Михаил Названов: «Проклятая картина»

Письма к Ольге Викландт со съемок фильма "Иван Грозный"

М. Названов в фильме "Иван Грозный"

26 февраля 1944

Радость моя! Как долго уже нет тебя со мной! В угаре хлопот и дел немного забываешься, а вечером в комнате выходит наружу щемящая тоска. Всей душой, всеми мыслями я с тобой.

[...] А на дворе все хляби небесные разверзлись. Снег мокрый идет, грязища, и холодом ледяным с гор повеяло. Так и у меня одно настроение полярно противоположным сменяется. 25-го вдруг обуяло меня форменное бешенство. Изрыгал я по адресу картины, студии и особенно Эйзенштейна такие проклятия, что не видать мне больше крупных планов, если передадут ему хоть один из мной придуманных эпитетов.

Ну в самом деле! Человек делает труд всей своей жизни. Историко-художественную диссертацию в виде фильма. Он не торопится, явно поставив последнюю и очень большую для себя ставку на работу эту. Он пробует, экспериментирует, варьирует, снимает, переснимает и явно издевается надо всеми, смакуя медлительность и неторопливость своей работы. Со своей точки зрения он глубоко прав. Такие произведения, как "Грозный", особенно если принять во внимание, что он и сценарист, и художник фильма, -- для режиссера капитальнейший аттестат зрелости. Он знает, что 2-я серия полемичнее политически, но сильнее драматургически. Для этого он делает все, чтобы разрыв между выпуском двух серий сократился до минимума, и в результате сейчас имеется 50 процентов отснятого материала 2-й серии и ее продолжают снимать, а 1-я стоит и ждет вместе с нами, актерами. После того как материал в Москве очень понравился, он совершенно охамел. Орет на всех. На съемках до того неприступен и колюч, что заговорить с ним противно, что не мешает ему ухаживать за мальчиками и заискивать перед народным артистом СССР Бучмой. Черкасов рвет и мечет тоже, но ведь для Черкасова это тоже может стать делом его жизни, и ему есть ради чего потерять два -- два с половиной года жизни.

Что касается меня, то я сильно сомневаюсь в том, чтобы я имел творческое удовлетворение от этой работы. Боюсь, что, кроме досады и разочарования, мне и эта работа в кино, как и первая, ничего не принесет. Но я это так рассуждаю, когда становлюсь на точку зрения нормального человека; когда же вспоминаю, что именно участие в этой картине, даже самый факт участия, без результатов конечных, вынес меня снова на волну, поддержал в момент, когда планида моя вновь готова была закатиться, что благодаря Курбскому я попаду в Москву, благодаря ему нахожусь пять месяцев -- в военное время -- в комфортабельном отпуске, нагуливаю жиры, -- тогда приходится умолкнуть со всеми вышеизложенными соображениями. [...]

28 февраля 1944

[...] Был у Черкасова, потом у Бирман (впервые за долгое время). Она долго и упорно говорила мне о том, как я плохо играю Курбского. Я сам очень недоволен собой. Плелся домой по осточертевшей алма-атинской улице и думал, какая будет глупость, если я потеряю два года и сыграю очень плохо роль. Давал себе зароки никогда больше не сниматься в кино.

[...] Узнал, что Эйзенштейн хочет во что бы то ни стало на каком-то предстоящем вскоре юбилее кинематографии показать две центральные сцены 2-й серии -- "Убийство Владимира" и "Исповедь Евстафия". Вот и снимает их теперь, обсасывая и переснимая каждый план, экспериментируя и отвергая, а наша 1-я (производственная) серия стоит и ждет. Сибарит он ужасный и центропуп, как и все "великие люди". [...]

11 марта 1944

[...] Кадочников совсем разругался с Бирман. Сказал ей: "Что вы ко мне привязались? Отстаньте от меня, ради Бога, с вашими нравоучениями!" "Кольцо блокады" вокруг нее в группе сжимается. Мы с ней как-то раз или два мельком беседовали, и она сказала мне (как несколько человек уже говорили), что я очень изменился к лучшему после успеха моих дел, а что прежде испугал ее своей черствостью и эгоцентризмом. Ох, и словоблуды эти старые интеллигенты! Как они меня порой бесят со своими отвлеченными и лживыми моралями! [...]

16 марта 1944. 10 часов утра

[...] ты считаешь возможным "отснять поскорее мои куски". Я уже писал тебе, что каждый "кусок" связан с определенным павильоном, определенной декорацией. В 1-й серии существуют три большие декорации, требующие большого павильона N. 1: "Успенский собор", "Золотая палата", "Дворец Сигизмунда". Второй и третий объекты снимать можно, когда будет сломан Успенский собор, где снимается, как тебе известно, множество сцен еще и 2-й серии. Единственное, на чем я могу настаивать, -- это на том, чтобы когда будет уже стоять декорация "Золотой палаты" и приступят к съемкам ее -- отсняли бы в первую очередь мои сцены (так как "Дворец Сигизмунда" будут снимать в Москве). [...]

20 марта 1944. 12.30 ночи

[...] Смотрел сегодня материал. Снова расстроился. Явно довольствуется Эйзен моим "видом", не развивая сложную психологическую линию роли, которую я (что самое обидное) могу сыграть, и получается душка-любовник, и меня же будут упрекать и уже упрекают в "позерстве". Кроме того, очень мало крупных планов, а без них и роли, такой эффектной в чтении, не видно.[...] Утешаю себя тем, что многое впереди, особенно действенные сцены 2-й серии, но ведь "Молельня" и даже "Сигизмунд" под вопросом. Если материала будет слишком много, а его уже больше, чем на 10 картин, снято, вылетят в первую очередь именно эти сцены, может вылететь и явно неудавшаяся Черкасову сцена со стрелой в Казани, и роль моя буквально сведется к нулю. Может быть, все это и напрасные страхи, но сегодня мне все именно в таком мрачном свете и представляется. Единственно, что хорошо, это вид -- порода чувствуется огромная, стиль и очень славянское лицо.

Бирман в отчаянии. Театр их¹ совсем разваливается, и она возвращаться туда не хочет. Вот почему она так легко смирилась с тем, что ее так безумно задержали здесь.

Кадочников оседлал совершенно Эйзена. Он играет две роли, и снимают его едва ли не меньше, чем самого Ивана. Молодец! Предприимчивый парень! Его увидят на экране в наилучшем виде и в огромной дозе. Актер он очень способный и обе роли играет хорошо.

Целиковская пока с закрытыми глазами и неподвижна, но лицо не то. Надо длинное и тонкое, а она все-таки кругленький мопсик. Вообще материал сулит картину огромного вкуса, содержания и стиля. У интеллигентной публики успех будет несомненно большой. [...]

23 марта 1944. Вечер

[...] Со вчерашнего дня беспрерывно льют дожди. Улицы похожи на венецианские каналы, только вместо гондол плывут по ним ишаки с высоко торчащими ушами². Говорят, что это благословенный для урожая дождик, -- очень рад, но так как я отнюдь не огурец и даже не тыква, то, кроме неприятностей, ничего не испытываю. В комнате моей, и без того мрачной, совсем стало, как в склепе, теперь уже даже и днем, а дети, боясь высунуть в непогоду на улицу свой нос, устроили под моей дверью небольшую инсценировку ночи на Лысой горе. Это я сегодня, отчаявшись уже прийти в хорошее настроение, пытаюсь острить над своей хандрой, а вчера я просто весь день провалялся на кровати, только на минуту сбегав на почту, где в довершение всего ничего не оказалось. Настроение мое -- неизбежная дань моему прошлому, слишком много пережито и передумано, чтобы не впадать изредка в состояние подобной депрессии, поэтому я не вникаю в свою хандру, а флегматично ее изживаю, как насморк. [...]

24 марта 1944. 2 часа ночи

[...] Юдин³ смотрел материал "Грозного" и очень хорошо и интересно говорил. Бирман ему не нравится за то, что пытается мелко оправдывать и разнообразить "кусочки", когда все образы лепятся Эйзеном очень крупно, чеканно, скульптурно и изобразительно. Предсказывал картине огромный мировой резонанс. [...]

Сац⁴ меня страшно расхвалила и сказала, что я -- единственный аристократ, единственный чистокровный славянин и что в сцене с Бирман у меня в одном взгляде вся внутренняя жизнь Курбского. Она трепло, но баба культурная и умная, а главное, заставляет с собой считаться и себя слушать. [...]

27 марта 1944. 12 часов ночи

[...] Сегодня заканчивают "Собор" (десять дней ушло на пересъемки и всевозможные художественные капризы С.М.). Он снимает огромное количество планов, которые не войдут в картину, но для монтажа нужны ему (как ему сейчас кажется!). Он делает десятки вариантов одного кадра, как бы смакуя и пережевывая свое мастерство. Очень задерживает Москвин со светом, который в условиях огромной и сложной декорации "Успенского собора" особенно труден. Страшно задерживает бесконечными разговорами, предложениями и репетициями Бирман. [...]

2 апреля 1944. 12 часов ночи

[...] Стремление Эйзенштейна сделать эту работу "трудом своей жизни" приводит стиль ее к научно-изыскательским формам диссертации и пренебрежению принципами производства, кроме этого есть другая причина таких замедленных темпов и огромной задержки съемок. И причина эта главная и непреодолимая. С.М. не хочет выпускать две серии порознь, так как считает, что 1-я серия -- экспликационная; основная же драматургическая психологическая соль и все актерские сцены -- во 2-й серии. Кроме того, только во 2-й серии появляется привычный для всех облик грозного старца -- царя Ивана. Первая серия, выпущенная отдельно, может прозвучать бледно и загубить реноме картины, а с ней и его собственное реноме. Я уже не говорю о тех дополнительных трудностях, которые неумышленно тормозили съемки. И вот теперь С.М. хочет отснять максимальное количество объектов 2-й серии, максимально долго задержаться в Алма-Ате с тем, чтобы по приезде в Москву у него оставались только три месяца лета для летней натуры 2-й серии (Ливонский поход). [...]

4 апреля 1944. 3 часа ночи

[...] Только что пришел со съемки. Впервые снимался после 16 февраля. 48 дней простоя!!! Да и то один общий план, а сидел весь вечер!

Я полтора месяца не снимался и, будучи в стороне от процесса съемок, как-то утратил ощущение его тягучего и кропотливого ритма. А сегодня, как увидел, какой непочатый край работы даже в этом маленьком павильоне, так голову потерял, а его ведь уже три дня снимают да два дня осваивают!..

В какие крайности я впадаю от своего бессилия перед этой неумолимой грузной и медлительной черепахой, что зовется "Иваном Грозным"! Скверно то, что такая ненависть, с одной стороны, и апатия, с другой, к картине возникают, что когда приходишь на съемку, все делаешь как-то машинально, безучастно, а ведь это все пойдет на экран! [...]

6 апреля 1944. Вечер

[...] Съемки ползут медленно. Эйзен из-за каждой мелочи переснимает. Подавляю в себе бешенство и терплю, терплю! [...]

Беднягу Черкасова "довели". С ним была форменная истерика, даже припадок. Он бился в судорогах, кричал и рыдал. Тут же сорвал себе бороду один маленький актер-статист. Черкасов закричал: "Не подходи! Убью!"

А Сергей Михайлович в это время хладнокровно кушал "персональный ужин".

7 апреля 1944

[...] О картине своей и об Эйзенштейне уже без яростной дрожи говорить не могу -- но что толку! Сегодня вот в 9 часов вечера погас свет и не будет два дня. Вот тебе срыв двух съемочных дней!

После вчерашней истерики-припадка Черкасову врачи запретили две недели сниматься!

Эйзен хочет снимать во 2-й серии все, что возможно, здесь, особенно множество сцен с Пименом -- Мгебровым, так как боится, что он летом умрет. Ну, словом, каждый день одна новость приятнее другой. [...]

9 апреля 1944. Вечер

[...] Положение тяжелое оттого, что над Эйзеном нет хозяина. Тем не менее срыв плана -- вещь все-таки настолько серьезная, что положение зреет, как нарыв, и несомненно скоро во что-то выльется.

Все карты теперь еще сбила болезнь Черкасова. Стали "Опочивальню" снимать через пень колоду и еще меньше полезного метража в день делают.

Сейчас 11 часов вечера. Сижу с 5 часов "на вызове" и, очевидно, так и не пойду.

Снимают монолог Анастасии с ребенком на руках! Ребенок орал с 4 часов дня до 9 часов вечера. И вся группа -- вместо того чтобы снимать -- его развлекала и разговаривала. В 9 часов поехали за другим ребенком -- и теперь вот снимают его.

Завтра, говорят, уже не будет пленки, так как за март -- 2500 метров перерасход американской пленки. [...]

12 апреля 1944

[...] 1 час 40 мин. ночи. Я только что вернулся со съемки. До меня не дошло и меня не звали, но я сам пошел, так как больно уж тоскливо было дома в полной тьме сидеть, а свечка кончилась.

Снимали довольно энергично Черкасова. Он, бедняга, страдает радикулитом и от припадка еще не оправился. Оказывается, он и сознание потерял. А человек он все-таки славный хотя бы тем, что если добра никому и не сделает, то, во всяком случае, ни на какую подлость не способен. [...]

15 апреля 1944

[...] Невезение жуткое. Сегодня хоть съемка и есть, но заболела Целиковская и потому моего куска снова не снимают, и "Опочивальню" не кончат и сегодня.

Эйзенштейн снимает 60 процентов материала, который не войдет в картину. Варианты! Уйма пленки и времени тратится по-прежнему на Бирман.

По слухам, у Эйзена следующая мысль: сделать три серии -- трилогию! Вторая кончится "Убийством Владимира", а третья будет только "Ливонский поход". Он, конечно, прав, так как в противном случае три четверти чудеснейшего материала придется выкинуть, но к каким новым осложнениям приведет эта затея в смысле сроков -- сказать пока трудно. [...]

17 апреля 1944. 8 часов вечера, на съемке

[...] Съемку снова отменили, теперь уже по болезни Целиковской. Итого: пять дней пропало из-за болезни и два из-за света.

С.М. все время жалуется, что умирает, что сил нет, что не дотянет и т.п. Либо он действительно очень переутомлен, либо это хитрость, чтобы сорвать летнюю натуру "Ливонского похода" и добиться своего, то есть выпустить две серии сразу и превратить картину в трилогию. [...]

2.30 ночи, дома

[...] Так и не сняли "Опочивальню". Еще один день, значит, ухлопаем. Пришел я расстроенный. Мертвая эта манера С.М. затуркивает меня так, что я совершенно зажимаюсь и не могу сделать простых вещей. А дело дошло уже до самых игровых кусков, так что это более чем печально. Чувствую себя деревянной марионеткой. Причем чем дальше, тем хуже. Совсем "заболела" Люся, наигрывала во всяком случае полное изнеможение. Скис и С.М. -- не дай Бог, заболеет.

О Господи! Когда же кончится эта голгофа? [...]

20 апреля 1944. 1.30 ночи

[...] Сегодня смотрел материал, который повезли в Москву. Материал сильный, трагедийный, но сомнения мои остаются прежними. Вдохнут ли монтаж и музыка, хоры и духовные песнопения жизнь в поведение этих движущихся марионеток-актеров?! Забьются ли сердца у зрителей или только глаз и разум их будут засекать бесчисленные графические и стилизаторские ухищрения "композиции кадра", "языка вещей" и пр.?!

Видел впервые Целиковскую. Она очень мила и скромна, но монолог произносит беспомощно, да еще дите на ее руках отчаянно вопит, заглушая ее слабенький голос.

Из моих сцен пошел лучший кусок второй моей сцены с Бирман на лестнице (из эпизода болезни Ивана). Очевидно, впечатление "позы" производят эти однообразные и чисто моторные повороты головы и глаз под командой Эйзенштейна. Черкасова упрекают в том же, но он уверяет, что все это скрадется все тем же пресловутым монтажом. Увидим! [...]

25 апреля 1944. 4 часа утра

[...] Огромное напряжение пришлось испытать на трех последних съемках. За три дня решалась фактически судьба моей роли, так как в "Опочивальне" и "Хоромах" самые важные и трудные ее куски. А снимали меня подряд. Так, например, сегодня я 12 часов почти не отходил от аппарата. [...] За последние дни огромный груз с плеч моих свалился. Теперь (если сегодняшний материал будет в порядке) у меня отснято полностью без хвостов пять объектов, из которых два с половиной самые трудные актерски: "Хоромы", "Опочивальня" и вторая сцена на "Лестнице с переходами". Остается важнейшая, но зато и эффектнейшая, сцена в "Молельне" -- связующее звено между "Опочивальней" и "Хоромами", -- и можно считать, что роль сыграна. А как -- это покажет только монтаж всей картины.

Перед "Присягой" (новой) смотрел я второй день "Опочивальни". В него попали все самые трудные игровые планы. Материал меня очень порадовал. Я немного нашел себя и действительно стал играть четче, точнее и выразительнее.

"Присяга" же решена в новом плане. На большем темпераменте, в другом градусе, с чувством вызова и торжества над Ефросиньей. Сейчас чувствуется напор, но Сергей Михайлович доволен и говорит, что все в порядке. Как кульминация огромного эпизода, который начинается сценой с Бирман, переходит в опочивальню, к постели больного Ивана, затем в молельню и наконец к аналою, к кресту, -- нынешний запал, пожалуй, вернее и уместней, хотя мне и жаль прошлогоднюю присягу, которая была очень уж изящна и благородна.

Сегодня снимали мы в совершенно новом рисунке и в других, несравнимо более выгодных для меня, мизансценах последующую сцену мою с Иваном, когда он назначает меня в Ливонский поход. Завтра с огромным трепетом побегу смотреть этот материал. [...]

26 апреля 1944. 11.30 вечера

[...] Сегодня смотрел я материал сцены с царем из "Хором". Боже мой, как я вырос в роли за год и как все и вся выросло! Не исключая Эйзена, Черкасова, Москвина и Горюнова⁵. Ведь мы пересняли "Хоромы" целиком, и если бы ты видела, каким детским беспомощным лепетом выглядит прошлогодний материал! Да оно и понятно: снимали оторванный кусок, не зная, как будут решены предыдущие сцены. А эта сцена завершает сложный и стремительный по смене настроений и событий цикл эпизодов, связанных с болезнью Ивана. Я не видел вчерашних трех планов своих, но говорят, что они чудесные. Это очень важно, так как если войдет крупный план, завершающий мою русскую жизнь в фильме, он запомнится для всех польских сцен. Сцена с царем (после присяги) сейчас выпуклая, яркая, разыгранная, вся на моих крупных планах на аппарат. Много лишней есть "игры", но, в общем, все хорошо и выразительно. Зря С.М. заставляет всех таращить глаза. У меня они сразу получаются огромные, добрые и иногда близоруко-бессмысленные. [...]

4 мая 1944. 12 часов ночи

[...] Вчера осваивали "Золотую палату". Павильон получился роскошный. Масса великолепной художественной бутафории: посуда, лебеди, кушанья и пр. атрибуты старинной русской свадьбы. Заняты все основные персонажи, народ, бояре, духовенство. Работы очень много, но все-таки за 15 -- 20 дней должны все отснять, тем более что игровые актерские сцены будут стараться отснять в первую очередь. Глубина павильона метров сто. Воображаешь, сколько надо света! Сегодня техническое освоение без актеров. Москвин будет выяснять, можно ли что-нибудь снять до прибытия из Москвы ламп. Если нет, отснимут хвосты в Алатау, где уже ломают Светлицу и на ее месте строят Молельню и Палату Старицких. У меня в "Золотой палате" дела много, поэтому я с удовольствием жду съемок. [...]

6 мая 1944. 12 часов ночи

[...] Вчера было у нас второе освоение. Проверка света. С.М. влюблен в этот павильон и смакует и предвкушает каждый план.

Вчера же пришли первые добрые вести из Москвы о том, что одобрили проект трилогии и, следовательно, переноса всех объектов после "Палаты", в том числе и "Сигизмунда", в Москву.

Сергей Михайлович сам вчера нам с Абрикосовым сказал, что будет в "Палате" снимать в первую очередь наши эпизоды, чтобы нас скорее отпустить, но Абрикосов уедет раньше, так как у него два эпизода, а у меня четыре.

Вчера я смотрел опять материал свой: первую сцену с Бирман, ту, что переходит непосредственно в сцену свадьбы в "Золотой палате", присягу, сцену с царем. Видел и знаменитый крупный план финальный. Действительно, это лучшее из всего, что есть у меня: такие там умные и содержательные глаза! А присяга хуже, гораздо хуже прошлогодней, но что же поделаешь? Очень неплохи сценки с Ливонским послом. Словом, роль уже вырисовывается. Недостает славного и решающего мазка -- прорвавшегося темперамента в сцене в молельне. [...]

8 мая 1944. 5 часов утра

[...] Сегодня прибыло 40 ламп для общих планов "Золотой палаты". Я отснялся в двух эпизодах, завтра снимаюсь в третьем, так что если все будет так идти, через десяток дней смогу быть свободным.

Сергея Михайловича не узнать! Он так доволен, что разрешили трилогию, а с ней выпуск двух серий сразу, что теперь сам рвется скорей все отснять.

За 6-е и 7-е отсняли 18+34=52 полезных метра, а все время снимали по 6 -- 9 метров в день. Сегодня я сидел на звонке с 12-ти ночи, но до меня не дошли, хотя сняли очень много. Снимали Абрикосова, Бирман и Мгеброва у стола, то есть на той же "точке" (ты теперь кинематографистка и должна знать термин!⁶). [...]

Уже год и 15 месяцев со дня нашей встречи! Целую тебя и поздравляю, моя ненаглядная! Пусть растет и крепнет любовь наша взаимная, нежность, страсть и вера! Радость моя! Счастье мое, моя любимая, драгоценная Лялька! Спасибо судьбе, пославшей мне тебя!

Уже рассвет -- красиво. На темно-синем небе -- белая луна, как у Куинджи. Лежал в темноте, следил, как по стенам мелькали лунные тени, что дает листва моих сторожей -- тополей, думал о тебе, о встрече нашей. [...]

11 мая 1944. 8 часов вечера

Радость моя! Так уставал от последних съемок, что впервые не было сил написать тебе утром, когда приходил, а днем не было времени.

Сегодня, отчасти из-за болезни Жарова (прострел), главным же образом из-за усталости людей сделали выходной, чему я даже рад, так как иначе будет уже на экране очень утомленная морда. [...]

Конечно, в первую очередь снимают Абрикосова. Но и в отношении меня Сергей Михайлович свое обещание выполняет, так что за четыре съемочных дня я отснялся почти всюду. [...]

Два-три плана из эпизода с царицей, что снимали вчера, придется, по-моему, переснимать, так как очень взят уродливый, скошенный ракурс и плохо освещено. Я смотрел сегодня и очень расстроился, особенно потому, что вообще материал очень мой удачен в "Палате", о чем даже сказал Сергей Михайлович.

Он вообще очень ко мне переменился в лучшую сторону и хорошо и достаточно внимательно обращается со мной на съемках. Отчасти причиной этому то, что я хорошо в общем снялся в своих основных сценах. Главное же -- то, что вышло "по его", а именно: разрешена трилогия, и теперь он сам спешит в Москву.

В субботу уезжают Кадочников и Абрикосов, а позднее всех останется Бирман. Так ей, старой хрычовке, и надо! Сколько она у всех времени отняла, сколько крови всем перепортила!

У нас началась было июльская жара. А сегодня вдруг адский холод без дождя. [...]

13 мая 1944. 6.15 утра

[...] Устал, но очень доволен, потому что меня снимали все время одного, хотя и сняли всего три-четыре плана. Но зато это самые сложные технически планы -- самый общий вид палаты через меня, с самым сложным светом и массовкой в 150 человек.

За сегодняшнюю ночь пережил целую гамму чувств от негодования до удовлетворения. Вчера, во-первых, расстроился оттого, что плохой вышел материал эпизода с Анастасией (в палате), а вечером -- что переснимать не будут из-за нехватки пленки. С пленкой вообще очень плохо, каждый день можем сесть в простой.

Сегодня Сергей Михайлович успокоил меня, сказав, что два плана переснимут, а остальное -- ничего, есть даже хороший. [...]

Призрак "Сигизмунда" вновь замаячил надо мной грозной тенью. Ясно, что Сергей Михайлович по-прежнему хочет максимально много снять здесь, где он полный хозяин и где нет над ним никакого контроля. В Москве его могут заставить выпустить отдельно 1-ю серию. Если он уедет в Москву, Трауберг и Козинцев могут у него отнять Москвина для своей картины⁷.

Еще больше расстроил меня Москвин, сказав, что такой глубины, как в "Палате", в Москве не найти в павильонах для "Сигизмунда", а в палате уже стоит свет. Словом, они подговариваются, чтобы снимать здесь общие планы.

Я пришел в неистовство. Сказал, что убью его и Эйзенштейна, потому что мне моя личная жизнь дороже картины, карьеры, славы и прочего. Все меня начали успокаивать: о Сигизмунде, мол, речи нет и т.д. и т.п. Но я сказал, что я не ручаюсь за себя и могу наделать глупостей, потому что покой и любовь моей жены мне дороже всего.

Так случилось, что выпало на мою долю отсняться полностью в тех проходах, которые, как я боялся больше всего, меня могли задержать. Из-за третьего прохода съемку задержали с 2.30 до 5.30 утра. И сердце мое оттаяло.

Третья новость, убившая меня, -- весть о том, что за счет переноса "Грозного" на "Мосфильм" часть московских картин перевозят сюда -- в том числе павильоны "Быковцев"!!! В такой насмешке судьбы было бы уж слишком много злости! [...]

15 мая 1944. 10 часов вечера

[...] Сегодня пришлось пережить новое волнение. Сказали, что в связи с карантином в городе с завтрашнего дня прекращается движение поездов.

Представляешь, как упало мое сердце и какие проклятия посыпались по адресу "Ивана Грозного" и его творцов. Вместе с Абрикосовым побежали звонить и узнали, что это пока сплетня.

Но вообще все возможно, так как вспышка тифа большая, и сегодня даже закрыли все зрелищные предприятия на неопределенный срок. Очевидно, прикроют знаменитую барахолку, и прекратится движение трамваев. Ходит много слухов о том, что это немецкая работа, якобы находят в карманах подброшенные бумажки со вшами. Но я думаю, что и без того причин хватает: нет мыла, по-прежнему жутко работают бани, масса бездомных, беспризорных людей, питаются плохо, одеты жутко и, кроме того, со свойственной нам, увы, дикостью не следят за собой. Так или иначе, сейчас до двухсот случаев в день. Это в таком-то маленьком городе! Я счастлив, что сделал себе прививку. [...]

Сергей Михайлович таки добился того, что здесь снимается 2-я серия "Палаты Старицких" вместе с первой. Бирман в ужасе, так как это огромная и самая важная для нее сцена и попадет она на июньскую жару. Я безумно волнуюсь с "Сигизмундом", особенно после того, как Сергей Михайлович вчера делал примерку нового плаща для этой сцены. Он сказал, что это только для того, чтобы здесь полностью приготовить костюмы (действительно, все цеха и все костюмы, реквизит и бутафория делаются на московские объекты здесь).

Сегодня я не снимаюсь, потому что Жаров все еще "болен" и потому что все почти эпизоды, связанные с массовкой, Сергей Михайлович вынужден снимать тогда, когда есть эта массовка (бойцы). Кроме того, есть две точки: одна на массовку "черный люд", другая -- на массовку "бояре", и поэтому вчера, например, мы не закончили эпизода финального -- "речь Ивана и назначение Курбского на Казань", так как был только "черный люд". Люди это все раненые, инвалиды войны. К часу ночи они прячутся по углам студии и засыпают, и после перерыва их никакая сила в павильон загнать не может. Так, вчера, например, перерыв вылился в два с половиной часа простоя и после него сняли один план!..

Проклинаю эту картину всеми самыми виртуозными матерными проклятиями, но не могу не восхищаться стойкостью железной Эйзенштейна, который буквально по сердцам, если не по трупам людей, шагает к своей цели, создавая в таких адских условиях монументальнейшее произведение искусства.

Насчет тифа не болтай. Разрешаю тебе только попугать Бабочкина⁸, тем более что есть чем пугать, ибо слух о том, что "Быковцы" приедут сюда, растет. И Эйзен уже острит, что мы с тобой расцелуемся на вокзале в Актюбинске.

"Занятно складывается ваша биография!" -- сказал он мне. [...]

Жаров пришел, охая и стеная, с радикулитом. Сегодня еще жалуется, что у него температура. Не дай Бог, заболеет совсем или будет прикидываться, что болен, результат ведь один -- простой.

Хамство по отношению к людям необыкновенное. Возьми того же Черкасова. Уж он ли не работал, как дьявол, по 32 ночи не спал, по 16 раз зря гримировался. Так нет, даже ему поблажек не делают: вчера всю ночь снимали не меня и не его, а Бирман, которой все равно здесь еще полтора месяца сидеть. Она вчера горько плакала из-за "Палаты Старицких". Шутка ли тоже? 13 декабря ее привезли на один месяц. Когда она узнала, что ее задержат, просила не заключать с ней договора, ее пообещали отпустить 15 марта. И вот теперь уедет не раньше середины июля, пробыв семь месяцев вместо одного! [...]

18 мая 1944. 10 часов вечера

[...] Я пребываю в совершенно невероятном нервном состоянии. Не спят все: не спит Эйзен, не спит Черкасов, не сплю я. Не спим мы и тогда, когда, как вчера, -- выходной и съемки нет. Но Эйзен идет к Черкасову, Черкасов к Бирман, и они до 5 -- 6 утра разговаривают и развлекают друг друга. А у меня твои фотографии и старые письма. Я все один и один. Мысли одни и те же сверлят голову: то кажется мне, что я заболел, то думаю: вот еще кто-нибудь заболеет, то думаю: вот пленка опять кончится или массовки не будет. [...] Свет, пленка, болезни, тысячи непредвиденных причин подстерегают всюду.

Накануне провожал на вокзал Абрикосова и думал о том, как все индивидуально для каждого. Для меня эта поездка на вокзал, посадка, этот стоящий в полумраке состав -- все это волнующее событие огромной важности. А для него это скучная, нудная, осточертевшая ему семидневная езда -- вычеркнутый из жизни ненужный эпизод. [...]

Пришел Свешников⁹ с вызовом на съемку на сегодня, а я сижу одетый на кровати, в кепке почему-то и в пол смотрю. Он и говорит: "Надо вас хоть зря, что ли, вызвать, а то вы тут с ума за последние-то дни сойдете!" Ушел, а я лег -- не могу спать. Оделся и пошел по улицам под дождем бродить. Часов в пять заснул. И проснулся от дурного сна.

Приснилось мне, что приехал я, вхожу к тебе в комнату, говорю: "Ляленька! Что же ты на вокзале не была? А еще телеграмму специальную прислала!" А ты сидишь какая-то чужая и с какой-то бабой болтаешь. И вот то, что с бабой, мне особенно обидно во сне показалось. Говоришь: "Ах, ты приехал. Значит, и Леля Мордвинова приехала. Побегу к ней". И, не поцеловав меня, не сказав "здравствуй", бежишь куда-то. А я, с комком в горле от обиды, иду на улицу как есть, в пальто, с рюкзаком за плечами, и бросаюсь под трамвай N. 8. [...]

20 мая 1944. 1.30 ночи

Родная моя!

Пишу на съемке. [...] Рад ужасно, что Бабочкин отрицает возможность переезда твоей картины в Алма-Ату. Но вообще в кино такая неразбериха и столько пятниц на неделе, что его заверение так же безответственно, как и тот слух, что напугал меня.

Я живу сейчас как полоумный. Часа два посплю то днем, то вечером, то ночью, то на рассвете, а большую часть суток лежу с открытыми глазами, и одни и те же мысли и страхи раздирают голову. [...]

К 6-ти часам побежал в студию, а съемку начали в 8.30 вместо 6-ти, а меня и того в 10 часов только снимать начали. Один хвост (два плана) отбрякал, если будет, конечно, благополучен материал. Теперь сижу, жду пересъемки второго плана с Люсей. И тогда будет в "Палате" все. Но Люся в 2 часа ночи под предлогом болезни уходит (учись, моя родная, как беречь себя!).

Просидел зря в гриме с 11 до 3.30. Сергей Михайлович снимал посуду, лебедей и прочее. Ах, какая непостижимая сволочь!

Тем не менее график пока держится. 26-го должен освободиться. Поезд есть 27-го, 30-го и 2-го. [...]

Ночью лежал и думал, например, как ты будешь одета на вокзале? Подумал, что пошлю тебе специальную телеграмму, если не удастся по телефону сказать, чтобы не приходила с рогатой модной прической, а то все сразу же растреплю на удивление носильщиков и на потеху пассажиров. Ну, до завтра, моя хорошая!

Буду писать тебе все время, иначе совсем с ума сойду, даже если письма придут после моего приезда. Неужели он наступит, этот день моего приезда?!

Целую тебя, любимая, нежно и долго.

Твой любящий Мишка

24 февраля 1947 года на встрече с Эйзенштейном и Черкасовым Сталин сказал: "В первой серии Курбский великолепен".

Так Михаил Названов был приговорен вторично: приговорен к трем сталинским премиям, приговорен верно служить социалистическому искусству.

Но князь Курбский уже задал ему вопрос: "Какому царю крест целовать будешь?"

Публикация и примечания Игоря Гаврилова

¹ Московский театр имени Ленинского комсомола.

² В Венеции Михаил Названов был в детстве вместе с родителями во время путешествия по Европе. В 1926 -- 1928 годах его отец, М.К.Названов, работал торгпредом, а мать, О.Н.Бутомо-Названова, выдающаяся камерная певица, выступала с концертами в Берлине и в Париже.

³ К.К.Юдин (1896 -- 1957) -- кинорежиссер.

⁴ Н.И.Сац (1903 -- 1993) -- директор и художественный руководитель Центрального детского театра.

⁵ В.В.Горюнов -- художник-гример, работавший с Эйзенштейном над фильмом "Иван Грозный".

⁶ Ольга Викландт как раз начала сниматься в своем первом фильме "Быковцы" (в прокат фильм вышел под названием "Родные поля").

⁷ Речь идет, по-видимому, о картине Г.Козинцева и Л.Трауберга "Простые люди" (1945), их последней совместной работе.

⁸ Б.А.Бабочкин -- советский актер, ставивший в то время фильм "Быковцы" (с А.Буслаевым).

⁹ Б.Свешников -- режиссер, работавший в киногруппе С.Эйзенштейна.