Наследство

Я живу в Москве и сотрудничаю в одном модном журнале, из тех, что называют со-временными. Однажды меня приглашает редактор и говорит, что журналу в новую рубрику срочно требуются материалы о людях, так сказать, новой формации, то есть о тех, кто сам себя сделал. Есть ли у меня на примете такие? Надо подумать. А какого они должны быть возраста? Желательно молодые, не старше тридцати пяти. Это интересно. Нам все интересно, что подсмотрено с черного хода. С черного хода жизни. Ну ладно, о делах поговорили. Задача была понятна. Как с Ленкой? Да никак. Что так? Как на такие вопросы отвечать? Плечами разве пожать, что я и проделываю.

Прихожу домой, утыкаюсь в телевизор, а сам все думаю над утренним разговором. Можно, конечно, встретиться кое с кем из этих миллионеров, но кто из них правду о себе расскажет? Читателю важно узнать, как он стал этим самым миллионером, в этом мой редактор прав. Мне надоедает щелкать пультом в поисках сносной жвачки для глаз, а программы нет. Придется спускаться за газетой. Нехотя спускаюсь, открываю почтовый ящик. Газета есть. Разворачиваю, а оттуда выпадает конверт.

Ого, вот это новость. Кому до меня есть дело? Мне ведь никто писать-то не может. Пытаюсь разобрать адрес, но на лестнице темно. В квартире читаю: "Краснодарский край, почтовое отделение Пхия". Любопытство возрастает. Читаю содержимое: мне оставлено наследство. Маленький домик на северном склоне кавказского хребта. Чудеса. Что?! Пашка умер!

Звоню редактору, прошу отпуск за свой счет. Он разрешает, конечно, но напоминает про новых русских. А где их взять, этих русских? Это мои проблемы. Ты журналист или нет? Понятно, понятно. Я думаю, соображаю.

Бросаюсь на Лубянку, в авиакассы, покупаю билет, оттуда во Внуково на такси. Опаздываю, но успеваю. Надо же, лечу.

По дороге вспоминаю Пашу. Эх, Паша, Паша. Что ты за человек такой. Дерево и стекло, стекло и дерево, как говорит одна моя знакомая.

Я, когда университет закончил, долго без дела болтался. Кому они нужны, эти филологи, в наше-то время. И себе-то подчас не нужны. Жил в коммуналке -- от бабушки комната осталась. Комната маленькая, зато в центре. Близко добираться. До работы, например. А у меня какая работа -- так, по улицам пошарахаться. В общем, сидел -- с хлеба на воду перебивался, денег совсем не было. Вагоны разгружал бывало, а то и объявления расклеивал по подъездам для всяких фирм, но это так -- детишкам на молочишко. Хорошо иной раз приятель какой-нибудь зайдет, вытащит в бар куда-нибудь, в клуб там ночной. На девочек посмотреть.

Как-то раз иду в булочную, по тротуару иду, а тут джип огромный, черный, блестит весь, тормозит, как будто споткнулся, к бордюру вырулил и едет потихоньку. Я иду, а он едет. Все это с минуту продолжалось. Кто там внутри, я не мог разглядеть, потому что стекла были тонированные. Дошел я до булочной, взялся за дверь, джип тоже остановился, и из него Пашка вылезает. С Пашкой мы в армии вместе служили. Я глазам своим не поверил. Стоим, смотрим друг на друга. Кто кем стал за эти шесть лет. Там-то мы одинаковые были до безобразия, форма одинаковая да и жизнь вся впереди. А сейчас? Впрочем, и так все ясно. Ну, что стоять-то, пошли куда-нибудь пообедаем? Куда, например? -- спрашиваю. Да что, мест, что ли, мало? Ты что, Паша, думать разучился? Мест-то много -- денег вот мало. Лучше сказать, совсем нет. Пойдем-ка лучше ко мне, чайку попьем. Сейчас только булок куплю пару. Купил булки, сели, поехали. За рулем паренек сидел -- ни слова не произнес. Жди, Чапа, Пашка ему говорит. Что это за Чапа, спрашиваю. Это водитель мой, Чапа его зовут. Чапа? Хорошо его зовут. Как собаку. Мы, брат, хуже собак, разве не так? Не знаю. Но одет твой водитель для водителя чересчур. Работа у него такая, понимаешь? Угу.

Долго Паша мою конуру разглядывал. Ничего себе норка, говорит. Понятно все с вами, товарищ сержант. А ты как, Паша? Чем занимаешься? Да так. Понятно, конечно. Но так армейским друзьям не отвечают. Посидели, поговорили, шесть лет все-таки не виделись. Ладно, пора мне. Записал Паша адрес мой, телефон и ушел. О себе ничего не сказал, но за меня очень расстроился. Армейская дружба, знаете, -- в ней что-то звериное есть. Что ты, что я -- словно один человек, одно тело.

Через пару дней звонок в дверь. Я как раз сидел у себя, листал кое-что для диссертации. Соседка открыла, потому что когда ко мне -- тогда два звонка. Через несколько секунд стучит. Открываю -- заходит Павлик. Бросил я свои силлогизмы, поставил чайник. Слушай, филолог, я к тебе по делу. По какому делу, Паш? Я нефтью ведь не торгую. Это хорошо, говорит. Ты в своем университете учился, много книжек прочитал? А ты как думаешь? Думаю, много. Пересказать можешь? Хм... Могу. А зачем? Кому пересказывать? Мне. Ты что, упал? Вместе падали, с Ан-второго. Я киваю -- было дело, падали. Нет, серьезно, а зачем? Да понимаешь, мне тут с людьми разными приходится... разговаривать. По работе. Ну, на приемы всякие зовут, туда-сюда... Имидж надо поддерживать, а то неудобно как-то. Ничего же не читал, ничего не знаю. Был тут на днях в "Метрополе", мне там одна: Смердюков да Смердюков. Откуда она Смердюкова знает, думаю, он же из Воркуты. А кто у нас Смердюков, спрашиваю я Пашу, что-то знакомое. Да Леха Смердюков из второй роты, не помнишь, что ли? Леху помню. Погоди... Смердяков есть еще... Вот именно, вскричал Паша, а мне и спросить не у кого. Дурак дураком.

А зачем пересказывать, удивился я, кивая на полки, шкафы и просто пыльные стопки книг, наполнившие мое жилище. У меня все есть, я тебе все дам, все прочитаешь. Нет, говорит Паша, не могу я сам читать. Даже газет не читаю, только платежки и по таможне кое-что. Не могу. Хорошо, говорю, я тебе все расскажу. Хоть сейчас.

На следующий день к моему дому подкатил джип, мы устроились на заднем сиденье, и Чапа принялся наматывать круги по Садовому кольцу. Начали издалека. Со "Слова о законе и благодати" митрополита Илариона. Потом "Слово", "Моление" и т.д. Такая езда продолжалась через день всю осень по два часа, и к зиме мы дошли уже до Одоевских. У меня завелись денежки. Чапа проявлял удивительное терпение, помалкивал и усмехался, и только однажды, когда коснулись Чичикова, вяло бросил через сиденье: был у меня дружок один, тоже, как этот ваш вот, банки скупал в Восточной Сибири липовые.

Как-то раз Паша привез меня к себе в "офис", живо напомнивший мне печально известную контору "Рога и копыта". В каком-то подвале, на окраине, на грязном стенде были выставлены образцы кондитерских изделий. Здесь же помещался склад. Раз в неделю ЗИЛ доставлял с фабрики продукцию, потом являлись перекупщики, которых, судя по их виду, в "Метрополь" и на порог не пустят. Было ясно, что не ради них Паша взялся за литературу. Да и на таком товаре не сделаешь таких денег, какими -- я знал -- он обладает. Я понимал, что эта хилая фирмочка всего лишь прикрытие для неких других, настоящих дел, но о природе этого загадочного бизнеса оставалось только гадать.

Самое главное, что там-то, в этом неопрятном подвале, я увидел Лену, а Лена работала там и секретаршей, и бухгалтером -- смотря по обстоятельствам. Мне она очень понравилась, и Пашка заметил этот интерес. "Смотри, -- целомудренно предупредил он, -- она "не такая". "Да и я "не такой", -- сдержанно заверил я.

К Новому году мы планировали закончить с отечественной культурой и перейти к мировой. В джипе на заднем сиденье теперь валялись альбомы по самому разному искусству -- выбирай любое. Когда перед нами вставал тот или иной период, Чапа подкатывал к Дому книги на Калине или к развалам у ТАССа, и Паша с моей помощью приобретал требуемое. Ходить в музеи и галереи он решительно отказывался, ссылаясь на нехватку времени.

Числа десятого декабря я поведал ему "Алые паруса". Этот рассказ подействовал на него совершенно странным образом, как ни один другой. Он сделался мрачен, бросил все свои делишки, и этот день мы закончили в кабаке. Что всего удивительнее, напился даже Чапа, так что я несколько раз выворачивал руль нашей "бригантины", когда она, казалось, была готова снести остановку или вылететь на встречную.

Еще во время оно я замечал в Паше тягу к чуду. Он серьезно тосковал, если чудес не случалось, он скучал. Тогда он решил сам делать эти чудеса и торговать ими оптом и в розницу. Сейчас я понимаю, что и деньги-то его тяготили, если не тратились на разные веселые штучки, а работали скупо, бережно и тупо по своему прямому назначению. Он считал себя чудаком, но когда услышал, что штука с парусами удалась -- пусть не в жизни, а в воображении Грина, -- он воспрянул духом. Для него это было одно и то же -- что жизнь, что литература. Одно перетекало в другое, и в этом, что ни говори, была свежесть восприятия, простодушие чистой души.

Идея его была проста. В новогоднюю ночь, за час до двенадцати мы должны были спуститься в метро и застать то заветное мгновенье, когда сограждане приникают к бокалам с игристыми винами. Тем же, кто, подобно нам, окажется в "мрачном царстве Аида", были приготовлены подарки. Благо, конфет и прочей дряни у нас имелось в избытке. Паша лично укладывал подарки в красочные мешочки, Лена ему помогала. Я наблюдал с интересом, а Чапа что-то приуныл. Что их связывало, я не знал, но было видно, что делать чудеса -- не его стихия. У Елены Пелевиной были пошиты несуразные наряды: Дедов Морозов для нас и Снегурочки -- для Лены. Особенно Паша рассчитывал на детей, волей обстоятельств застигнутых в подземелье.

Что до меня, то я с удовольствием принял участие в этой забаве. Армейскому другу сложно отказать. К тому же Новый год мне было встречать решительно не с кем. Танец глаз, оставленных нам бутафорскими бородами, внезапно показал мне, для кого, собственно, устраивалось это чудо. Паша смотрел на Лену украдкой, но красноречиво. Похоже, я начинал понимать, зачем ему нужно все это искусство, Хлестаковы и Ставрогины...

Дальше события, видимо, развернутся следующим образом. Паша наделает кучу еще по-настоящему добрых дел, но окажется, что средства на эти дела приносит тайная и масштабная торговля наркотиками. Дело это внезапно рухнет, а я, узнав о наркотиках, проявлю интеллигентскую слизь и гниль и стану его избегать. Он пойдет ко дну, бросит чужую Москву и сгинет в том месте на земле, где впервые увидел свет, -- именно в той казачьей станице, куда я и добираюсь в эти минуты. Там я оформлю свое наследство -- маленький мазаный домик и двор в тени гигантских грецких орехов и древних яблонь. Когда-то в этих местах был монастырь, сейчас его восстанавливает бойкая патриархия. Наверное, я узнаю, что Паша много беседовал с одним молодым станичным священником, пытаясь получить ответы на те вопросы, на которые, как всем известно, ответа нет. Проповеди и заповеди московского батюшки, которым никто не следует и которые являются всего лишь символами для людей, так сказать, "продвинутых" и "образованных", он принял слишком буквально, однажды пошел на охоту и застрелился.

Видел я этого батюшку -- святая простота. И меня не оставляла мысль, что это странное наследство на склоне горы, под неутомимым солнцем, с осевшими могилами предков у самого входа в нелепый домишко, это наследство от двадцатисемилетнего человека -- это тоже символ, вот только не знаю какой. Но я обязательно что-нибудь придумаю. Я ведь такой сообразительный.

Вернувшись в редакцию, я предложил эту историю своему редактору. Мы сидели за чашкой кофе в редакционном буфете. Он выслушал меня не без любопытства, но сказал примерно так: эта история нам не подходит. Чего писать о мертвых. Действительно, чего о них писать?