Возвращение Лисистраты

Есть большой соблазн считать феминизм модификацией очень и очень традиционной для ряда западных стран протестантской религиозности. Прежде всего на это наводит сама география: феминистские экстремы, вообще развитое феминистское движение имеют место как раз в странах протестантской традиции. Протестантскую культуру всегда отличали сухое законотворчество, легализм и формализм, не говоря уже об ощутимом аскетизме всего бытового облика ее носителей; отсюда -- уже не юридический формализм, а прямое сутяжничество американских феминисток, всегда готовых отстаивать свои "права" в ситуациях, когда это слово требует именно кавычек. Протестантизму, однако, отнюдь не присущи те эксцессы аскетизма и подавления плоти, которые отличали практику средневековых католических святых, преимущественно женского пола, посвящавших свою жизнь ухаживанию за расслабленными и гнойными. В этом самоотречении чувствуется болезненная эротика, совершенно неощутимая, к примеру, у какой-нибудь североамериканской сельской учительницы, хотя бы и из старых дев. Есть, однако, серьезное возражение против жестко протестантской идентификации феминизма: почему это движение -- исключительно женское, о чем и свидетельствует его имя? Куда делся мужской извод протестантского аскетизма? Современные пуритане -- потомки персонажей Вальтера Скотта -- отнюдь не преследуют современных ребекк. К тому же феминисток сколько угодно среди этих ребекк, причем самого разного толка и склада -- от красавицы Ноэми Вулф, объявившей женскую красоту выдумкой мужчин в целях эксплуатации женщин (не наоборот), до уродки и клоунессы феминизма Эндрии Дворкин, утверждающей, что оба ее мужа подвергали ее изнасилованию.

Что же стоит за феминизмом как формой "женского протеста"? В чем смысл этого противостояния мужчинам? И следует ли искать в этом противостоянии сексуальный подтекст? Если утверждать последнее, это неизбежно позволит видеть в феминизме скрытую форму женского гомосексуализма, но темой лесбийской любви феминизм явно не исчерпать, он ни в коем случае не самоотождествляется с женской гей-культурой. Лесбиянки не более чем крыло и фракция феминизма, терпимая, но не очень и приветствуемая. В то же время видеть в феминизме социальное и политическое движение, озабоченное главным образом (если не только этим) темой женского равноправия, тоже не хочется. Слишком много страсти вкладывается в феминизм его участницами. Это не западная черта, точнее, не характерно для западной политической культуры. На Западе давно уже все, и мужчины, и женщины, научились относиться к политике хладнокровно. Политика частична, а феминизм целостен, он требует и берет всего человека.

Тут возникает очень значимый теоретически вопрос: о самом сексе. Целостен он или частичен, функция это или субстанция? Это, в сущности, то, что разделило Фрейда и Юнга. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что у Юнга секс, либидо и прочие синонимы являются символической формой, а не носителем бытийных первооснов. И встав на его точку зрения, легче понять феминизм как культурное явление, не пренебрегая в то же время столь заметной его сексуальной или, лучше сказать, родовой, гендерной окраской. Секс в феминизме -- означающее, а не означаемое, язык, на котором только и становится понятным феминистский месседж, о котором подчас не догадываются и сами феминистки. Конечно, это не столько язык, сколько шифр, код. Но у нас есть ключ к этому коду.

Его дал Аристофан в "Лисистрате". Отказ мужчинам в брачном ложе -- а этот обертон все же ощутим в феминизме -- долженствует означать недовольство женщин формами и содержанием мужской культуры, мужской доминации в культуре, мужской ее доминантой. Очень своеобразная феминистка -- ненавидимая феминистками -- Камилла Палья говорит, что если б культура осталась в руках женщин, как во времена гипотетического матриархата, мы жили бы до сих пор в травяных хижинах. Культура, по определению, -- это насилие, насилие над природой, в пределе -- война, и не только метафориче-ская, но и буквальная. Война -- форма расплаты за существование феномена культуры как доминации. Эстетка Палья понимает, что красота трагична, в более расхожем варианте -- требует жертв, и она, итальянка и католичка, на эти жертвы согласна: мироощущение несколько реакционное в эпоху тоталитарных диктатур и атомной бомбы. В этом отношении феминистки, кажущиеся рядом с Пальей простоватыми провинциалками, на деле более продвинуты. Человечество устало от трагедий и -- по крайней мере, на Западе -- осознало эту усталость. Отказ от культуры как репрессии -- это и есть содержание демократии. Феминизм дает этому отказу эксцентричную и, повторяю, не всегда понятную самим феминисткам форму. Они на словах борются, скажем, против сексуальных домогательств, а на деле -- против войны как культурной формы, против культуры как формы войны, насилия, репрессии. Это и означает борьбу против мужчин -- против мужской культуры.

Еще раз: такое понимание свойственно не всем, но у некоторых встречается и артикулируется весьма выразительно. Приведу высказывание Робин Морган из ее книги "Любовник-дьявол: о сексуальной природе терроризма" (замечу кстати, что сама Робин Морган имеет опыт пребывания в подпольной террористической организации): "Андролатрия -- поклонение мужественному отцу-триумфатору -- и некрофилия -- поклонение любимому, но обреченному на смерть сыну -- исчерпывают по существу всю мужскую философию. Эстетически насилие было столь тесно переплетено с идеями романтической страсти и сексуального могущества, что террор предстал выражением не только религиозного спасения и интеллектуальных поисков, но самой красоты. [...] Мир искусства, литературы, культуры вообще фаллоцентричен [...] в многочисленнейших -- от Дэвида Лоуренса до Нормана Мейлера -- высказываниях мужской член понимается как сепаратный орган, порождающий буквально этику экстаза, выхода из себя, что является мужским восприятием мира, самоосознанием мужчины как носителя оружия, проникающего, прорывающего, взрывающего мир".

Как говорится в одном русском романе, правильная мысль -- моя мысль. Русский опыт подтверждает эту мысль оглушительно: коммунизм как крайняя форма мужской цивилизации, устранивший из нее все, кроме железа, показавший, что террор и повальная индустриализация -- одно и то же. На Западе террористической формой технологической экспансии был немецкий нацизм (трактовка Адорно и Хоркхаймера в их "Диалектике Просвещения"). Но русской истории вообще свойственно противостояние мужского и женского начал, архетип России -- Ярославна, от которой убежал муж-воин сражаться с половцами (вместо того чтобы "мультикультурально" их ассимилировать). Мужское начало в России всегда выступало в форме насилия, насильничества, чужеродного и нелюбовного проникновения -- разрыва: что татары, что Петр с его немцами, что большевики с их немцем же Марксом. Как страна культурно неопытная, то есть провинциальная, Россия делала западную норму модой, то есть преувеличивала ее до абсурда.

Интересно, что ту же трактовку феминизма как бунта Лисистраты можно подтвердить на русском же опыте, так сказать, с другого конца. Вспомним возникновение феминизма в СССР, общество "Мария". Советские феминистки того призыва не были похожи на их западных товарок, их месседж был противоположным: восстановление семьи, культ деторождения, десоциализация женщин, приватизация их в семье. Как в коммунизме (западная) идея репрессивной культуры явилась гиперболически подчеркнутой, так же и бунт против нее прозвучал чистой нотой в советском феминизме. Отношение России к Западу вообще -- проговаривание скрытых западных содержаний, обнажение подавленных -- той же репрессивной культурой -- западных тем. Россия не мальчик, крикнувший: "Король голый!" Это сам король, поспешивший раздеться.

Представив феминизм этакой сегодняшней борьбой за мир, я иду, кажется, против фактов, скажем, против того факта, что американские женщины стремятся в армию и соответствующие их усилия находят принципиальную поддержку у феминисток. Стоит, однако, приглядеться к этому явлению поближе. Вот еще факт: во время войны в Персидском заливе ровно треть женщин-военнослужащих, принимавших участие в операции, вернулись с войны беременными. Что это, как не стремление сделать из армии семью во всей полноте ее функций? Это не стремление женщин стать воинами, а их желание -- пусть бессознательное -- армию разложить изнутри, дискредитиро-вать саму идею армии как мужского союза и, в метафизическом пределе, подорвать основы мужской культуры как доминации и насилия над природой. Вы нам последнее слово военной, убийственной техники, а мы вам -- плодоносящее чрево.

Может возникнуть впечатление, что, поддаваясь таким модам, если и не поощряя, то допуская их, Запад, Америка предаются одностороннему разоружению. Коммунизм, допустим, ликвидирован, а как быть с исламом, с его культом воинов и воинских жертв? Но ведь у Америки всегда есть в запасе рок-музыка и джинсы. Давно доказано -- в том числе опытом того же Советского Союза, -- что проникновение этих орудий американской цивилизации смиряет и разоружает потенциального противника куда эффективнее, чем ракеты "Першинг". Если новый президент Ирана разрешит джинсы, то недалеко и до отмены фатвы Салману Рушди, если, конечно, он, Рушди, доживет до того времени вместе со всеми нами.

Джинсы же, как известно, одежда unisex, единополая.