Токование с раздеваниями

Ведущая программы "Про это" Е.Ханга

Ток-шоу поначалу отводили публике в студии роль аплодирующего задника для телеведущих и их статусных гостей. И темы поначалу обсуждались только статусные, принадлежащие к сфере идеологии, в которой рядовым людям с советских времен положено было быть исключительно молчаливой паствой, в крайнем случае -- примерными школьниками, подыгрывающими учителям, задающими вопросы, ответы на которые очевидны, или повторяющими в наивно-угловатой форме собственного мнения провозглашенные учителями аксиомы. При этом выигрывали прежде всего "учителя". Для телеведущих и их статусных гостей жанр ток-шоу стал родом социального аутоэротизма. Взаимное обласкивание именитых "солистов" в присутствии умиленного "кордебалета" отдавало поцелуями членов политбюро на глазах у преисполненных почтения подданных.

Так в постсоветское время сохранялась советская традиция массовых "ток-шоу", шедших в Кремлевском дворце под лозунгом "народ и партия едины". Но по мере демократизации общества, требующей устранения зримых иерархий (при параллельном структурировании иерархий незримых, укрывающихся в той сфере, в которую устремлены и которой на самом деле служат журналистские расследования), публика вовлекалась в ток-шоу на правах полноправной участницы.

Тому способствовали несколько обстоятельств. Количество фигур, персонифицирующих авторитетное слово, со временем оказалось вопиюще конечным, поскольку всякое слово на публике получило рыночную цену, а далеко не все люди слова оказались людьми рынка. Поэтому люди рынка стали функционировать в качестве людей слова. Соответственно, слово начало утрачивать авторитет, и ток-шоу вынуждены были спуститься с тематического уровня, который требует компетентности, на уровень общежитейский. Уже ток-шоу VIP, несмотря на статусные претензии, выраженные в бахвальском названии (а надо напомнить, что этот гомерически рыночный проект РТР состоял в том, что одни звезды интервьюируют других звезд, из вечера в вечер передавая друг другу статус суперзвезды -- роль телеведущего), сводилось к сантиментам по поводу детских воспоминаний и творческой биографии.

Итак, "серьезные" ток-шоу становились все менее адекватными задачам выживаемости телеколлективов также потому, что залежи общественно значимых тем оказались еще более скудными, чем платежеспособность искателей телераскрутки. Поток перестроечной и ранней постперестроечной публицистической болтовни смыл ореол жизненно важного смысла с любых тем, отвлеченных от непосредственной самотождественности обывателя. Параллельно вызревал контекст, в котором публичное слово -- это внешним образом "окультуренное" (или "об-ино-культуренное": ломаное, косящее под кальки с английского) бытовое слово, вроде рекламных слоганов, уснащенных несвойственными русскому языку в таких количествах притяжательными местоимениями: "Твои волосы хранят в себе волосы твоей мечты". В рекламном контексте, пропитанном денежным смыслом, любое более или менее абстрагированное от быта слово лишается веса и ценности. Оно неинтересно, поскольку ничего не стоит. И поэтому если уж говорить не о прокладках, не о других товарах, не о вещах, которые, подобно любым товарам, отчуждаемы от человека, но о нетоварах, о вещах неотчуждаемых, остается то, что ближе всего прокладке: личная жизнь, взятая главным образом со стороны "телесного низа".

Одновременно с уже названными действует еще один фактор: сегодня оказалось исчерпанным еще свойственное эпохе "первоначальной гласности" наивное тщеславие публики, которой было достаточно присутствовать при умном разговоре именитых лиц, чтобы повысить социальную самооценку. Раньше на программы с публикой в студии (в советские еще времена, когда в Концертной студии "Останкино" происходили встречи со знаменитыми людьми) все стремились, поскольку действовала инерция энтузиазма, заданная в 60-е бурными гражданственно-интеллектуальными сходками в Политехническом музее. Позже -- на ток-шоу "Тема", "Мы" и быстро оттиражировавшие эти образцы имитации не то парламентских прений, не то пресс-конференции, не то комсомольского собрания, но в любом случае посвященные социально-значимой проблематике, ходила, кажется, уже одна и та же публика, состоящая из располагающих свободным временем тинэйджеров и пенсионеров. А теперь, похоже, приходят даже уже и не они, а рабочие телестудии, их знакомые и родственники...

Словно зрителям стало ясно, что они больше нужны ток-шоу, чем ток-шоу им. Ведь главная задача жанра -- симулировать общественное оживление во- круг определенных персон и/или вокруг самой телепрограммы. Симулятором общественного внимания как раз выступают зрители в кадре. Они -- актеры в образе тех зрителей, которые находятся за кадром, у экранов своих телевизоров и которые якобы всю свою жизнь, затаив дыхание, ждали данное телесобытие.

И если еще недавно образ благодарных зрителей по ту сторону экрана, воплощенный зрителями на телеэкране, был формально оправдан характером тем, далеких от речевой самодеятельности населения, приподнимающих публику к книжной, ученой, умной речи, то к настоящему моменту телевидение так приблизилось к зрителю уровнем языка, юмора и экономической сообра-зительности, что пиетета вызывает столько же, сколько электрокофемолка. И прийти теперь в телестудию уже отнюдь не приз для зрителя, а ненужные издержки. И если уж идти, то либо за деньги, либо за "славу", за тот показ на публике, который оплачивают "раскручиваемые" телевидением политики и эстрадные артисты. Скромное тщеславие "самовидцев" сменилось нарциссическим тщеславием самопоказа.

Телевидение перешло в режим показа зрителям зрителей. Расплодившиеся нынче ток-шоу, в которых безвестные лица с "задника" прежних ток-шоу говорят на темы собственной биографии и психологии, означают торжество буквально воплощенного принципа "зрительского телевидения" -- воплощенного с настолько весомой коммерческой пользой для самого телевидения, что слово "зрительское" проделывает кувырок в сторону корпоративно-прагматического смысла. Прежде мы видели зрителей на телеэкране если не в роли восторгающейся декорации, то в качестве игроков на "Поле чудес" и в "L-Клубе". В стилистике же игровых программ заложено отношение к участникам как к полуанонимным учащимся специнтерната, младшим братьям по разуму и "друзьям человека" (то есть ведущего). Сольные репризы участников (вроде чтения самодеятельных стихов на "Поле чудес") остаются трогательно-инфантильной добавкой к тому интеллектуальному бегу в мешках, каковым является угадывание слов, мелодий или выбор из трех ответов на вопрос одного наиболее правдоподобного. По-настоящему "личностями" зрители-участники становятся в ток-шоу, посвященных темам, в которых каждый является профессионалом и статусным экспертом: собственной биографии и собственного пола.

Женское ток-шоу "Я сама" (как и более поздний его обоеполый аналог "Моя семья") стало переходным (в типологическом смысле) звеном от политически-социальных форумов типа "Темы" к токованиям с раздеваниями типа "Империи страсти". В нем была апробирована и легализована публичная исповедальность, направленная на традиционно неозвучиваемые подробности личной жизни. При этом чем рискованнее эти подробности, тем ярче получалась передача (рассказы об имитации девственности в первую брачную ночь неиз-бежно запоминаются даже самому незаинтересованному зрителю).

Эксцессы в "зрительских" ток-шоу возводились в ранг нормы жанра. Даже В.Познер, начинавший социально-политической респектабельностью как ведущий первых советско-американских телемостов, был вынужден продолжить свою работу в качестве телеведущего ток-шоу проектом в стиле не то скандала, не то кунсткамеры. "Человек в маске" дал возможность публично выговориться бандитам, проституткам, безнадежно больным, лицам, переменившим пол.

Таким образом, дрейф ток-шоу в сторону человека из толпы стал также движением к всестороннему стриптизу. Одним из решающих шагов к коммерчески оправданной нестеснительности стал проект ТВ-6 "Знак качества", в котором за свои кровные рекламировали себя участники рынка каких угодно услуг, включая девочек по вызову и без оного. Выставлять себя на всеобщее обо зрение, в том числе и в раздетом виде, стало допустимым, понятным, нормальным. Нормальным и потому, что для нынешней российской рыночной ментальности хороша любая работа, которая приносит деньги, и потому, что после скандальных разоблачений на политической сцене обнажение торса "до трусов", тем более под антиэротически истошную игривость конферанса Н.Фоменко, не есть нудистская разнузданность. И уж никаких возражений в сложившейся системе координат не может вызвать обходящаяся без прямых обнажений исповедальность в духе секса по телефону, на которой специализируется ток-шоу "Про это".

Идея состояла в том, чтобы раздеться тем способом и в том смысле, каким и в каком еще по телевидению не раздевались. А раздевались уже всеми способами и во всех смыслах. Оставалась не слишком распространенная разновидность раздевания, действительно объединяющая "ток" и "шоу": сексуальный самоанализ, переходящий в иллюстративные действия. И вот интимный речевой жанр вступил в противоестественную (с точки зрения традиции) связь с публичным диспутом. Обывательская постель и народный форум объединились, как у ведущей этой телепрограммы черный цвет кожи и белый цвет волос (кстати, то, что на эту роль выбрана представительница чернокожей расы, символизирующей одновременно и раскованную чувственность, и "чуждость" русскому, помимо воли авторов проекта "Про это" сигнализирует о неорганичности в нашей культуре либертианских конструкций).

Но объединение форума с постелью всего-навсего следует логике коммерческого обращения отечественного телевидения с разговорным жанром. По- этому оно не странно. Не странно и то, что существует (если только в передачах участвуют не "спецактеры") достаточно большое количество людей, которые готовы стать центральными героями этого постельного форума. В конце концов для некоторых личностных состояний эксгибиционизм -- обязательное условие психологической самотождественности, а герои, которые до сих пор демонстрировали себя в этой программе, явно имеют и потребность, и опыт смакования собственной откровенности.

Странно другое: именно на телеканалах, которые претендуют на респектабельность -- уровнем новостийных программ, качеством прокатываемых художественных фильмов (помимо НТВ тут можно назвать и канал REN TV, недавно, впрочем, открывший фестиваль документальных фильмов "Вся любовь" лентой о скотоложестве), -- придумали эти проекты и отыскали этих героев. Выходит, ценность умной цивилизованности при демонстрации причастности к власти, которой соответствует стиль новостей (а именно причастность к той или иной группировке делящих власть и демонстрируют у нас главным образом информационные программы), на стороне непричастности к власти дополняется стилистикой социального гетто -- модернизированной коммунальной квартиры, в которой от патриархальных сплетен о соседях перешли к более аутентичным эпохе свободы устным автоотчетам об особенностях интимного поведения.

Такая поляризация телеречи (при отсутствии какой-либо более или менее рейтинговой промежуточной зоны) -- повод для размышлений о том, в какой степени утопичны проекты создания среднего класса в России. "Про это" в соседстве с "Итогами" лучше любых социологических опросов или политологических анализов свидетельствует о том, насколько осуществимо "гражданское общество" в условиях сформированного веками разноязычия власти и подданных.

Это разноязычие принято считать выражением и закреплением иерархической социальной структуры. Дворяне говорили по-французски, а крестьяне -- по-русски, те и другие плохо друг друга понимали. Теперь, когда Россию считают демократической, а иерархические структуры утеряли популярность даже на зависящем от магнатов телевидении и оно стало показывать зрителям их самих наравне со статусными персонами, а иногда как бы и вместо последних, двуязычие хотя и сохраняется (биржи и банки говорят по-английски, а "крепкие хозяйственники" во главе с бывшим премьер-министром -- на концептуально непереводимом русском), но не в нем дело. В конце концов, в респектабельных новостях так же точно разоблачают друг друга и самих себя (по поводу скандальных гонораров, например), как в коллективных телесеансах домотканого психоанализа. Но вообще-то не в языковых различиях или сходствах дело. Ведь все друг друга понимают. Проблемы понимания нет. Понимать, собственно говоря, нечего. Не ожидаются и не возникают нетривиальные внутренние мотивы, в которые надо было бы вникать как в предмет интерпретации (взятка да разборка к числу сложных поведенческих побуждений не относятся).

В сущности, нынешняя ситуация развивается вообще мимо языка, в сторону, индифферентную речи. Поэтому в самом языке рождается аутоиндифферентность. Универсальными словами делаются заменители слов: "круто", "как бы"... Эрзацем других лексем является и местоимение "это" -- самое частое слово при склерозе (поскольку способно заменить любое существительное и любое сказуемое) и самый ходовой обиняк при именовании неудобосказуемых предметов.

Рутинность, нейтральность, двусмысленность и ироничность "этого" в названии разговорной телепрограммы играет всем ничтожным многообразием ментального мычания, занявшего место дифференцированных смыслов. И вообще смысла. "Про это" -- это про язык, который столкнулся с курьезами и эксцессами на месте, прежде занятом монументальными сущностями и ценностями.

Телевизионная кунсткамера -- вместо "Рабочего и колхозницы". Куце-многозначное "это" вместо лапидарно-величественного "Человек -- это звучит гордо"... Дело не в нашем оценочном выборе. Просто напряженное отношение к смыслу и слову, как и соответствующая этому духовному напряжению членораздельность слова в нашей культуре традиционны. Во времена "Рабочего и колхозницы" эта традиция, хотя подчас и в карикатурно-гипертрофированных формах, сохранялась. И вот теперь она угасает, если не угасла совсем. Про это -- "Про это".