оставаться с матерью, в Англии все еще опасно, нехорошо снова менять ставшее привычным для меня окружение, английская школа покажется слишком суровой мальчику, привыкшему к Беверли Хиллз.

И все равно я был совершенно не готов к тому дню, когда Винсент, стоя на лужайке перед домом с видавшими виды чемоданами, целовал меня на прощание.

Если бы отец мог предвидеть будущее, он, наверно, остался бы. Как оказалось, никто уже никогда не будет счастлив. Вопреки желаниям своей матери и Гертруды Том пошел в американский военный флот фотокорреспондентом. Гертруда последовала за ним на восточное побережье, оставив меня в Лос-Анджелесе с няней. Том заболел воспалением легких и вскоре умер.

Алекс, оказавшийся проездом в Нью-Йорке, быстро сориентировался в ситуации, велел Винсенту удвоить пособие Гертруде, снял для нее большую квартиру, послал за мной и за няней, велев мне в нашей короткой беседе «подбодрить маму». Но это было не так-то легко. Несмотря на все надежды моего отца, мне опять пришлось сменить окружение и школу. Мы с няней жили теперь, будто пожилая чета, обреченные переносить общество друг друга, пока один из нас не помрет. Я любил няню, но мне уже начинало казаться, что неплохо было бы получить немного свободы, к тому же меня очень расстраивало, что я был единственным учеником во всем классе, которого перед школой встречала нянька.

Мерль стала звездой международного класса. Ее карьера была неразрывно связана с Лос-Анджелесом, Алекса же тянуло в Англию. Он, без сомнения, надеялся создать иллюзию того, что останется в Калифорнии, если будет и дальше вести борьбу за контроль над «Юнайтед Артистс» и совершать возвращение в Англию постепенно. В целом ему это удалось. Каждое его посещение Англии с 1942 года длилось чуть дольше, чем предыдущее. Золи не мог не заметить, что если на восток Алекс везет с собой как можно больше багажа, то возвращается он лишь с маленьким чемоданчиком: Алекс постепенно перевозил свои вещи назад в Англию.

Поэтому трудно с уверенностью сказать, в какой именно момент Алекс перебрался в Англию. Когда он уже фактически жил там, его все еще приглашали на банкеты в Беверли Хиллз. Ни у кого не было уверенности в его намерениях. Никаких церемоний прощания не было, он стал просто все меньше и меньше появляться в Америке.

Снова Алекс покидал Голливуд и жену, чтобы перестраивать британскую киноиндустрию. Вперед он выслал Винсента, чтобы тот подготовил почву: для того чтобы начать, нужны были определенное положение, студия, финансирование.

Майера Алекс называл неотесанным деспотом. Тот, в свою очередь, не скрывал, что считает Алекса выскочкой — европейцем с интеллектуальными претензиями. Но в интересах дела оба прекрасно умели скрывать свои чувства. Алекс постарался заручиться его поддержкой, что оказалось достаточно просто, ибо и сам Майер хотел слить остатки своего лондонского филиала с «Лондон Филмз».

Возвращение Алекса в Англию встретили враждебно, может быть, именно потому, что он вернулся как глава американской компании с американским финансированием. То, что ему пожаловали рыцарский титул, пожалуй, лишь ухудшило отношение к нему.

Алекс не любил, когда ему возражали или мешали. Если обаяние не помогало, он был вполне способен на грубость, коварство или предательство. Однажды один английский продюсер возмутился, что Алекс не выполнил условий договора, и напомнил, что у них было джентльменское соглашение. В ответ на это Алекс покачал головой и сказал: «Да, мой милый друг, но в этом случае требуются два джентльмена».

По возвращении в Англию Алекс поселился в Клэридже и обставил жилище античной мебелью, украсил изысканными картинами. «Роллс-ройс» и шофер Бейли вернулись на свои места. К свите Алекса добавился слуга Бенджамин, который на долгие годы станет членом семьи. В течение десяти лет Алекс обитал, пожалуй, в самых роскошных гостиничных апартаментах в мире.

Студии у него не было. Как не было и уверенности, что из дуэта «МГМ» — «Лондон Филмз» что-нибудь получится. Большинство творческих работников сотрудничали по контракту с Дж. Артуром Рэнком, мультимиллионером, случайно занявшимся кино. Рэнк был прагматиком, холодным бизнесменом с романтическими взглядами на кинематограф. Алекс был романтиком, мало интересовавшимся рутиной, зато обладавшим реалистическим взглядом на кинопроизводство (в котором он разбирался) и пристрастием к крупным финансовым операциям (к которым он подходил как талантливый любитель). Поскольку оба признавали сильные стороны друг друга, но никак не свои собственные слабости, они неизбежно должны были стать соперниками. О партнерстве не могло быть и речи. Алекс хотел перещеголять Рэнка как финансист. Рэнк мечтал затмить Алекса как кинопродюсер.

В чувствах Алекса к Луису Б. Майеру, который мешал ему даже на расстоянии в шесть тысяч миль, подобной неоднозначности не было. Но Алекс был связан с «МГМ», а Майер любил людей, действующих по-крупному (и уничтожал тех, кто мыслил иначе). Поэтому Алекс, не теряя времени, принялся тратить фонды «МГМ». Он назаключал побольше контрактов, купил студию в Элстри и снял милый домик на Белгрэйв-сквер, где разместил штаб лондонского филиала «МГМ».

В 40 — 50-е годы большинство англичан предпочитали смотреть американские фильмы. В результате американские кинокомпании ежегодно вывозили из Британии огромные суммы денег. А поскольку Британия экспортировала в США мало продукции (в основном виски), а ввозила продукты питания, современное оборудование, табак, кинокартины, причем больше нигде достать все это было нельзя, долларовый баланс внушал серьезные опасения.

Если бы Британия была в состоянии продавать свою кинопродукцию в США на 80 миллионов долларов (а именно в такую сумму оценивался импорт американских фильмов), то дефицит в этой области был бы ликвидирован. Но такая задача была не по силам английской кинопромышленности, не располагавшей для этого ни капиталом, ни технической базой.

Была и еще одна проблема. Англичанам нравились американские фильмы, но понравится ли английская продукция массовому зрителю в Америке? Английские картины обыкновенно выходили там не в общий прокат, а демонстрировались лишь по киноклубам.

Алекс и Майер разработали следующий план действий: часть доходов британского филиала «МГМ» пойдет на производство фильмов в Англии, которые будут затем демонстрироваться в США, где за них будут платить доллары. Таким образом, односторонний поток долларов будет сокращаться как бы в два этапа. Тратя деньги «МГМ» в Англии, Алекс исполнял патриотический долг. Если его план окажется успешным, он заработает доллары для английской казны. Все будут довольны при условии, конечно, что и «МГМ» удастся при этом хоть что-то заработать.

Во время войны киноиндустрии в Англии приходилось туго. Хоть Алекс и клялся, что никогда больше не будет режиссером, он все же поставил еще один фильм — «Совсем чужие» (Perfect Strangers), который очень успешно прошел в Англии и весьма неплохо в США. Но на это Алекс потратил более миллиона фунтов, а большими доходами похвастаться все равно не мог, и лев в Калвер-сити начал рычать.

Майер пришел к выводу, что его надули, и есть основания полагать, что он не ошибся. Вполне вероятно, что Алекс на самом деле хотел провалить затею с «МГМ» — «Лондон Филмз». Он собирался с шиком вернуться в Англию. Теперь же, когда эта задача была выполнена, Майер был ему больше не нужен, да и поток советов, упреков и угроз из Калифорнии надоел ему до смерти. Ему никогда не нравилось занимать подчиненное положение, и уж тем более быть под началом у Майера.

Чувствуя, что развязка близка, он вернулся в Голливуд, выдержал неделю упреков от Майера, продал свою долю в «Юнайтед Артистс», по смехотворно низкой цене выкупил назад свои фильмы у «Пруденшиал» («Они как внуки, — говорил он. — Поддержат меня в старости») и перестроил «Лондон Филмз». На сей раз он вкладывал собственные деньги. Продажа акций в США принесла ему чуть ли не миллион долларов. Строиться он, как всегда, начал с размахом.

Он приобрел студию в Шеппертоне и велел Винсенту заняться ее модернизацией. Чтобы обеспечить своим фильмам прокат в Англии, он купил контрольный пакет акций «Британского льва», одной из немногочисленных независимых прокатных компаний Англии. Он даже обзавелся кинотеатром в Вест-Энде, чтобы было где устраивать премьеры.

Не ограничившись этим, он приобрел особняк на углу Гайд-парка, принадлежавший королю в бытность его еще графом Йоркским, — в этом доме выросли маленькие принцессы. И вот напротив Букенгемского дворца, по соседству с домом графа Веллингтона он построил, пожалуй, самый дорогой офис, который когда-либо был у киностудии. Особняк обставили античной мебелью, на полках красовались книги в кожаных переплетах, канделябры отчистили, в главном офисе постелили восточные ковры. Был устроен просмотровый зал и столовая для персонала и шоферов, в холлах, будто в музее, висели итальянские пейзажи. Алекс всегда был азартным игроком. Теперь же он делал главную ставку своей жизни: после продажи доли в «Юнайтед Артистс» он ставил на карту все.

Война продолжалась. Хотя Алекса и не было в Англии в период блицкрига, он вернулся, когда на Лондон сыпались бомбы. Оконные стекла частенько вылетали от взрывов, и однажды Алекс чуть не погиб. Близость опасности вовсе не воодушевляла его, напротив, он чувствовал себя одиноким и подавленным, но ему нравилось, что теперь он, по крайней мере, делит опасность с теми, кто его критиковал. Ему доставляло удовольствие приглашать тех, кто особенно сильно нападал на него, к себе на обед в Клэридж, где гости были вынуждены кушать под аккомпанемент рвущихся на соседних крышах бомб — ведь хозяин не желал укрываться в подвале. Приглашенные нервно поглядывали на потолок, с которого при каждом новом попадании прямо на стол сыпалась штукатурка. Алекс был иезуитом: проявляя образцовую выдержку, он поддерживал разговор и невозмутимо угощал гостей вином. На самом деле он страшно боялся оказаться заживо погребенным в подвале и предпочитал, говоря его словами, «мгновенно уйти из жизни в собственных апартаментах за собственным столом, а не тонуть или задыхаться в толпе».

То, что Англия испытывала нехватку всего, мало волновало Алекса. Сигары ему доставляли из-за океана, и гости с удивлением обнаруживали, что у Алекса в изобилии есть даже самый дефицитный товар. Виски хранилось в двух бочонках, а по договоренности с советским посольством (где Алексу были благодарны за то, что он подарил русским «Леди Гамильтон») он постоянно получал свежую черную икру. И все равно в Лондоне он испытывал некоторую клаустрофобию. Ему не нравилось мерзнуть. Чувствовал он себя не слишком хорошо; он устал от постоянного напряжения, он часто простужался, страдал от аллергии, причиной которой считали то излишнюю нагрузку, то нервы, то выдававшееся по карточкам мыло, то рухнувший брак. Иногда у него случались сердцебиения, но это не настолько волновало его, чтобы что-то менять в своей жизни.

В 1945 году, когда он вернулся в Калифорнию уточнить детали развода с Мерль, у него прямо во время обеда случился сердечный приступ. Подозревая, что это инфаркт, он решил не обращать на приступ внимания. Как он сам говорил: «Слишком много поставлено на карту, чтобы превращаться в инвалида».

Алекс намеревался конкурировать с Рэнком, но его средства не шли ни в какое сравнение с капиталом Рэнка, поэтому Алекс был вынужден пускать пыль в глаза. Едва «Роллс-ройс» возобновил производство автомобилей, как Алекс заказал для себя новый шикарный лимузин.

Алексу хотелось не столько делать фильмы, сколько создать гигантскую кинокорпорацию. Он часто жаловался, что работа режиссера сродни работе шахтера. Он не понимал, почему должен и дальше сам ставить картины, когда лучше было бы расходовать свою энергию на создание корпорации, которая могла бы позволить себе нанимать лучших режиссеров мира.

И, наконец, он понимал, что размеры предприятия имеют решающее значение для его выживания. Правительство решило развивать британскую кинопромышленность, чтобы остановить отток долларов. В такой ситуации оно, возможно, и не сделало бы ничего, если бы в беду попала мелкая компания. Но если бы что-то стряслось с гигантом, на котором заняты сотни людей, правительство не смогло бы остаться в стороне. Так что объем производства был его страховкой.

Ставку Алекс сделал на международное зрелище, которое сам понимал лучше всего. Поэтому «Лондон Филмз» начала работу над «Принцем Чарли» с Дэвидом Найвеном, «Идеальным мужем» по Оскару Уайльду и «Анной Карениной» с Вивьен Ли. Кроме того, в послевоенные годы делалось немало более дешевых и проходных картин, но победит или проиграет Алекс, зависело именно от этих трех фильмов.

Выбор сюжетов интересен и показателен. Романтическая историческая тема «Принца Чарли» — очевидный выбор, но человек, лучше Алекса разбирающийся во вкусах американской аудитории, пожалуй, усомнился бы в кассовом потенциале тюдоровского восстания. Если бы фильм был поставлен по мотивам какого-нибудь бестселлера и в главной роли снялся актер, более популярный в Америке, чем Найвен, успех, возможно, и пришел бы. Но это был полувымышленный пересказ исторического события, никого, кроме шотландцев, особенно не интересовавшего. А эти последние наверняка должны были отнестись с пристрастием к любому фильму об их герое.

«Идеальный муж» — свидетельство любви Алекса к иронии и парадоксу. Его привлекала возможность дать едкий портрет жизни и нравов аристократии и одновременно осуществить дорогую шикарную постановку. Денег, пошедших только на костюмы, хватило бы на съемки более скромного фильма, декорации же задумывались с безрассудной экстравагантностью.

«Анной Карениной» Алекс, возможно, признавал, что в данный момент «Война и мир» — проект слишком амбициозный. К тому же здесь была подходящая главная роль для Вивьен Ли, единственной английской звезды, которую уважали в Голливуде и которую после «Унесенных ветром» полюбили американцы. Но и это решение было небесспорным. Прежде всего, такой фильм уже был поставлен в 1935 году с Гретой Гарбо в роли Анны. Во-вторых, все было бы замечательно, если бы Вивьен могла играть вместе с Лэрри, а не со сравнительно малоизвестным Кероном Муром. И, в-третьих, век массового увлечения экранизациями европейской классики прошел — к нему вернутся лишь двадцать лет спустя, когда возникнет телевидение. К несчастью, Вивьен и Лэрри отказались играть вместе, что обрекло фильм на неудачу.

Алексу не хотелось самому заниматься проблемами, возникавшими в отношениях с профсоюзами. Нельзя сказать, что его испортила хорошая жизнь — он всегда жил неплохо, — просто он больше не был молодым честолюбивым иностранцем, пытающимся проложить себе дорогу в истеблишмент. Теперь он сам и был этим самым истеблишментом. Алекс чувствовал себя несчастным и одиноким, начинал ощущать свои годы. Ему исполнилось пятьдесят три. Это, конечно, немного, но в этом возрасте обыкновенно не начинают восстанавливать рухнувшие империи.

У него не было того, что спасало других: семейных уз, любви, теплоты, энтузиазма, и хотя он и был как отец для Полетт Годар и Вивьен Ли, его угнетало, что из двух его браков ничего не получилось. В одной из ванных комнат в Клэридже всегда была наготове зубная щетка в целлофановой упаковке (но только слуга Алекса Бенджамин знал, как часто ее заменяли). Ходили слухи, что хитрый Алекс придумал безотказный способ совращать тех леди, которые могли бы остаться у него на ночь и воспользоваться этой самой щеткой. Когда они соглашались задержаться, чтобы чего-нибудь выпить, Алекс придвигался поближе и извиняющимся голосом объяснял, что он импотент. Ничто-де ему не помогало, да и не могло помочь. Это трагедия, но он уже свыкся с ней. Доктора в Цюрихе ничего не смогли сделать. Психоаналитики оказались бессильны, тут уж ничего не поделаешь. Большинство женщин относились к нему сочувственно (много ли найдется мужчин, от которых услышишь такое признание?), и многие воспринимали это как вызов себе. Алекс возражал. Самые лучшие, самые красивые женщины на свете пытались и потерпели неудачу, бесполезно, и пробовать не стоит, лучше выпить еще шампанского. И когда женщина все же начинала доказывать, что она способна добиться успеха там, где потерпели фиаско другие, Алекс вдруг улыбался и шептал: «Боже мой! По-моему, что-то начинает происходить! Это чудо!» Без сомнения, это «чудо» повторялось не один раз, но по-прежнему не было постоянной подруги, которая разделила бы с ним апартаменты в Клэридже или заменила Мерль.

Неудачи в личной жизни довлели над ним. Мария все еще пыталась добиться права называться леди Корда, и Алекс с радостью платил ей, чтобы удержать подальше от Лондона. «Деньги, истраченные на благое дело», — говорил он.

В отсутствие семейной атмосферы Алекс как никогда ощущал потребность собрать вокруг себя всю свою родню. Он писал длинные письма Золи, умоляя его приехать, но тот упорствовал. С Винсентом было проще. Он чувствовал себя виноватым из-за того, что оставил меня, да и Алексу никогда не мог отказать. «Мики пора взрослеть, — говорил Алекс, — а мальчику нужен отец».

Отбросив всякие сомнения, которые у него были, Винсент повиновался и послал за мной.

Продолжение следует

Перевод с английского М. Теракопян

Продолжение. Начало см.: «Искусство кино», 1997, № 7, 9.