Достояние обворованных. «Вор», режиссер Павел Чухрай

"Вор"

Автор сценария и режиссер П.Чухрай
Оператор В.Климов
Художник В.Петров
Композитор В.Дашкевич
В ролях: В.Машков, Е.Редникова, Миша Филипчук
НТВ-Профит, Productions Le pont, Roissy Films при участии Госкино, CNC, Canal+
Россия -- Франция
1997

Как нормальный зритель, сформированный вековыми триумфами кино, я втягиваюсь в действие и волнуюсь: поймают ли вора. Как истинный соучастник уголовной интриги, я разрываюсь между сочувствием красавцу, которому так идет форма капитана Советской Армии, и негодованием, что форма надета для прикрытия и что перед нами негодяй. Как человек, принимающий законы жанра, я проникаюсь духом мелодрамы и впадаю в сентиментальное сочувствие простой и душевной женщине, которая влюбляется в уголовника, не говоря уже о ее маленьком сыне, которому как-никак этот тип заменил погибшего фронтовика-отца.

Но параллельно законным зрительским эмоциям в моем раздвоенном сознании шевелится изумление. Как? Я, оказывается, все еще кинозритель?! Оказывается, кино, о неизбежной смерти которого давно говорили теоретики и о наступившем коллапсе коего заговорили прокатчики, еще живо?! И действует на мою душу по всем полузабытым законам времен "Чапаева" и "Рождения нации"?

Разумеется, в новой ленте Павла Чухрая полно и примет времени, то есть нынешнего "киновремени", постперестроечного. Есть, что называется, прямой секс (не намеком, а в кадре). Есть заголения (эротические и банные). Есть матюжок (умеренно). И, конечно, фирменный знак -- заглавие. "Вор" -- это же анафема и осанна, лейтмотив и базис, мы теперь вместо "Отче наш" повторяем бессмертное карамзинское: "Что делают в России? Воруют!"

В советское время Карамзина не цитировали -- цитировали Горького, который заклинал: не говорите человеку, что он "вор", скажите, что "украл". То есть "вор" было понятие как бы морально противоестественное, временное, обязанное саморазоблачиться. Знак заблуждения души, знак мнимого, ошибочного бытия, подлежащего исправлению.

А теперь? Клеймо. Клеймо нашего времени.

В остальном Павел Чухрай с максимальным тщанием воспроизводит эпоху 50-х годов: кухонно-коммунальные свары, на которых братаются, сдвинутые стулья, на которых спят, жалкое барахло, которое вор сгребает в узлы и с этими узлами "бежит".

Какая архаика! Ну, кто теперь тащит серебряные ложки! Теперь подделывают векселя, а если и тащат, то диски с программным продуктом. А тогда? Узлы с барахлом, распродажа краденых шмуток на толкучке, дармовые билеты в цирк, чтобы увести жильцов из квартиры, пожарная лестница, чтобы залезть в форточку... Этот полувековой давности быт воспроизведен так дотошно (костюмы, интерьеры, типажи), что современная уверенная четкость экранного изображения мне даже мешает: тогдашняя фактура должна быть на черно-белой пленке, с царапинами.

До некоторой степени Павел Чухрай укрощает кинояркость с помощью узкого экрана, но коренное решение лежит глубже -- в самом подходе к реальности, в доверии к ней. Реконструировали давно прошедший быт и шестидесятники, а потом их ближайшие преемники (я помню "Пять вечеров" Н.Михалкова, где был виртуозно воссоздан быт 50-х годов). Зачем это делалось? В невозможности ответить на данный вопрос была вся загадочная прелесть; кино передавало ощущение невесомости, когда воспроизведенная фактура времени повисает, когда все "неведомо зачем", а душа -- блаженно безопорна.

Павел Чухрай решительно уходит от наследия шестидесятников: никаких "внутренних монологов", когда камера как бы вселяется внутрь души, "мычит и вздыхает" вместе с героем. Никакого размочаленного душераздрая, в который томление шестидесятников перешло у их непосредственных преемников времен Асановой -- "Не болит голова у дятла". И, наконец, никакой чернухи, которой окрасился раздрай у кинематографистов вольной Гласности, когда они дорвались прокричать "всю правду", а правда, то есть ее обломки и обрезки, всплыла в черном поле абсурда.

Ничего этого нет в ленте Павла Чухрая: ни томления, ни раздрая, ни чернухи. Ясные ходы, четкие мотивировки, последовательные действия. Как в лучшие годы великого советского кино.

И, конечно, решающий фактор в таком фильме -- актерские работы.

Говоря о троице главных персонажей, я ни в коей мере не хочу перенести центр тяжести разговора с режиссера на актеров; нет, это решение именно режиссерское, выдающее в Павле Чухрае замечательное физиономическое чутье. Достаточно сказать, что наиболее органичен в фильме круглоглазый восьмилетний Миша Филипчук. Кино вообще накопило золотой фонд работы с детьми-исполнителями. Не будем углубляться во времена "Подкидыша" и Джекки Кугана; вспомним хотя бы последний из шедевров -- девочку в "Трех историях" Киры Муратовой. Так вот, маленький пасынок вора в чухраевском "Воре" (мучительный путь детской души от замирания перед героическим паханом к осознанию того, что это предательство настоящего отца-фронтовика) -- актерская и режиссерская работа, достойная войти в хрестоматии.

Поразительна и Екатерина Редникова. Ее роль хорошо вписана в конкретно-исторические обстоятельства (вдове с ребенком на руках просто некуда деться; мужчины ее поколения выбиты на войне; она вынуждена терпеть того единственного, кто ее "взял"). Роль хорошо вписана и в более общую парадигму "русской женщины" (которая, полюбив, не может оставить человека, даже когда узнает, что он преступник). Но самое важное -- роль вписана в физиономический тип, точно соответствующий тому идеальному образу советской женщины, который был создан в послевоенные годы. Милое простое лицо, неяркая красота -- такие героини в 50-е годы сменили неистовых краснокосыночниц и предшествовали интеллектуалкам-шестидесятницам. Позднее, когда экраном овладели шмары торгового разлива, тихая колхозница-работница совсем стушевалась (по контрасту с героиней одна такая шмара представлена в эпилоге "Вора"), ну, а в наше время тихая труженица-страдалица в центре фильма выглядит почти вызывающе среди теперешнего дискотечного клипотрясения.

И, наконец, Владимир Машков в роли вора. По первым эпизодам что-то настораживает, потом понимаешь тонкость замысла. Дело в том, что и уголовный прохиндей награжден здесь внешностью положительного героя с послевоенного плаката ("Дошли до Берлина!"). Это непривычно, странно. Это не вписывается в уголовно-прохиндейскую физиономическую традицию.

Традиция-то складывалась какая? Обаятельный уголовник, покрашенный когда-то Петром Алейниковым в тона "наивного младенца", в связке с "угрюмым медведем" Борисом Андреевым определял "створы" для отрицательного героя, пока этого героя не переинтонировал Василий Шукшин. Он отработал совершенно новый абрис -- то, что клеветники нашего строя позднее назвали "ощеренностью" советского человека. Шестидесятники играли варианты этой ощеренности -- тот же Георгий Бурков, работавший с Шукшиным в связке. Казалось, что артисты, родившиеся перед войной и войной в детстве на всю жизнь покалеченные, просто затиснуты в гримасу агрессивного остервенения.

И вот является поколение актеров с ангельски чистыми, плакатно-прекрасными лицами. Рядом с Машковым -- Сергей Маковецкий, Олег Меньшиков. Каких бы негодяев они ни играли, они затиснуты -- нет, благодатно вращены -- во внешность "честного человека". Это и амплуа, и (рискну сказать) генетика. Все-таки успела вырастить распроклятая советская власть за несколько мирных десятилетий человека с выпрямленной спиной, с чистым лбом и ясной улыбкой. Додолбила, значит, дикую скифскую породу "Педагогическими поэмами" и "командами" Тимура! Создала-таки "нового человека".

Но ведь вор, которого играет Машков, -- этим обликом при-кры-ва-ет-ся!

Да. Прикрывается. Именно этим обликом. Тут важно, что именно этим. Включаясь в правила игры. Капитан Советской Армии. Сама надежность, сама честность. Все двери распахиваются перед ним, все сердца.

Вы понимаете, в какой контекст вписывается эта маска? В контекст, который теперь называется тоталитарным, а раньше назывался монолитным. Когда за каждым человеком в принципе должна стоять огромная правда, огромная правота, огромная вера в незыблемость базовых ценностей и конечных результатов. В таком мире можно выжить и вдове, мыкающейся по коммуналкам с ребенком на руках. В таком мире и свихнувшийся человек "осознает" и "перекуется", а нет, так на него быстро найдется управа.

Тут мы нащупываем самый интересный и самый глубинный конфликт фильма.

Не "перекуется" и не "осознает". Потому что перед нами не человек, который "украл", перед нами "вор". Потому что в России что делают? В России "воруют". И потому никакой "управы" на преступника нет и не будет. Потому что нет и не будет никакой общей "правды" и "правоты" людей, верящих в нее. Можно имитировать абрис такой "правды", можно надеть ее "форму". Но внутренней связи это не даст -- ничего не склеится, люди останутся поодиночке. А поодиночке прохиндей будет их щелкать, как захочет: кого обольстит, кого обманет, а кому и кишки выпустит.

Образно-содержательный организм фильма воссоздан (скажу даже так: клонирован) по плакатному советскому коду и вроде бы живет, но впрыснут в него яд современной безнаказанности.

Павел Чухрай несет в душе эту боль, и изумление этой боли, и горький вопрос: почему так больно?

И я, нормальный кинозритель, заражаюсь от него и мечусь в той же ловушке.

Как выправить эту жизнь, где наглый и подлый безнаказанно издевается над честными и скромными?

Перебираю привычные варианты. Ну, Катя и впрямь может поехать в Иваново, где ее поставят к ткацкому станку. К станку-то поставят, но ведь не встряхнут за плечи, не скажут: "Пошли ты этого подонка подальше, становись ударницей!" А мальцу, мальцу куда деваться? В детдом? Э, да со времен "Путевки в жизнь" сколько дерьма утекло! Кто ему в детдоме поможет, пионерия, что ли? Комсомолия? Да их разогнали под улюлюканье! Это все равно что его матери уповать на местком-партком: "Верните мне мужа!" Зияние. Пустота, разверзшаяся в душе от зрелища наглой безнаказанности, не может быть заполнена ничем, вернее, то, чем мы ее могли бы заполнить, осквернено и существует уже только в такой форме, когда тебя провоцируют на глупость.

Ну, тогда задам еще один глупый вопрос: кто должен противостоять вооруженному негодяю?

Вооруженный честный человек.

Да ведь честные солдаты перебиты на фронте! Да и как их поминать -- вы же скажете, что это сталинские зомби, выполнявшие приказы верховного уголовника. А сам верховный? Да, этот мог бы какого угодно бандита укротить. Так ведь он, батька усатый, уже на груди у уголовника выколот в качестве отца родного -- приватизирован. Честным людям он не поможет. Так что кругом клин.

И вот, помыкавшись мыслью вокруг преступника, на которого нет управы, я вслед за режиссером -- нехотя, зажмуриваясь от стыда и угрызаясь совестью -- все-таки вспоминаю старое народное изречение, что по разбойнику "тюрьма плачет", или как эту истину голосом Высоцкого озвучил мент Жеглов: "Вор должен сидеть..."

То есть логикой сюжета сносит меня в лагерь. А лагерь проклят и заклеймен нашей интеллигенцией. Прикасаться к этой теме опасно: вдруг палачей оправдаешь!

Павел Чухрай ее все-таки касается. Вора у него в конце концов заметают, и последнее свидание судьба дарит Кате на пересылке. Свидание обставлено со знанием дела, обкатанным шаламовскими, солженицынскими, гроссмановскими текстами: воронки, собаки, приклады, крики: "Бегом! Головы не поднимать!" Не поднимая головы, бежит под конвоем вор, который никого не жалел, -- и все-таки я, нормальный кинозритель, ему сочувствую.

А те, кого этот вор мордовал?

Стоят, отогнанные -- кучка женщин, кричащих, плачущих, зовущих, машущих руками. Идет монтажная смазь по лицам... Чуете, с кем перекличка? Помните гениальное место в "Чистом небе" Григория Чухрая? -- Прогон эшелона мимо станции с кричащими женщинами?

Павел Чухрай подает руку Григорию Чухраю. Сын пытается опереться на отца. Художник, порожденный эпохой слома советской власти, силящийся понять, чем держались люди при той власти, проваливается в горечь шестидесятников. Это подлинный финал фильма, зияющий финал, разверстый отчаянию.

От этого отчаяния, от попыток справиться с ним -- и долгий эпилог. Завязать хотя бы сюжетные бантики. Катю схоронили -- жертва должна быть принесена. Малец повзрослел, встретил прохиндея отчима и выстрелил в него. Тоже правильно -- мелодраматический сюжет должен разрешаться выстрелом. Наконец, заматерелый полковник, в которого вымахал этот мальчик, является нам в чеченских "декорациях", как бы демонстрируя положительный потенциал души, не поддавшейся никаким ядам. Хорошо, интересно, тем более что Юрий Беляев в роли полковника слегка косит под генерала Макашова, что так же подкупает меня, нормального кинозрителя, как подкупал дух генерала Лебедя, реявший над "Особенностями национальной охоты", этой манифестацией нашей веселой дури.

"Вор" -- манифестация нашей непрошеной ностальгии. Мучается душа и от нее, и от стыда за нее, а сделать с собой ничего не может. Не может погасить тревогу, которая охватывает человека, когда он понимает, что обворован, но не может объяснить, кем, почему и за что.