Майкл Корда: «Ослепительная жизнь»

Глава 7

Мое первое впечатление от школы Ле Розе было убийственным: почему отец выбрал учебное заведение, до такой степени опровергающее его собственное представление об образовании? Здесь снобизм, почтение к знати были возведены в ранг жизненной философии. Среди моих одноклассников значились два племянника шаха Ирана, брат бельгийского короля, его королевское высочество граф Кентский. Чуть ниже на социальной лестнице стояли дети тех, кто просто был несметно богат, включая наследника империи Хайнца, производившей кетчуп, наследника шоколадной империи Нестле, отпрыска семейства Рокфеллеров.

Разговаривать ученики должны были только по-французски, хотя тайным языком общения был английский. Каждый вечер мы одевались к обеду в костюмы и напяливали галстуки, нам прислуживала улыбчивая швейцарка офици-антка. Выходя из столовой, мы кланялись и целовали ручку жене директора. Наши комнаты подметали служанки, которые также чистили нам ботинки и стирали белье. Нам разрешалось курить, но запрещалось обсуждать войну или международную политику, дабы не задеть чьи-либо чувства.

Школа Ле Розе была настолько шикарна, что имела два кампуса. Весной и осенью она размещалась на озере Леман между Женевой и Лозанной. Зимой же перебиралась в три шале в Гштааде, шикарном лыжном курорте. Городок просто кишел молоденькими девушками разных национальностей. Фольклор Ле Розе изобиловал историями про мальчиков, которые провели ночь со знаменитыми красавицами, про юных красоток, которые пытались покончить жизнь самоубийством после трагического разрыва с одним из учеников Ле Розе, о тайных свиданиях на лыжных склонах, о вечеринках, затянувшихся на всю ночь, об азартных играх, пьянках и исключениях из школы. Нам предписывался парадоксальный кодекс поведения: прежде всего мы должны были вести себя, как джентльмены, но одновременно быть и des types sportifs, что, по-моему, совершенно не одно и то же.

Не так-то просто было объяснить нам, что значит быть джентльменом. Только Кент имел определенное мнение на этот счет: он был убежден, что синонимом слова "джентльмен" было слово "англичанин". Я, как англичанин, был склонен с ним согласиться и думал, что хотя и не все англичане джентльмены, но уж все джентльмены точно англичане. По определению директора, джентльмен -- это справедливый, мужественный, честный type sportif. Он должен обладать напористостью и шиком, быть дисциплинированным, но одновременно и дерзким (иными словами, можно было нарушать правила, но только с шиком), спортивным (то есть быть в состоянии переломать кости любому противнику на игровом поле), иметь широкий кругозор (то есть не насмехаться над тем, как показали себя итальянцы во время второй мировой войны, и не упоминать о том, что в это время делали немцы).

Еще труднее директору было разобраться с таким вопросом, как отношение к деньгам. Он убеждал нас, что деньги -- это благословение, которое накладывает на нас определенную ответственность, но, будучи швейцарцем, сам он в глубине души не считал, что у богатых есть какие-то обязательства перед бедными. Большинство родителей поместили своих детей в Ле Розе из тех же соображений, из каких помещали свои деньги в цюрихские банки. В Швейцарии не было никакой суеты вокруг налогов, никаких налогов на добавленную стоимость -- к деньгам здесь относились с молчаливым почтением, никаких неудобных вопросов по поводу их происхождения никто не задавал. В Ле Розе двери были открыты для всех, кто мог позволить себе оплачивать школьные счета, а счета были астрономическими.

Социальные приоритеты Ле Розе меня не пугали. Пример Алекса убеждал в том, что Кордой быть лучше, чем графом или даже принцем. Здесь, вдали от отца, я начал подражать Алексу. Родители других ребят могли быть свергнутыми королями или мультимиллионерами, но на меня это никакого впечатления не производило. Они-то не были членами семьи Корда, а я был.

В одном отношении Ле Розе оправдывал бешеные деньги, которые приходилось платить за обучение. Здесь давали возможность получить прекрасное европейское образование. Я выучил латынь, бегло говорил по-французски, изучил геометрию, европейскую историю, географию, французскую, немецкую и английскую литературу, рисование, историю искусств, фехтование, швейцарскую конституцию. Я даже выучился танцевать.

Директор школы придерживался убеждения, что к концу дня ученики должны изрядно уставать. Мы вставали в семь, в половине восьмого завтракали, с восьми до полудня были на уроках. С половины первого до половины второго нам подавали сытный ланч, с двух до пяти мы занимались спортом, с пяти до семи снова были занятия, в половине восьмого -- обед, а с восьми тридцати до десяти мы опять занимались, пока воспитатели не гасили свет.

Мое положение в Ле Розе было несколько необычным. Принадлежность к Голливуду создавала вокруг моей персоны некий ореол. Даже те, кто готовился в будущем унаследовать трон, мечтали узнать хоть что-нибудь о закулисной голливудской жизни, поэтому я держал на тумбочке фотографию тети, Мерль Оберон.

В это время и географически, и психологически я был очень далек от семьи.

Ни родители, ни Алекс не любили писать письма. Так что о своих близких я теперь узнавал из газет. Прочел, что французское правительство сделало Алекса кавалером ордена Почетного легиона за заслуги перед Францией. Прочел и интервью Алекса, где он сказал: "Бедность раскрывает в людях и лучшее, и худшее -- так было и со мной. Деньги же обещают все, но ничего не дают. Однако чтобы можно было их презирать, их сначала нужно иметь".

Я уже приготовился к тому, что проведу Рождество в школе, как вдруг у Алекса возникло желание устроить большой семейный праздник. Мне нужно было вылететь в Вену и присоединиться к отцу -- он все еще работал там над "Третьим человеком". Из Вены мы должны были перебраться в Монте-Карло. Встречать Рождество предполагалось там. Потом Алекс все поменял, и мне было дано указание ехать в Рим.

Добравшись до "Гранд-отеля", я узнал, что Алекс собирается заключить контракт с Витторио Де Сикой. Алекс будет продюсером "Чуда в Милане", а отец -- художником-постановщиком и вообще присмотрит за Де Сикой.

Алекса мы видели редко, но однажды он вышел из своего номера и предложил ознаменовать Рождество молочным поросенком. Оказалось, что сделать это не так-то просто. Рим все еще не оправился от войны. Еды не хватало, и найти молочного поросенка было невозможно. Правда, это еще не означало, что их вообще нет в Италии. Если отправить машину в деревню и предложить кому-то из крестьян доллары, то такой поросенок наверняка сыщется.

Вечером мы обедали в отеле, и в тот момент, когда собирались сделать заказ, появился швейцар, поклонился и щелкнул пальцами. Оркестр сделал паузу и заиграл "Марш тореадоров" из "Кармен". Одетый в белый пиджак бармен появился в столовой с живым поросенком на руках. От поросенка пахло шампунем. Копытца его были натерты черной ваксой, на шее красовался голубой бант.

Животное пронесли по комнате, чтобы каждая дама по традиции смогла поцеловать его на счастье. Одно дело -- съесть молочного поросенка, когда его подают на блюде жареного, с хрустящей корочкой и яблоком в зубах. И совсем другое дело, когда это создание подносят к вам, будто ребенка, с сияющими счастливыми глазами, с улыбкой на мордочке. Моя мачеха заплакала, и даже Алекс, который не отличался сентиментальностью по отношению к животным, почувствовал себя неловко. Он посмотрел на поросенка, а поросенок -- на него, и Алекс первым не выдержал. Он сунул бармену пачку банкнот, сердечно поблагодарил и велел отвезти поросенка домой.

Бармен удивленно поднял брови. Поросенок чем-то не устраивает? Нет, заверил его Алекс, поросенок вполне подходящий, но, познакомившись с ним, мы уже не в состоянии будем его съесть. Бармен кивнул. Да, конечно, поросенка можно вернуть на родную ферму, но в этом случае фермер наверняка съест его, раз уже получил за него деньги. Кто бы ни получил поросенка, наверняка съест его. Его судьба была определена уже тем, что он -- поросенок, так что сэр Алекс и его семейство, отказавшись от рождественской поросятины, никак не изменят его участь.

- Разве нельзя найти такое место, где поросенка не съедят? -- спросила Лейла.

Подумав, бармен вспомнил про двоюродного брата, которому принадлежала небольшая ферма поблизости от Рима. Брат наверняка согласится взять поросенка и присмотреть за ним. Но, естественно, поскольку поросенок будет там жить, придется платить за его содержание что-то вроде пансиона. Мой дядя, который умел признавать поражение, со вздохом подал еще одну пачку банкнот, и на следующее утро поросенок снова уехал, все еще с голубым бантом на шее.

На Рождество мы ели цыпленка, и когда Алекс вонзил в него вилку, он заметил, что такого дорогого блюда ему еще никогда не приходилось есть: "Мне пришлось купить свинью, потом заплатить, чтобы ее отвезли обратно, и теперь я еще должен оплачивать ее пансион. Поскольку я вполне могу умереть раньше нее, то полагаю, мне придется включить ее в свое завещание. Марии будет над чем призадуматься".

Алекс пребывал в хорошем настроении. Строительство яхты, о которой он годами мечтал, близилось к завершению. Отца это не радовало. Мысль о яхте ему вообще никогда не нравилась. На подаренную мне Алексом морскую фуражку он смотрел с неодобрением: как и Ле Розе, она была отступлением от простоты, обозначавшим первый шаг на пути соблазна.

Через несколько дней отец отвез меня обратно в школу.

- Будь здоров, -- сказал он, -- и постарайся чему-нибудь научиться. А что касается яхты, не слишком радуйся. Алекс может быть очень мил, он всем хочет добра, но он нетерпелив, ему быстро становится скучно. Ни на что не рассчитывай.

Алекс был одним из первых, кто стал продавать свои картины на телевидение, одним из первых, кто стал снимать кино в расчете на телевидение.

В одном из интервью он говорил, что, возможно, вообще расстанется с традиционным кинематографом и займется телевидением, "которому принадлежит будущее". В другом интервью он предсказывал развитие кабельного телевидения. Техника как таковая его не интересовала, но он понимал, что каким-то способом надо добраться до аудитории, а раз уж аудитория намерена оставаться дома, придется достать ее там.

Почему-то, несмотря на преклонение перед Алексом и нежные семейные чувства, я ощущал себя сторонним наблюдателем драмы этого большого семейства. Я вернулся слишком поздно, упустив слишком много важных для семьи Корда лет. Дома чувствовал себя гостем, к которому относились очень радушно, но не считали членом семьи. Мне казалось, что теперь, когда я снова оказался на руках у Винсента и Алекса, они не знали, что со мной делать. Поэтому и решили, что продолжительное и дорогое обучение за границей -- единственный выход.

Я не горел желанием возвращаться в Лондон на Пасху. Я не был законченным иностранцем, как мой отец, который жил по собственным правилам и подчеркнуто игнорировал английские устои и социальные различия, не был я и американцем, который приехал сюда на время. У меня имелся британский паспорт, но мои корни были в Швейцарии, Нью-Йорке и Беверли Хиллз. Мне не хотелось становиться англичанином, а хотелось походить на Алекса, который, вовсе не будучи англичанином, процветал и чувствовал себя совершенно свободно в британском обществе.

Новый дом отца не улучшил мое настроение. Трудно назвать родным домом что-то, чего прежде никогда не видел, и хотя меня там и ждала обещанная комната, я чувствовал себя чужим. Главной достопримечательностью дома (наверняка именно это и привлекло Винсента) была застекленная студия пятьдесят на пятьдесят футов, высотой почти в три этажа, вокруг которой первый владелец, викторианский портретист, и выстроил дом. Некоторые из его вещей по-прежнему оставались в студии и постепенно тонули в имуществе моего отца. Самой замечательной вещицей, оставшейся от прежнего владельца, была деревянная лошадь, сделанная в натуральную величину, с седлом и стременами; ей можно было придавать любое положение: она могла стоять, бежать трусцой, вставать на дыбы. Благодаря удобным ступенькам, ведущим к этой скульптуре, позирующий мог легко взобраться в седло, которое специально было сделано мягким, чтобы было удобно долго сидеть. Именно так в викторианскую эпоху писались портреты верхом -- в любой позе по выбору. Коня потом дописывал "специалист". Вдоль стены в студии стояли портняжные манекены -- на них надевали мундиры, принадлежавшие тем, кто заказал свой портрет. Подмастерья художника писали с натуры все ордена и медали. Таким образом, студия представляла собой нечто вроде цеха по производству официальных портретов: сам художник лишь определял позу, набрасывал общие контуры и писал лицо и руки. Для создания портрета вполне хватало двух сеансов, что касается всего остального, то заказчик предоставлял всю информацию о породе и масти своей лошади и оставлял на несколько дней свой мундир и награды. Такой метод работы приводил в восторг моего отца, потому что очень напоминал примитивный, с его точки зрения, подход к материалу в кино. Реликвии прошлого он бережно хранил.

В этом огромном и неуютном доме отец наконец-то осел: здесь было много места для увеличивающейся семьи (Лейла собиралась вот-вот родить), был простор и для коллекций. Сад постепенно наполнился огромными каменными изваяниями и колоннами, громадные скульптуры итальянского Ренессанса прибывали с аукционов Кристи и Сотби. Из-за своего размера в дом или сад поменьше они просто не поместились бы и поэтому продавались относительно дешево. Чуть ли не каждый день у нас появлялся Берт Краутер, торговец антиквариатом. Берт продавал и покупал огромное количество антикварных вещей. Он обожал все подлинное, и ничто не могло его остановить. Когда на Трафальгарской площади меняли фонтаны, он купил те, что сняли, распилил их на части и продал американцу, пожалев только, что не может приобрести львов и статую Нельсона. В его доме и саду продавалось все. Однажды он привел покупателя в спальню жены, когда та делала макияж перед зеркалом, попросил ее привстать на минутку и продал стул, на котором она только что сидела.

Коллекция Берта занимала территорию в несколько акров, и мой отец провел там немало счастливых часов. Берт был добр и услужлив. Если покупатель хотел что-то, чего не было у Берта, тот изо всех сил старался раздобыть эту вещь. Все камины для Алекса нашел Берт, и Алекс был от них в восторге; для отца он подобрал лестницу, античный мраморный пол, почти всю мебель.

Как все это Берту удавалось, было тайной. Замечали, что он предпочитал продавать крупные произведения искусства американцам и всегда вздыхал с облегчением, когда они исчезали где-то по другую сторону Атлантики.

Вскоре после того, как был обставлен наш новый дом, разразился скандал. Берт продал покупателю камин, а один из гостей узнал в нем свой собственный. Из Скотланд-Ярда прибыл полк полицейских, которые стали разнюхивать, что к чему в саду Берта. Они выяснили, что, выполняя заказы своих клиентов, Берт посылал "мальчиков" вывезти камин или отделку стен из чьего-нибудь загородного дома, что прекрасно срабатывало после второй мировой войны, когда многие загородные виллы были заколочены. Поскольку в довоенных журналах частенько помещали фотографии интерьера таких домов, не составляло труда подобрать подходящий камин и преподнести его новому владельцу, особенно если тот собирался увезти его в Чикаго или Лос-Анджелес. Несмотря на преклонный возраст и заступничество знаменитых и титулованных клиентов, Берт предстал перед судом, и судья отказался принять во внимание его возраст.

Берта приговорили к солидному сроку тюремного заключения, и вскоре он умер в тюрьме Вермвуд Скрабз, в которой когда-то сидел Оскар Уайлд.

Строительство яхты подходило к концу. Сам Алекс был в Америке, поэтому работой руководили капитан Расселл и мой отец, в обязанности которого входило сделать так, чтобы интерьер соответствовал представлениям Алекса о комфорте. Яхта теперь стояла на Темзе, и я проводил там целые дни, узнавая много всякого про корабли и вообще путаясь под ногами.

Кое-какие идеи Алекса оказались явно ошибочными, но исправлять их теперь было уже поздно. Так, Алекс хотел, чтобы в носовой части яхты была гостиная с большими окнами, откуда можно было бы во время коктейля любоваться морем. Это его пожелание было исполнено. Но по правилам на этом месте должен был находиться капитанский мостик -- из-за прихоти Алекса его теперь пришлось сделать открытым, и, стало быть, в непогоду люди были обречены промокать там насквозь. Алекс настоял на том, чтобы установили огромную печь, которая топилась бы углем: такой пользуются профессиональные повара в ресторанах. Для столь тяжелого оборудования пришлось сильно укрепить пол. От этого машинное отделение стало таким низким, что стоять там в полный рост было почти невозможно. Поскольку сам Алекс не собирался проводить время в машинном отделении, его это не волновало, но Расселл сильно тревожился и пророчил проблемы с командой.

Из гостиной по винтовой лестнице можно было спуститься в покои Алекса: просторная удобная спальня, кабинет, гардеробная, ванная. Для гостей предназначались две двухместные каюты и две одноместные, четыре маленькие ванные.

Наконец оставалось только набрать команду, снабдить яхту всем необходимым и предпринять пробное плавание. Капитан Расселл предложил оснастить корабль в Гибралтаре или на Мальте, где не было таможенных пошлин на подобные товары. Что же касается команды, то здесь решено было немного поэкспериментировать. В качестве капитана был приглашен опытный яхтсмен-шотландец устрашающего вида по фамилии Ламон. Алекс, который ненавидел перемены, убедил своего шофера Бейли выступить в качестве инженера, а Бенджамин, несмотря на все свои протесты, стал стюардом. Ламон подобрал себе команду из трех человек, которые сильно смахивали на дезертиров из королевского флота. Ни Бенджамин, ни повар-француз Пьер не считали себя под началом у Ламона, а Бейли, как шофер и доверенное лицо Алекса, не собирался подчиняться вообще никому. Команда, таким образом, оказалась разделенной на два враждебных лагеря.

Однажды вечером под вой собственных сирен мы подняли якорь и направились к устью Темзы, где яхта должна была пройти скоростные испытания, после чего доки официально передадут ее владельцу. Это было впечатляющее путешествие. Как ни восхитительно было кататься в "Роллс-ройсах" Алекса и наслаждаться завистью тех, кто мок на автобусных остановках, это не шло ни в какое сравнение с путешествием на мостике 120-футовой яхты, медленно проплывавшей под лондонскими мостами, на которых тысячи машин томились в обычных пробках. Мы без происшествий добрались до Тауэра и стали ждать Алекса.

Он появился ровно в десять. Накануне он вернулся из Нью-Йорка, и следы усталости были заметны на его лице, но настроение было явно хорошее. Его костюм соответствовал предстоящему событию -- на нем был темно-синий шелковый пиджак с черными пуговицами, на которых было выгравировано: "Королевский яхт-клуб на Темзе", он повязал белый шелковый шарф и повесил на шею морской бинокль. На голове у него была фуражка члена клуба. Алекс поднялся на борт, все осмотрел и заявил о своем намерении вернуться на ночь в "Клэридж": "Все замечательно, но дома меня ждет прекрасная постель, и я вполне могу приехать сюда завтра к десяти. Одно дело ночевать на яхте на юге Франции или в открытом море, но меня совсем не привлекает мысль спать посреди Темзы, когда кругом грязь и бензин. Спокойной ночи всем. Увидимся утром после завтрака".

На следующее утро Алекс, как и обещал, появился в десять все в том же костюме. Капитан, судя по всему, плохо проведший ночь и страдавший от последствий вчерашней пьянки, приказал отдать швартовы, и мы двинулись вниз по течению в направлении Гринвича. Алекс приказал, чтобы на палубе для него водрузили капитанский стул, где он теперь и восседал, попыхивая сигарой, в столь благодушном настроении, в каком я его еще никогда не видел.

В Гринвиче мы сделали остановку, чтобы взять на борт лоцмана, чьей обязанностью было проводить корабли по Темзе, и двинулись дальше, все набирая ход, чтобы в более широком месте реки с максимальной скоростью пройти контрольную милю. После этого мы высадили лоцмана и двинулись дальше к Кале, где собирались провести ночь. Появился Бенджамин с ведерком льда и бутылкой шампанского. Я обратил внимание, что выглядел он бледнее обычного. Сам-то Алекс не был подвержен морской болезни, и случалось, пересекая Атлантику на корабле, он с аппетитом обедал, даже когда в столовой, кроме него, никого не было. Уинстон Черчилль как-то сказал Алексу, что знал только двух людей, которых никогда не укачивало на воде, -- себя и адмирала Фишера. "Теперь вы знаете троих, Уинстон", -- ответил Алекс.

На горизонте тем временем надвигалась буря. Море из зеленого с белыми барашками превратилось в свинцовое, ветер быстро набирал силу. То и дело на нас обрушивались порывы ураганной силы, осыпая нас брызгами, завывая в снастях. Алекс не обращал внимания на изменение погоды, казалось, ему это даже доставляло удовольствие, но я заметил, что капитан все больше нервничает и частенько покидает мостик, чтобы "посмотреть на карту", каждый раз возвращаясь со все более красным носом и более трясущимися руками. Все мы уже облачились в жесткую ярко-желтую одежду, приготовленную на случай шторма. В периоды затишья между шквалами кроме шума волн и гула моторов слышались лишь стоны Бенджамина, лежавшего у себя в каюте. Повар Пьер справился с морской болезнью, опорожнив бутылку бренди, и теперь крепко спал, уронив голову на руки.

- Волноваться не о чем. -- сказал мне Алекс. -- Такие корабли выдерживают любой шторм.

Он был прав. Корпус яхты славился своей прочностью. Однако выяснилось, что управлять ею отнюдь не легко. Бывают суда "хорошие" и "плохие". Так вот эта яхта относилась как раз к последней категории. Потопить ее было трудно, зато раскачивалась она так, что шпигаты погружались глубоко в воду, корма взлетала к небу. Я заметил, что капитан нервничает и все время тихо ругается.

- Долго она этого не выдержит, -- сказал он.

Алекс с удивлением взглянул на него, будто это был актер, который произнес не ту реплику. До сих пор он не обращал на капитана особого внимания и, как мне кажется, счел его явную враждебность за грубость старого морского волка. Алекс читал Конрада и был готов к немногословности капитана. Вот к чему он не был готов, так это к тому, что тот окажется пьяницей да еще и напуганным перед лицом стихии.

- Не вижу причин полагать, что мы в опасности, -- ответил Алекс.

- Тогда вы сумасшедший, -- сказал капитан и захохотал так, что заставил усомниться в собственном здравом уме.

- Может, нам повернуть к дому? -- предложил Алекс, обращаясь не столько к капитану, сколько к Расселлу.

В этот момент капитанский мостик захлестнула волна, и все мы промокли до нитки.

- Чем вы командовали до этого, капитан? -- осведомился Алекс.

- Буксиром, -- ответил Ламон.

- Мне говорили, что у вас есть опыт управления яхтами.

Ламон кивнул.

- Да, до этого я плавал на множестве яхт, но в последнее время командовал буксиром.

- А какие это были яхты? -- спросил Алекс, оглядывая черный горизонт в большой морской бинокль в надежде заметить французский берег прежде, чем мы в него врежемся.

- Я служил на яхте лорда Кэмроуза и на большой паровой яхте Рот-- шильдов.

Алекс смотрел на капитана с нескрываемым отвращением. Он наклонился к Расселлу и шепнул:

- Где вы его откопали?

- У него были прекрасные рекомендации, -- шепнул в ответ Расселл.

- От него нужно избавиться. Если только мы в целости доберемся до суши, избавьтесь от него.

Постепенно на горизонте стала вырисовываться полоска, оказавшаяся французским берегом. Наконец-то мы пересекли Ла-Манш. В порту капитан втиснул Elsewhere между двух французских рыболовных траулеров, разыграв перед собравшимися на пристани моряка-виртуоза. Все махали руками и кричали, как решил капитан Ламон, приветствуя его.

- Imbecile! -- орал портовый офицер.

Капитан Ламон, который, судя по всему, не говорил по-французски, взглянул на моего дядю.

- Он говорит, что вы идиот, -- сказал Алекс и поинтересовался у офицера, почему тот так считает.

Тот сделал знак, чтоб мы обернулись и посмотрели вниз на швартовы французских траулеров, которых мы не видели, когда приближались. Теперь они были хорошо заметны, потому что туго натянулись, видимо, обмотавшись вокруг наших винтов.

Капитан взвыл от ярости и побежал получше посмотреть, что произошло, хотя вряд ли в этом была необходимость.

- Насколько это серьезно, Джек? -- спросил Алекс.

Расселл смотрел на корму.

- Трудно сказать, но, думаю, нужно нанять водолаза, чтобы он нырнул и обрезал канаты, потом корабль придется поместить в сухой док, чтобы можно было проверить лопасти винтов и заменить их, если они повреждены. Не исключена возможность, что погнулась ось винтов. В этом случае дело пахнет крупным ремонтом.

- Понятно, -- сказал Алекс и спустился вниз.

Он переговорил с Бейли, отправил его ставить на ноги Бенджамина и вскоре появился в синем костюме, попыхивая сигарой, с видом человека, который принял решение.

- Не могли бы вы вызвать мне такси, -- обратился он к двум полицейским по-французски, одновременно вставляя в петлицу розетку ордена Почетного легиона.

Они отсалютовали, и один из них бросился искать телефон. Потом Алекс обратился к нам с Расселлом:

- Я уезжаю. Бенджамин собирает мои вещи. Мы доберемся до морского вокзала, а оттуда поездом до Парижа. Вы, Джек, разберитесь с винтами, избавьтесь от этого идиота капитана и пошлите в Англию за другим. Если он станет доставлять вам неприятности, можете его пристрелить. По-моему, где-то на борту есть пистолет. Что же до Мики, то он может оставаться здесь с вами и изучать Кале.

- Да, -- ответил Расселл, -- в пробном плавании всегда так бывает.

Вернувшись в Лондон неделю спустя, я нашел отца в приподнятом настроении. Неприятности с яхтой наполнили его чувством злорадства. Все, что случилось во время плавания, лишь подтвердило его опасения. Меня он приветствовал словами: "Ну, как новая игрушка?" А потом начал распространяться о том, что лучше бы Алекс купил себе виллу на юге Франции, где по крайней мере мог бы завести сад. Я не стал напоминать, что к садоводству Алекс проявлял лишь весьма поверхностный интерес.

У Винсента и своих проблем хватало. Как выяснилось, по соседству с его новым домом проживает сэр Освальд Мозли, британский фюрер-самозванец. До войны он жил в большом доме на Темзе, где у него была ванная на подиуме, так что, пока он мылся, его клевреты могли отдавать ему фашистский салют, стоя на несколько ступенек ниже. Теперь же он жил более скромно в доме своей тетки леди Рейвенсдейл.

Отца раздражало, что несколько раз в день молодежь по ошибке звонила к нему в дверь в надежде лицезреть фюрера. Отец имел несколько бесплодных разговоров с леди Рейвенсдейл и подучивал Надоеду писать у них на крыльце. Он наконец отомстил им, раздобыв два гигантских громкоговорителя и направив их в сторону дома Рейвенсдейлов. К ним он подключал поставленную на полную мощность весьма исцарапанную старую пластинку, на которой Карузо исполняет "Марсельезу". Это занятие было его любимым развлечением по воскресеньям.

- Когда ты возвращаешься в школу? -- спросил отец.

- Через неделю.

- Так. Значит, ты пропустишь рождение своего сводного брата? Или как там это называется... Думаю, ты не расстроишься. Подобные вещи интересны только женщинам. Для мужчины это всегда много шума и суеты. Я дам тебе телеграмму, если не забуду.

Отец вздохнул. К счастью, у него был повод сменить тему разговора. Брендану Брэкену только что пожаловали титул виконта, и, учитывая, сколько он для меня сделал, мне следовало засвидетельствовать ему свое почтение, прежде чем я вернусь в школу.

- Бедный Брендан, -- сказал отец. -- Он очень одинок. Он очень умен, умнее многих, но, несмотря на успех, иногда он будто маленький мальчик.

Он задумчиво посмотрел на меня, и я вдруг понял, что говорит он обо мне, предупреждая меня о том, о чем не мог говорить открыто. Ведь Брендан жил внутри им самим созданного мифа. Он похоронил историю собственного происхождения и выдумал легенду о том, что он -- сирота из Австралии. У него было множество друзей, но, кроме Черчилля, которому он был по-настоящему предан, он не был ни с кем особенно близок. Где-то внутри этого загадочного деятельного человека была ледяная пустота, делавшая его человеком несчастным, зрителем, наблюдающим за переживаниями других людей. На сей раз я без труда понял, что хотел сказать мне отец.

Посещение дома Брэкена всегда было для меня особым событием. Он приехал из Ирландии еще ребенком и был, пожалуй, единственным мальчиком в истории британского образования, у которого хватило духу подать заявление во все главные частные школы, а потом объехать их, чтобы лично переговорить с директорами и решить, которая же ему больше подходит. Наибольшей загадкой, пожалуй, остается то, как Брендан понял, что Черчиллю, который был тогда в опале и испытывал финансовые трудности, нужен был единомышленник и приближенный. Возможно, ответ в том, что Брэкен был наделен фантастическим даром впитывать слухи и действовать в соответствии с ними, но, скорее, ему просто удалось понять Черчилля даже на расстоянии. Они оба были людьми XVIII века, сентиментальными и амбициозными. Брэкен увидел в Черчилле то, что тот больше всего хотел видеть в себе. Они подружились с первой же встречи, и дружба их уже никогда не нарушалась, несмотря на различие в происхождении, темпераменте и возрасте.

Еще в молодости Брендан занялся издательской деятельностью, создал растущий конгломерат, куда вошел и престижный "Файнэншл таймс", сколотил небольшой, но надежный капитал и в двадцать восемь занял место в Палате общин. Никто не пытался навести справки насчет его происхождения. Помимо всего прочего существовали опасения, как бы не подтвердились слухи, что молодой Брендан Брэкен действительно незаконнорожденный сын Черчилля: это поставило бы Уинстона и партию в весьма неловкое положение. Исключение составил лишь лорд Бивербрук, который выяснил, что Брендан родился в Темплморе, графство Типперэри, в семье зажиточного каменщика. Эту информацию Бивербрук благоразумно запер в сейфе на случай, если она когда-нибудь понадобится.

В 30-е годы Брендан знал всех и был вхож всюду. По уик-эндам машина отвозила его в загородные резиденции, где делалась политика. Сама по себе природа его не привлекала. Его интересовали слова и факты. Отдыхал же он за чтением писем и речей любимых политиков XVIII века.

Брендан жил на улице лорда Норта. Дом он обставил так, чтобы тот соответствовал его мечтам: библиотека, коллекция антиквариата, коллекция серебра. Этот дом и эти вещи он любил так, как другие любят женщин, и стремился как можно больше времени проводить здесь. Я знал, что у него плохо со здоровьем, и, возможно, он уже тогда сделал из своего дома нечто вроде панциря. Он жаловался на боль в горле, кашель, тонзиллит. Возможно, он уже знал то, о чем подозревали доктора и о чем не хотели ему говорить: что у него рак горла и что он умирает. Возможно, он просто чувствовал, что лучшая часть жизни осталась позади.

Слуга проводил меня в библиотеку, где Брендан сидел и читал. Я, как попугай, поздравил его с получением титула.

- Спасибо, -- сказал он. -- А как тебе школа?

Я дал понять, что мне очень нравится.

- Я так и думал. Но помни, школа не будет длиться вечно. Тебе наверняка придется служить в армии. Вид у тебя достаточно цветущий, так что от этого тебе не уйти. Отец, конечно, постарается что-нибудь предпринять, чтобы тебя не брали, но ты ему не позволяй. Тебе надо будет сдать экзамены в Оксфорд. Думаю, колледж Магдалены тебе подойдет. Это не для гениев, но и не для шалопаев.

- А как насчет кино? -- спросил я.

- А что кино? Твой дядя очень талантливый человек, равно как и твой отец. Но я полагаю, кому-нибудь из семейства Корда пора пустить более основательные корни. Если ты считаешь, что у тебя есть способности к кино, тогда другое дело, но не рассчитывай на то, что присоединишься к семейному бизнесу. Ты виделся с дядей после плавания? Нет? По-моему, ему понравилось в Париже. Кто-то привел его посмотреть студию Марка Шагала. Одна картина ему приглянулась. Он спросил Шагала, продается ли она. Старик покраснел и сказал, что не знает, что сам он о деньгах не думает, что это вызывает у него чувство стыда. Он вышел из комнаты, оставив Алекса разбираться с мадам Шагал. Во время разговора с ней Алекс понял, что она видит отражение мужа в зеркале: тот стоял в коридоре. Шагал нарисовал в воздухе знак доллара и поднял верх пять пальцев так, чтобы она увидела их в зеркале, потом опустил их и поднял обе руки с растопыренными пальцами, показывая десять. Затем скрестил пальцы, давая понять, что ей следует перемножить обе цифры. Алекса это привело в восторг. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, он предложил ей 50 тысяч, и она взглянула на него не без некоторого удивления. "Как раз такую сумму я и имела в виду, -- сказала она. -- А как вы узнали, месье?" "Ах, картина говорит сама за себя", -- ответил Алекс.

Брендан расхохотался. Подавился и начал кашлять.

- А тебе надо научиться разговаривать. Ты слишком молчалив. В твоем возрасте я попытался бы завладеть разговором. Очень важно уметь слушать, но еще никто ничего не добился одним слушанием. Ну, а теперь иди.

Продолжение следует

Перевод с английского М.Теракопян

Продолжение. Начало см.: "Искусство кино", 1997, N. 7, 9, 10, 11, 12.