Домострой

Поиск объединяющей национальной идеи, или "русской идеи", заявленный российской властью, -- сюжет, наводящий на грустные мысли. Грустно прежде всего видеть, что власть, выступившая с этой инициативой, поистине ниче- го не забыла и ничему не научилась. Надындивидуальная идея -- попросту идеология -- нечто идущее вразрез c самим духом новой эпохи, с характером происшедших в России перемен. И власть, похоже, в упор этого не видит. Этот проект не проективен, а регрессивен -- реликт коммунистической психологии, подчинявшей человека всякого рода надличным инстанциям. Россия собирается -- уже собралась -- ступить на западный путь, уже ступила; но ведь на Западе нет никаких национальных идей, есть только органически сложившийся строй жизни. Единственная надличная институция на Западе -- право, правовая организация общества. Если и есть там какая-либо идеология, то вненациональная во всяком случае и ориентированная как раз на индивида, а не нацию -- верховное достоинство человека. Политика западных стран определяется не идеями, а интересами, и она строго ситуативна, то есть приспособляется к текущим проблемам, к потребностям вечно меняющимся, и, кроме этих перемен, у нее нет ничего вечного, никаких неизменных платоновских идей. Человек выше идеи, любой идеи -- вот кредо Запада. Никакая идея не стоит слезинки замученного взрослого. Это то, к чему пришел Запад долгим путем проб и ошибок. Неужели Россия не сделала на своем пути ошибок, которые учат тому же?

Они и учат -- но не власть, не государство, а людей. Разговоры о русской национальной идее -- игрушка для гуманитарной интеллигенции, оставшейся без дела. Только в этой среде властная инициатива нашла какой-то отклик, вызвала какое-то шевеление и скрип перьев. Можно смело сказать, что у самодеятельного населения никакой позитивной реакции на эту идею не последовало. "Самодеятельное население" -- абстрактная социологическая формула, как раз в СССР не имевшая реального наполнения: работа на государство по принципу "они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем" самодеятельностью, самостоятельностью, самостоянием не была. Это началось сейчас. И люди при соответствующих опросах в господствующем большинстве дают один ответ: мне нет дела до политики, до "идей", я думаю о себе и своей семье. Не благосостояние государства, а благополучие семьи -- нынешний, едва ли не всеобщий принцип. Здесь идет подлинная вестернизация русской жизни, самая важная -- низовая, и не идеологическая, а психологическая. Вот где происходит настоящая приватизация, куда более важная, чем дележка индустриальных гигантов. Меняются нравы, которые всегда и везде были важнее законов. Такой среде никакой идеологии не привьешь, власть старается напрасно.

Спроецировав создавшуюся ситуацию на историю советской литературы, мы увидим переиначенным сюжет "Зависти" Юрия Олеши: Иван Бабичев победил брата Андрея. Победила "подушка" -- знак всяческой приватности, интимности. Человека не удалось обобществить, вырвать из дома, из семьи, заманить на фабрику-кухню от тарелки кустарного супа, подменить мещанских кошечек и слоников красотами конструктивного стиля. Почему победил Иван Бабичев? Не потому, что проект брата Андрея плох, а потому, что он неосуществим. Люди не могут жить хорошо, если у них нет индивидуальной мотивации: вот что оглушительно доказано всем катастрофическим опытом ХХ века. Суп на фабрике-кухне может быть даже и хорош в своей проективной закладке, но существуют ворюги повара, и конечный продукт будет жидковат. Вообще требуется некий индивидуальный оттенок, привкус, обеспечиваемый именно этой хозяйкой. У Льва Толстого в "Анне Карениной" ссоры Левина с женой начались из-за того, что у Щербацких не в той манере делали малиновое варенье. Это тот случай, когда нужно считаться с индивидуальностью, рационализировать такие ситуации нельзя. Парадокс -- судьбы людей абсолютно одинаковы в перспективе смерти, но каждый умирает в одиночку, и получается, что смерть сугубо индивидуальна. Это трансцендентальная иллюзия, существенно экзистенциальная иллюзия. Но с этим приходится считаться. Общественная кухня, при всей ее утилитарной "конструктивистской" красоте, безвредна: начиная социализировать, обобществлять жизнь, кончают обобществлением смерти. Об этом писал Теодор Адорно в "Негативной диалектике": кошмар века в том, что людей лишили права на собственную смерть и она была поставлена на поток, индустриализована, то есть рационализирована.

Есть в жизни положения, не требующие рационализации, противящиеся ей: скажем, сельское хозяйство. Проект коллективизации в его "рациональной" оценке виделся абсолютно здравым, его организационные и технологические преимущества казались несомненными. Но ничего из этого не вышло. Провал был полный, потому что существует пресловутая власть земли. Она не рационализируема. Обобществить землю -- все равно что выдать розовые билетики на право сношения с любой из женщин идеального общества ("Мы" Замятина). Билетики розовые, а земля черная. Сложность и, если угодно, подлость человека в том, что он сплошь и рядом предпочитает грязь мылу, и никакие "успехи гигиены" этой фундаментальной установки не изменят. Об этом в прошлом веке была написана знаменитая пьеса, в которой человек, заботящийся о чистоте источников, назван врагом народа. Философы много говорили о том, что пол внеличен, неиндивидуален -- коренная ошибка. Нет ничего более индивидуализированного, чем половое сношение. Когда это дело ставится на поток, оно справедливо получает классификацию разврата. Сексуальному партнеру не нужно быть "красивым" или "некрасивым", он должен быть "своим". Только так возникает семья даже в том ее качестве, которое называется хозяйственной ячейкой общества.

Существует эрос труда, и он возникает, когда человек занимается своим делом. Явление, которое русские народники называли "язвой пролетарства", действительно было нездоровым, это Маркс сделал из него воодушевляющий миф, на который клюнули легковерные русские. В наше время даже и не пролетарский миф отвергнут, но сама концепция и практика индустриальной цивилизации, превратившей человека в придаток машины. Народник Михайловский был прав, когда говорил, что крестьянин выше фабричного рабочего как человеческий тип, он больше индивидуальность, потому что крестьянин не попал под роковой процесс общественного разделения труда. Крестьянин самодостаточен, индивидуальность у него, как и полагается, совпадает с универсальностью. Это некий микрокосм. Что больше всего затрудняет движение не только России, но и всех бывших социалистических стран к нормальному обществу? Да рабочие, люди, занятые наемным трудом на крупном индустриальном производстве. Язва пролетарства продолжает язвить и изъязвлять общество. Пока этих людей не переучат, никакой капитализм (то есть нормальная жизнь) невозможен. На Западе радикально меняется сейчас характер труда. Он "приватизируется": компьютер делает возможным одомашнивание все расширяющихся областей трудовой деятельности. Это значит, что в перспективе исчезнут города, то есть люди превратятся в "крестьян" на каком-то новом витке исторической спирали. Происходит лучшее, на мой взгляд, что может произойти, -- повсе-местно водворяется частная жизнь. Человек будет сидеть дома и работать. Ликвидируется отчуждение труда от дома. И тут дело не в чьих-то индивидуальных симпатиях и персональных идиосинкразиях -- это объективный процесс.

Каков один из источников коммунизма? Тот же город, капиталистический город -- место концентрации отчужденных от земли масс. Социализм лежит в логике капиталистического процесса, это "истина капитализма" (Бердяев). Если люди должны жить сообща, то почему кто-то должен жить лучше других? В этой же логике, а лучше сказать, в той же эмоции находит объяснение бич социализма -- коммунальные квартиры. Это продление в частную жизнь общественного характера труда. Но эта логика и эти эмоции были в России слишком прямолинейными -- как и положено у людей культурно малоопытных. Интересно, что жилищный кризис в крупных городах возник не столько в результате объек-тивных трудностей революционного момента, а как следствие некоего волевого, идеологически мотивированного решения: поселить пролетариев в квартирах буржуазии. Ильич вроде бы ссылался при этом на опыт Парижской коммуны, но тут тем более уместно вспомнить француза Фурье с его фаланстерами. Это тот случай, когда из нужды делают добродетель: факт скопления масс в капиталистическом городе был сублимирован в проект утопического города. Из бараков и казарм сделали идеальную ценность. Даже сильнее -- организовали нужду и провозгласили ее добродетелью. Потом уже была обнаружена прагматическая выгода: возможность лучшего контроля и наблюдения над населением. (Характерно, что на Западе рефлексия по поводу тоталитарного общества не дошла до идеи коммунальных квартир -- у Оруэлла контроль осуществляется при помощи телескринов, западному человеку коммунальщина инстинктивно чужда.) Дальнейшее развитие этой посылки совершенно логично привело к лагерям. Ибо что такое лагерь? Место, где я долго не буду один (Достоевский).

Большевики из Дома сделали Мертвый дом.

Не нужно, однако, вешать на них всех собак, то есть воспринимать ситуацию оценочно. Это ведь тоже был объективный процесс. Чарам идеологии, внушениям эпохи поддавались люди подчас достойные. Маяковский написал поэму "Про это" -- гневную филиппику против семьи: "Столетия жили своими домками и нынче зажили своим домкомом!" Не менее талантливый человек, Виктор Шкловский, написал сценарий фильма "Третья Мещанская" -- крайне интересное сочинение, посвященное теме любви втроем. Может показаться, что эта работа сопоставима с последовавшей вскоре картиной Рене Клера "Под крышами Парижа", но у Шкловского в сценарии вопрос заострялся в плане новой морали: не традиционный любовный треугольник, а вопрошание самой идеи семьи. А в одной статье он писал, что торговля и семья считались вечными формами, однако время доказало их преходящесть. Это напоминает надпись в сортире американского кампуса, вошедшую в культурный фольклор: "Бог умер". -- Ницше. "Ницше умер". -- Бог".

Все это говорится к тому, что имеет место объективная закономерность изживания социализма, пытавшегося обойтись без Россий и Латвий -- жить единым человечьим общежитьем. Но СССР больше нет, а Россия и Латвия есть. Это значит, что "общежитье" -- общежитие, общага -- себя не оправдало, а доказали свою незыблемость дом и семья.

Анекдот из коллекции покойного Никулина. Телефонный разговор: "Это женское общежитие?" -- "Да". -- "Нюру можно?" -- "А у нас всех можно". Но можно не всех. Главное, что и не нужно -- всех. Достаточно одной жены и одного -- но своего -- дома.

Это я говорю как человек, недавно купивший дом и уже перевезший туда подушки.