На холмах Персии ‒ жизнь и ничего больше. «Вкус черешни», режиссер Аббас Киаростами

Канн-97

На холмах персии — жизнь и ничего больше

«Вкус черешни» (Ta’m e guilass)

Автор сценария и режиссер Аббас Киаростами
Оператор Хомайон Райвар
В ролях: Хомайон Эршади, Абдулрахман Багхени,
Афшин Хоршид Бахтиари
Abbas Kiarostami Productions
Иран
1997

О победе в Канне иранского кино и его лидера Аббаса Киаростами наша пресса писала в более или менее снисходительных тонах — как о сомнительном триумфе «третьего мира». Итог своим впечатлениям подводили уже в самолете двое матерых журналистов. Один хвастался, что в последнюю секунду телепрограммы успел сообщить зрителям о только что присужденной главной каннской награде. Другой заметил: жалко, столько мытарств ради какого-то иранского фильма. До которого, добавил первый, нашему народу нет ровно никакого дела. Вот когда чествовали Линча или Тарантино…

Можно быть уверенным, что культа Киаростами у нас в ближайшие годы не возникнет. А мода на иранское кино будет почитаться очередной западной причудой. Между тем, если кинематографу вообще суждено остаться в истории культуры, иранцы имеют на это значительно больший шанс, чем современный Голливуд. Его сегодняшнюю продукцию, возможно, не будут покупать уже через пару десятилетий — в то время как Киаростами и Махмальбаф, поэты иранского кино, вполне могут стать Фирдоуси и Хайямом ХХ века. На фоне голливудско-европейского маньеризма и китайского символизма фильмы Киаростами смотрятся идеально: тонкая философичность и балансирование на грани между кино и жизнью не разрушают натуральность последней.

«Вкус черешни» — фильм, чрезвычайно скромный постановочно, даже в координатах иранского кино и предыдущего творчества Киаростами. Действие почти целиком разыгрывается в машине. За рулем — человек средних лет и весьма средней внешности, без особого обаяния, без меты значительности. Зато он — владелец автомобиля, и этот факт позволяет заключить, что его положение в иранском обществе выше среднего.

Человек едет по городу сквозь большие скопления людей, через торговые районы, где кипит жизнь, где воздух проникнут энергией толпы и специфически восточными звуками, красками, испарениями. Человек явно — хотя и с неявной целью — нуждается в пассажире, компаньоне, собеседнике. Пытается завлечь первого попавшегося парня, но тот ускользает, кажется, заподозрив сексуальную подоплеку. Сажает в машину второго — солдата-курда из расположенной недалеко от города воинской части. С ним завязывается разговор: выясняется, что хозяин машины намерен покончить с собой и ищет соучастника в этом преступлении (с точки зрения ислама самоубийство есть не что иное). Несмотря на очень приличное (особенно для бедного военнослужащего) вознаграждение, парень отказывается захоронить покойника — ему эта афера не по душе.

В машину садится третий, пожилой человек, он — работник Музея природы; разговор с ним занимает основную часть картины. У него болен ребенок, нужны деньги, и он соглашается на странное предложение. Но идея добровольной смерти ему претит, и он рассказывает, как однажды тоже испытал соблазн самоубийства. Полез на дерево вешать веревку — и вдруг оказался в гуще спелых черешен; их сладкий вкус вдохнул в него желание жить, а тут еще подбежали дети и попросили потрусить дерево. И кризис миновал.

Выслушав монолог нового знакомого, герой фильма расстается с ним, договорившись встретиться ночью на холме, где он попытается все же покончить с собой. Но едва расставшись, он снова хочет увидеть поразившего его мудреца, убедиться, что это не призрак. Бежит в Музей природы и выясняет, что тот работает… таксидермистом, делает чучела птиц.

В финале мы видим главного героя, лежащего на склоне холма в мучительной попытке свести счеты с жизнью. На холмах Персии лежит ночная мгла. Потом светает. Солдаты выбегают из казармы на утреннюю пробежку. Киноизображение незаметно переходит в видеосъемку. В кадре появляются съемочная аппаратура и сам Киаростами. Он словно бы говорит: это все-таки не жизнь, а кино.

Иранское кинематографическое начальство в разгар фестиваля по неизвестным причинам пошло на попятную и неожиданно согласилось на международную премьеру «Вкуса черешни», уже было исключенного из конкурса. «Иранская черешня созрела», — острили журналисты, еще не предполагая, что картина получит «Золотую пальмовую ветвь». Формальным поводом для первоначального запрета послужило то, что фильм пока не имел премьеры на родине. На самом деле цензуру не устраивало другое: возможно, некоторые мотивы, связанные с курдами и турками, но главным образом — ключевой мотив самоубийства, неприемлемый в принципе с точки зрения фундаментализма.

Масла в огонь подлила еще до начала фестиваля Изабель Аджани, пожелавшая пригласить в возглавляемое ею жюри Салмона Рушди. Разумеется, руководство фестиваля на это не пошло, но смелая идея отыгралась в его главном сюжете. И сделала политический, антифундаменталистский акцент программным: по словам той же Аджани, Каннский фестиваль был задуман еще в 30-е годы в противовес Венеции, где правил бал фашизм; и поныне Канн борется против любых форм цензуры.

Тем не менее ошибочно расценивать решение каннского жюри как сугубо политическое. Киаростами, которого называют новым Росселлини, давно заслужил высшее кинематографическое отличие, а иранское кино признано знатоками лучшим в мире. Правда, «извращенный вкус» синефилов неприемлем не только для публики, но и для фестивального истеблишмента. Неизвестно, хватило ли бы пороху у жюри наградить некоммерческий иранский фильм, если бы Запад, погрязший в играх с насилием и пост-тарантиновских экспериментах, сам не подрубил сук, на котором сидит, и не отдал бы все козыри Востоку.

50-й Каннский фестиваль взывал к стереотипам советской идеологической критики. Хотелось кричать о кризисе гуманизма, о разгуле в западном кино насилия и жестокости. А иранские кинематографисты после исламской революции, унесшей много крови, добровольно или с помощью цензуры отказались показывать насилие в своих фильмах. И их кино заняло место, некогда принадлежавшее советскому, с гуманизмом «Журавлей» и «Баллады о солдате». Отвыкнув за последние годы от цензуры и будучи свидетелями упадка отечественного кино, испытываешь едва ли не зависть, глядя на иранский опыт.

Киаростами полемизирует не столько с исламским, сколько с западным представлением о жизни и смерти. Герой картины открывает некие новые истины, и навязчивая идея отступает. Как в цитируемом его попутчиком анекдоте о пациенте, который жалуется врачу: «Куда ни ткну пальцем, все болит: голова болит, нога болит, живот болит». Врач ставит диагноз: «Вы абсолютно здоровы, а вот палец надо лечить». Киаростами пообещал в ближайшем будущем сделать серию картин с одним и тем же названием — «Жизнь продолжается», «Жизнь продолжается 2» и т. д. Или — «Жизнь и ничего больше».

«Вкус черешни» подтверждает репутацию Киаростами как одного из последних гениев мирового кино, в котором мудрость счастливо уживается с простотой, а она, в свою очередь, — с эстетической загадкой. Камера движется вместе с машиной, обозревая окрестные пейзажи удивительной гармонии и умиротворенности. Вместе с тем круговое движение по холмам создает почти обморочный эффект и вызывает чувство клаустрофобии. В этом двойственность отношения Киаростами к жизни — как к прекрасной ловушке, полной обманов и соблазнов.

Киаростами родился в 1940 году в Тегеране, изучал живопись на факультете изящных искусств. В течение восьми лет делал рекламные ролики и титры для художественных фильмов. В 1974 году дебютировал в режиссуре картиной «Пассажир», получившей мировое признание. В 1989 году получил приз «Бронзовый леопард» на фестивале в Локарно, в 1992 году — приз Росселлини в Канне.

Еще в 1969-м Киаростами основал в Центре интеллектуального развития детей и подростков киноотделение и с тех пор снял немало образовательно-воспитательных лент. В этих заказных работах дидактичность становится художественным приемом, она связана с мировоззрением режиссера и общей концепцией иранского кино, которое рассматривается как часть исламской нравственной культуры.

Фильм Киаростами «Сквозь оливы» три года назад критики сочли лучшим в Канне, а жюри проигнорировало. Тогда прямо в фестивальном Дворце на Круазетт у режиссера случился инфаркт — и только Аллах знает, какую роль в этом сыграло честолюбие, а какую — трудная, полная скрытого противостояния жизнь.

Режиссер не делает открыто антитоталитарных фильмов и даже в какой-то степени служит режиму. Но, будучи большим художником, неизбежно вступает с ним в конфликт. Так было во все времена столетней истории кинематографа, совпавшей с веком тоталитаризма, — вспомним хотя бы Эйзенштейна.