На мягкой подстилке

В феврале этого года в Соединенных Штатах, в Техасе, в городке Хантвилл была казнена Карла Фэй Таккер. Об этом, несомненно, знают в России -- как узнали во всем мире. Вот в этом и заключается интерес всей истории: огромный, поистине мировой резонанс, приобретенный этим делом. Как говорил гоголевский Поприщин, когда Англия нюхает табак, Франция чихает. Именно внутриамериканский шум вызвал такое громкое эхо, и нужно было жить в это время в Америке, чтобы воочию и даже, так сказать, на ощупь и на слух ощутить накал и шум ситуации. Должно быть, во время процесса супругов Розенберг была подобная шумиха, и тут хочется предпочесть советских шпионов, отдать им, что ли, долг симпатии. Все-таки люди были интеллигентные, идейные и сами никого не убивали. Да и вообще, как постепенно выяснилось, были мелкой сошкой, пятой спицей в колеснице. Главным был физик Фукс, благополучно отсидевший в Англии четырнадцать лет и вернувшийся на родину, то есть в ГДР, где и принял со временем мирную кончину живота. А в Хантвилле казнили убийцу двух человек -- тоже, между прочим, женщин, о чем не нужно забывать, когда речь заходит о главном аргументе защитников: нельзя, мол, казнить женщину.

Это и было, пожалуй, главной темой: закон есть закон, но существует милосердие, тем более уместное в делах людей по определению слабых. А женщин все-таки склонны относить именно к этой категории населения, несмотря на все достижения нынешнего американского феминизма. Тут многое можно сказать и многие прецеденты вспомнить -- таковые были. Например, громкое дело Виолетты Нозьер во Франции 20-х годов. Она убила отца, принуждавшего ее к инцесту. Я читал об этом у Эренбурга еще в СССР, а потом в Америке видел нашумевший фильм об этом деле. Виолетту казнили без колебаний, хотя тут-то уж точно были оправдывающие обстоятельства. Наиболее выразительный прецедент -- из биографии Гете, когда он, будучи министром юстиции Веймарского герцогства, отказал в помиловании детоубийце, хотя в "Фаусте" отдал дань сожаления несчастной совращенной Гретхен. Здесь сказался у Гете инстинкт великого человека, понимающего, что литература и жизнь -- разные материи, что в жизни, в общественной практике нельзя руководствоваться сантиментами. Понимание трагедийности бытия -- это как раз то, в небрежении чем больше всего склонны обвинять Америку, а многие американцы и сами склонны с этим соглашаться.

Тем не менее вокруг судьбы Карлы Фэй Таккер разгорелись сентиментальные страсти, сочувствующих было хоть отбавляй, они устраивали вигилии у здания тюрьмы, стояли со свечами и распевали соответствующие гимны. Зрелище было, скажем откровенно, мало приятное (все это с подробностями показывали по телевидению). Среди плакальщиц -- они же "вязальщицы" -- была масса толстых теток, глядя на которых, нельзя было не вспомнить высказывание Сэлинджера: "Я заметил, что те, которые плачут в кино, -- самые гады". Но вспоминалось и другое, то, что не раз описывалось хотя бы в романах Фолкнера: толпа у здания тюрьмы или суда, выхватывающая осужденного у представителей закона и подвергающая его линчеванию. Какая из этих реальностей реальнее? И можно ли говорить об эволюции Америки, о смягчении американских нравов? Можно ли видеть в симпатиях, вызванных убийцей Таккер, знак нравственного прогресса?

На поверхности вроде бы и так. Защитники осужденной вообще больше всего говорили о нравственном возрождении, с ней происшедшем: за четырнадцать с лишним лет, проведенных в тюрьме, она стала тем, что называют born again Christian, испытала второе рождение -- в духе и во Христе. Этому охотно верили многие: как заметил еще Достоевский, западный человек (а уж американец, добавим, тем более) вообще простоват. Можно ли считать нарастание этой простоватости признаком прогресса? Кажется, в Америке чуть ли не все забыли об этом извиве психологии преступника, которому свойственна вполне искренняя иллюзия, что в тюрьме он или она исправились. Конечно, этому способствует изоляция. Я сам замечал, что наедине с собой я лучше, чем на людях: не приходится ни нападать, ни обороняться. В одиночестве и собеседники случаются только молчаливые: у меня компьютер, у Карлы Фэй Таккер -- Христос.

Дело, думается, не в нарастании христианских чувств, которых всегда было хоть отбавляй в Америке (желающие могут говорить и об оскудении таковых), а в психологии толпы, или, выражаясь торжественнее, народа. Я недаром вспомнил о вязальщицах -- тех любительницах зрелищ, которые во времена Французской революции загодя занимали места на Гревской площади, чтобы не пропустить лакомое зрелище -- гильотину за работой, а чтоб скоротать время, приносили с собой спицы и вязание. Главное тут слово не милосердие и не христианство, а именно зрелище. Деталь, особенно резанувшая глаз: на площади перед тюрьмой в Хантвилле среди ожидавших последнее сообщение -- помилуют или казнят? казнили уже или нет? -- бегали и резвились ребятишки. Уверен, что тут и хот-доги с кока-колой продавали, но у телевизионщиков хватило такта не брать это в кадр. Мотивировка присутствия у большинства была -- протест. Но как чувствовалось, что внутри каждый желает именно казни, точнее своего на ней присутствия. Происходило по существу бессознательное восстановление древнего института публичной казни.

Вспомнились стихи Константина Случевского:

Вешают убийцу в городе на площади,
И толпа отовсюду смотрит необъятная!
Мефистофель тут же: он в толпе шатается;
Вдруг в него запала мысль совсем приятная.
Обернулся мигом. Стал самим преступником;
На себя веревку помогал набрасывать;
Вздернули, повесили! Мефистофель тешится,
Начал выкрутасы в воздухе выплясывать.
А преступник скрытно в людях пробирается,
Злодеянье новое в нем тихонько зреет;
Как бы это чище, лучше сделать, думает.
Как удрать непойманным -- это он сумеет.
Мефистофель радостно, истинно доволен,
Что два дела сделал он, людям из приязни:
Человека скверного отпустил на волю,
А толпе дал зрелище всенародной казни.

Кто же организовал это всенародное зрелище, кто был, так сказать, Мефистофелем в этом деле? Американские масс-медиа, конечно, в последнее время вообще сорвавшиеся с цепи. Сенсации стали наркотиком американской жизни: чем дальше, тем больше требуется, жизни нет "насухую". Страсти вокруг Моники Левински и ее предполагавшегося романа с президентом начали как будто затихать во взвешенной и проанализированной политической ситуации -- вдруг все или почти все поняли, что раздувать это не стоит. Так тут подоспела Карла. Она была поистине всеамериканской иконой в последние три дня своей жизни. И -- вот уж истинная Америка! -- она это поняла и стала подыгрывать. На всех телесъемках улыбалась, что называется, kept smiling. А американцам больше ничего и не надо -- раз человек улыбается, значит, он хороший. Их так воспитали, позитивная реакция на улыбку стала в Америке инстинктом.

При этом поражает низкая планка требований. Анализируя происшедшее, комментаторы задавались вопросом, почему казнь Карлы Фэй Таккер вызвала такое внимание, в отличие от всех других женских казней (а такие в последнее время случались). Ответ был: она телегенична. Между тем она похожа на смазливую пэтэушницу из тех, что в России имеют успех на провинциальных танцплощадках.

Еще о телегеничности. После казни тут же на площади у тюрьмы состоялось что-то вроде пресс-конференции, выступали и отвечали люди, присутствовавшие при казни. Наблюдать казнь были допущены не только официальные лица и группа журналистов, но и родственники сторон -- убийцы и убитых. Они поделились с публикой своими впечатлениями и соображениями. Запомнилось несколько моментов. Например, выступавший первым журналист из Ассошиэйтед Пресс чуть ли не плакал. Выступил муж казненной -- красивый парень, а потом выступал муж одной из жертв Карлы, человек больной, прикованный к инвалидному креслу, отличающийся болезненной полнотой. И глядя на него, невольно подумаешь о нетелегеничности... Такова зараза, вносимая в восприятие жизни нынешней электронной медиа.

В общем, в очередной раз подтвердилась старая истина об Америке, известная еще Ильфу и Петрову: без паблисити нет просперити. Эта мудрость теперь модифицирована: не бывает такой вещи, как плохое паблисити. Конечно, говорить о преуспеянии Карлы Фэй Таккер не приходится. Но представим себе, что ее помиловали. В этом случае отсидеть ей пришлось бы еще пять-шесть лет, учитывая те годы, которые она провела в камере смертников (таковы темпы американской Фемиды, и я не уверен, что это однозначно плохо). По выходе из тюрьмы она стала бы национальной фигурой в действии, не только в страдании, то есть ее voice стал бы active. Она могла бы стать проповедницей какого-нибудь духовного возрождения, и не пришлось бы зарабатывать на хлеб и наркотики проституцией. То, что качество славы совсем не важно для обогащения, показывает пример Моники Левински. В первую же неделю она получила деловых предложений на двенадцать миллионов -- от Голливуда, телевидения, от издательских фирм и от журнала "Пентхауз".

Как сказал в те дни один комментатор: "Такова Америка -- сначала скандал, потом капитализм".

И все же не нужно думать, что эта страна населена в основном простаками, с одной стороны, и беззастенчивыми дельцами, с другой. Факт остается фактом: Карлу Фэй Таккер казнили. Машина правосудия сработала, сантименты ей не помешали. Происшедшее чрезвычайно напомнило одну историю, рассказанную Иваном Карамазовым брату Алеше:

"...В Женеве... казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося к христианской вере пред самым эшафотом... И вот в тюрьме его немедленно окружают пасторы и члены разных Христовых братств, благотворительные дамы и проч. Научили они его в тюрьме читать и писать, стали толковать ему Евангелие, усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили, и вот он сам торжественно сознается наконец в своем преступлении. Он обратился, он написал сам суду, что он изверг и что наконец-таки он удостоился того, что и его озарил Господь и послал ему благодать. Все взволновалось в Женеве, вся благотворительная и благочестивая Женева. Все, что было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: "Ты брат наш, на тебя сошла благодать!" А сам Ришар только плачет в умилении: "Да, на меня сошла благодать!"... И вот наступает последний день. Расслабленный Ришар плачет и только и делает, что повторяет ежеминутно: "Это лучший из дней моих, я иду к Господу!" "Да, -- кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, -- это счастливейший день твой, ибо ты идешь к Господу!" Все это двигается к эшафоту... Вот достигли эшафота. "Умри, брат наш, -- кричат Ришару, -- умри во Господе, ибо и на тебя сошла благодать!" И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать".

К чему я вспомнил эту достаточно уже давнюю историю (разумею Карлу Фэй Таккер, а не Ришара)? К тому, что с Америкой шутки плохи. Впечатление, производимое ею на мир, во многом обманчиво. Демократическая волынка, процедуры и церемонии, кажущиеся бесконечными разговоры в отсутствие действий, вдруг оборачиваются быстрым и сокрушительным ударом -- уколом летальной иглы. У нас есть пример такого ошибочного суждения об Америке: Солженицын в "Письме к вождям" с его формулой "Запад на коленях" -- победа коммунизма в таких условиях, мол, неминуема. Где теперь этот коммунизм? Где, спросил бы я, Солженицын?

Америка того же Солженицына долго молчит, да крепко бьет. Хотя бы и молчания не было -- а бесконечные теледебаты и пустоговорение сомнительных идеалистов. Приходит время -- и не оста(н)ется не только Саддама Хусейна, но и Гитлера.