Уорхол и пустота

Энди Уорхол

Итак, Энди Уорхол. Самый известный художник столетия. Ну, может быть, после Дюшана и Малевича. Во всяком случае, самый успешный, чрезмерно успешный. Нет ни одного художника -- из тех, что клали кирпичи в здание современного искусства или бросали пригоршни земли на его могилу (а это, в сущности, одно и то же), чье влияние бы было раздуто до такой степени, как влияние Уорхола. (Оговоримся, что под "современным искусством" мы понимаем не продолжение всемирной истории изобразительных искусств, простирающееся до наших дней, но особый гуманитарный феномен, возникший где-то во второй половине XIX века, то ли с импрессионистов, то ли с Курбе, и исчезающий на наших глазах.) "Молчание Марселя Дюшана будет переоценено (в смысле, оценено ниже, чем сейчас. -- Ю.Л.)", -- утверждал Бойс во время одного из своих перформансов. Но молчание, бездействие Дюшана по-прежнему котируется как апофеоз современного искусства. Будет ли когда-либо переоценено то специфическое молчание сотен бессмысленных, повторяющихся изображений, которое внес в мир Уорхол? Однако подобно тому, как в самом слове "раздутый" неминуемо обнаруживается смысл "заполненный пустотой", раздутая слава Уорхола и есть, собственно говоря, сущность его творчества. "Обрезка смыслов", "исправление имен", "экспозиционная пустота" -- основная стратегия всего современного искусства, склонного понимать "пустоту" скорее в некоем положительном, освобождающем смысле -- то ли как хайдеггеровскую "пресветлую ночь великого Ничто", равную Бытию, то ли как дзэн-буддистскую шуньяваду, "сверкающую пустоту". Но, наверное, никто из апостолов современного искусства не продвинулся на территорию пустоты так далеко и в то же время с таким деловитым, почти что имбецильным спокойствием, как Уорхол. Если за черным провалом Малевича обнаруживается нескончаемая песенка русского космизма и отечественной "всеотзывчивости", если опусы Кейджа затруднительно отделить все-таки от некоего ориентального кокетства, а реди-мейды Дюшана или Джеффа Кунса (наместника Уорхола эпохи 90-х) от какой-то позитивной сексуальной алхимии, то работы Уорхола действительно ничего не значат -- в самом безнадежном и ослепительном смысле этих слов. Все семантические усилия искусства ХХ века были направлены на минимизацию означаемого в знаменитой структуралистской дроби означающее/означаемое, Уорхол оказался, быть может, первым, кто поставил в ее знаменателе полновесный, тупой ноль, превратил воспарение знаков в чистую мнимость, навсегда аннигилирующую саму возможность любых культурных усилий, интерпретаций, точно так же, как возможность любого вымысла, любых новых историй навсегда зат-мевается небоскребами Манхэттена, точно так же, как сама гигиеническая Америка становится reductio an absurdum либеральной апофатики Европы. Означаемое исчезает в работах Уорхола, будто крошится в передаточных блоках и копировальных механизмах некоей машины, именуемой то ли рынком, то ли модой, то ли самой жизнью, то ли всего лишь крепеньким, румяным преуспеянием. Желающие быть Ливингстонами внезапно обнаруживают, что никакой Африки нет.

"Что делает Уорхола столь выдающимся художником, -- пишет критик, -- так это переворачивание общепринятой ситуации. Исключительная особенность творящего художника полагается в том, что он делает что-то из ничего. Уорхол производит обратное: все исчезает в его руках. Он делает ничто из чего-то. Он обращает вино в воду, потом стакан воды становится пустым стаканом и, наконец, исчезает вовсе. Зритель остается с пустыми руками"¹.

Впрочем, задолго до Уорхола эту линию обозначил все тот же Дюшан: "Ответов нет, поскольку нет вопросов". Другое дело, что Дюшан оставил сей вывод как нетронутое богатство, которым может воспользоваться всякий и никто, сам же на два десятилетия почти целиком сконцентрировался на шахматах, основав, кстати, и американскую любительскую шахматную ассоциацию, существующую без особого преуспеяния и поныне. Лишь на склоне лет французского мэтра вернули в художественный мир Нью-Йорка Раушенберг и Джонс -- американские художники, чьи имена стоят рядом с Уорхолом в звездном списке поп-арта. Можно ли не просто указывать на пустоту, но приставить к ней, что называется, "ноги", извлекать из пустоты дивиденды, будь они морального или материального свойства, быть в нирване и ловить от этого кайф? Европейский интеллектуал склонен будет ответить отрицательно, ссылаясь на Майстера Экхарта, Канта или Витгенштейна. Американец даст положительный ответ и вспомнит, скажем, "калифорнийский дзэн", превратившийся в лечебную физкультуру, или карьеру Уорхола. Оказывается, и пустоту можно сделать машиной, порождающей вереницы серийно тиражируемых, коллажируемых пустот-бис, а самому класть в карман стремящуюся к бесконечности прибавочную стоимость.

До Уорхола последними плотинами безусловного, сдерживавшими исчезновение означающих, были чистая телесность жеста в "живописи действия" (знаменитый dripping умершего от алкоголизма Поллока) и чистая товарность раннего поп-арта. Под сводами своей factory, где всегда было вдоволь и наркотиков с алкоголем, и товаров, Уорхол сумел аннигилировать бесконечную энергетику действия в бесконечной тупости продукта. Чего стоит хотя бы "уринальная живопись", когда он специально приглашал нью-йоркских знаменитостей помочиться на холсты. И все это без дьявольской, алхимической усмешки или там освобождающей иронии, но с каким-то ангельским, идиотическим простодушием. Впрочем, вряд ли можно поверить в полноценный интеллект у ангелов. ("Это звучит по-дзэнски", -- подобострастно замечает журналист в ответ на какую-то реплику Уорхола из его последнего интервью. "По-дзэнски? Какое прекрасное выражение! Это хорошее название для моей будущей книги", -- наивно восхищается тот². Кстати, и заглавие уже написанной к тому времени книги демонстрирует все ту же великолепную, блаженную нищету смысла: "От А до Б и снова назад": "Это удивительная книга, даже хотя там нечего читать. Заглавие подразумевает путешествие, но Уорхол движется в никуда. В алфавите шаг от А до Б -- мельчайший из мыслимых, но даже и он тут же отменяется в самом заглавии, немедленно обращается в "Снова назад". Этот шаг остается в нигде -- именно в том постоянном исходном пункте, где и пребывает Уорхол. Книга полна текстов, но и одновременно пуста, ибо в ней ничего нет. Она отрицает себя. В известном смысле, она вообще не существует"³.)

В фильме Оливера Стоуна Doors, где Уорхол достаточно незатейливо представлен в виде этакого извращенного, слегка помешанного нью-йоркского циника, совратившего честного романтического Моррисона, есть забавный эпизод. Уорхол дарит Моррисону оборванный телефонный аппарат со словами: "Вот, мистер Моррисон, телефон, по которому можно говорить с Богом, но я не знаю, что Ему сказать". Как известно, "о чем нельзя говорить, о том следует молчать". Однако Уорхол (или тот, кем он являлся в глазах богемы) находит иное, истинно американское решение -- телефон пустоты можно дарить, продавать, передавать из рук в руки. Жаждущие стать в эту цепочку всегда найдутся. Не только смысл, но и известие об исчезновении смысла может циркулировать и с прибылью рассыпаться внутри передаточных устройств "машин безбрачия" (которые, по определению Делеза, дают "галлюцинациям их предмет, а бреду -- его содержание"). Песнопения Заратустры тоже могут недурно оплачиваться, хотя кое-кому и будет казаться впоследствии, что деньги переводились на ведомости Герострата.

Теперь следовало бы коснуться, наверное, биографических подробностей: того, как Уорхол сделал свою первую "настоящую" работу, расположив в табличном порядке на одном листе эскизы заказанного ему дизайна женской обуви, или того неизменно интригующего всех в нашей стране факта, что его настоящее имя Анджей Вархола. Но так ли уж важны эти подробности, когда в действие вступают машины переработки пустоты. Биография умирает первой у подножия этих машин, превращаясь в бесконечно сплетаемые легенды и афоризмы (все одного и того же то ли дзэнского, то ли идиотического свойства), хотя и парадоксальным образом она не перестает маячить уже где-то сбоку, в виде какого-то дымного, неухватываемого облачка. Интереснее другое: можно ли в каком-то из ракурсов повторить или продолжить дело Уорхола? "Ничто как таковое одинаково во всех возможных мирах" -- полагают философы. Соответственно, "пустота" может быть успешно конвертирована в доход в любом месте, в любой культурной ситуации? Могут ли машины успеха всюду работать одинаково, и, что даже важнее, может ли успех быть повсюду спаян с экзистенциальностью, с тканью мира столь же неразрывно и невещественно, как и в случае Уорхола? Этот вопрос со времени смерти Энди задают себе все художники, стремящиеся шокировать медиа и запустить, поставить себе на службу передаточные устройства пустоты, бесплотной коммуникации ради коммуникации: Джефф Кунс, демонстрировавший публике на гигантских фотохолстах раскрытые гениталии своей супруги, порнозвезды Илоны Сталлер по прозвищу Чиччолина, а позже затеявший с ней громкий бракоразводный процесс; Дамиан Херст, аккуратно разрезающий на дольки замороженных коров, овец и свиней; Андреас Серрано, фабрикующий имиджи эякулирующего Христа, и многие другие. И все же никто из них не смог организовать производство пустоты столь высокой степени очистки и в столь гигантских масштабах, как Уорхол. Вдобавок эпоха сменилась, и публика ныне вновь жаждет исконного, неотчуждаемого смысла, кроющегося, по ее мнению, то ли в "новой телесности", то ли в "новой повседневности".

Другой вопрос: можно ли с блеском следовать всю жизнь одной-единственной стратегии, как это делал Уорхол, особенно, если стратегия эта -- монотонное опустошающее повторение иконических симулякров? Ведь даже Дюшан, потративший первую половину жизни на конструирование "Большого Стекла", показывающего бессмысленность любого личного креативного жеста в мире низвергающихся отчужденных причин, на склоне лет втайне от всех занялся тщательным, уникальным воссозданием некоего предельно частного, личностного, жалкого, затерянного фантазма (манекен раздвинувшей ноги нагой женщины, возлежащий на фоне заросших вереском далеких холмов в диораме "Дано: 1. Водопад, 2. Осветительный газ"). После смерти Уорхола выяснилось, что и у того была своя тайная мания, однако совсем иного свойства -- он был истовым, маниакальным покупателем, и его помещения оказались заполнены бессмысленными нагромождениями, как правило, даже нераспакованных товаров: мебель, часы, одежда. Уорхол, похоже, вообще не понимал возможности каких-либо личных, уникальных "дано...". Он действительно был подобен ангелу, целиком погруженному в коллективное сознание, -- ведь вряд ли можно предположить у ангелов наличие частных вкусов или пристрастий. Зато если представить существование в ангельской иерархии, наряду со всякими Престолами, Господствами и Властями, еще и неких Потреблений или Товарностей, Уорхолу окажется там самое место. Возможность всякой субъективной реакции исчезает в бесплотных повторах его серий: если изображение одного-единственного электрического стула без сомнения способно пробуждать значительный эмоциональный отклик, то десять электрических стульев столь же бесспорно не отсылают ни к чему. Это нераспакованный товар, исчезнувший в своем собственном повторе. Эйдос не предмета, но числа -- количества экземпляров, артикула, цены. И здесь же абсолютная бесчувственная всеядность сюжетов -- Джоны Ленноны, Мао Цзэдуны, электрические стулья, цветы. Столь же бессмысленный, сколь популярный ныне лозунг "Пускай цветут сто цветов".

И все же есть один ракурс, в котором Дюшан и Уорхол могли бы встретиться. Это поразительное доверие к уникальности момента, к самому чистому мгновению, пусть и лишенному всяких атрибутов. Повесть замечательного американского фантаста Роберта Шекли "Координаты чудес" заканчивается следующим эпизодом. Главный герой по имени Кармоди затерян в мириадах миров Вселенной, среди которых ему надо отыскать Землю. Вдобавок за ним гонится Хищник. Множество миров отличаются от Земли всего лишь какой-то незначительной, но при этом неминуемо обнаруживающей свою чудовищность деталью. Кармоди находит в конце концов наш, "настоящий" мир, в котором Хищника нет, но при этом убеждается, что мир этот, в принципе, не менее ужасен, чем те дефектные миры, где ему довелось побывать до того. Так что, проманкировав и его, он оказывается в черной вселенской пустоте. "Бедный Кармоди, ты погиб! -- кричат ему голоса сочувствующих инстанций. -- Что ты будешь делать?! У тебя осталось лишь мгновение!" "Я проживу его, -- отвечает Кармоди, -- что еще делать с мгновением". В пустом провале Вселенной, подобном этому, могли бы встретиться Дюшан с Уорхолом и пожать друг другу руки. А шестой патриарх дзэна Хуи Нэнг ласково скрепил бы их союз: "В это мгновение ничего не становится, в это мгновение ничего не умирает, это всего лишь мгновение, но в нем вечный восторг".

Юрий Лейдерман

¹ Peters Philip. In the Middle of Nowhere: Andy Warhol (and Jeff Koons). -- Kunst & Museum journal, Vol. 4, 1992, N. 3

² Тейлор Пол, Уорхол Энди. Последнее интервью. -- "Флэш Арт", 1989, N.1.

³ Peters Philip. Ibid.

ЭНДИ УОРХОЛ

Философия Энди Уорхола

Ъ и Я: как Энди становится Уорхолом

Э. Никогда не звонил собственному секретарю.

Я просыпаюсь и звоню Ъ.

Ъ -- это некто, помогающий мне убить время.

Ъ -- это некто, а я -- никто. Ъ и Я.

Ъ мне нужен, потому что я совсем не могу оставаться один. За исключением тех моментов, когда сплю. Тогда я не выношу ничьего присутствия.

Я просыпаюсь и звоню Ъ.

- Алло.

- Э? Подожди, я выключу телевизор. И пописаю. Я приняла таблетку дегидратанта и теперь должна мочиться каждые пятнадцать минут.

Я подождал, пока Ъ пописает.

- Можешь говорить, -- сказала она наконец. -- Я только что проснулась. У меня сухо во рту.

- Я просыпаюсь каждое утро. Открываю глаза и думаю: вот, все опять сначала.

- Я просыпаюсь оттого, что мне нужно помочиться.

- Я никогда не засыпаю снова, -- говорю я. По-моему, это очень опасно. Целый день жизни -- это как полный съемочный день на телевидении. Телевидение работает с раннего утра и не отключается ни на минуту, и я поступаю точно так же. К ночи прожитый день становится фильмом. Фильмом, отснятым для телевидения.

- Я начинаю смотреть телевизор, как только просыпаюсь, -- сказала Ъ. -- Сначала я смотрю Эн-Би-Си на голубом фоне, потом переключаю канал и выбираю другой цвет, чтобы проверить, на каком фоне загримированные лица лучше смотрятся. Я специально запомнила часть текста, который произносила Барбара Уотерс, и смогу им теперь воспользоваться в твоем телевизионном шоу, когда ты его пробьешь.

(Ъ имеет в виду величайшую несбыточную мечту моей жизни: мое собственное регулярное телевизионное шоу. Я собираюсь назвать его "Ничего особенного".)

- Я просыпаюсь по утрам, -- говорит она, -- и начинаю рассматривать узор на обоях. Тут серенькое, там цветочек, вокруг цветочка -- черные пятнышки. И я думаю: неужели это обои от Билла Бласса? Они ведь такие же знаменитые, как какая-нибудь живопись. Знаешь, что ты должен сегодня сделать, Э? Тебе нужно набрать лучшей в Нью-Йорке оберточной бумаги и составить из нее портфолио. Или заказать, чтобы тебе сделали по ней ткань, пойти к обойщику и велеть обить ею кресло. По цветочкам простегать и проложить ватой. Можно дополнить потом контрастными подушками. С креслом можно гораздо больше всего придумать, чем с картиной.

- Сумка с сорока фунтами риса, который я закупил в состоянии паники, все еще стоит у меня возле кровати, -- говорю я.

- Моя тоже, но только в ней восемьдесят фунтов, и она меня бесит, потому что не подходит по цвету к занавескам.

- У меня вся подушка в пятнах.

- Может, ты среди ночи переворачивался в кровати, лег задом на подушку и у тебя начались месячные, -- говорит Ъ.

- Я должен снять крылышки. (Обычно я накладываю пять крылышек: два под глазами, два -- по сторонам рта, одно на лоб.)

- Повтори.

- Я говорю, мне нужно снять крылышки!

Ъ, кажется, вздумала смеяться над моими крылышками.

- Каждый день -- это новый день, -- говорю я. Потому что я не помню предыдущего. Так что я благодарен моим крылышкам.

- О Боже, -- вздыхает она. -- Конечно же, каждый день -- это новый день. Завтрашний день не имеет значения, вчерашний день не имеет значения. Я только и живу сегодняшним днем. И первое, о чем я задумываюсь, думая о сегодняшнем дне, -- это как мне сэкономить денег. Я лежу в постели и жду, пока все, кому я собиралась позвонить, не позвонят мне сами. Это помогает сэкономить по крайней мере десять центов.

- Я сразу выскакиваю из кровати. Мне приходится семенить, подпрыгивать, ходить на цыпочках и вытанцовывать кекуок, чтобы ни в коем случае не наступить на вишни в шоколаде, которые рассыпаны по всему полу, как мины по минному полю. Но каждый раз на какую-нибудь наступаю. Я ощущаю шоколад....

-- Тебя не слышно! Я не понимаю, что ты говоришь!

- Я говорю, мне нравится это ощущение.

- Я встаю и начинаю ходить на цыпочках. Боюсь перебудить гостей. Еще так рано. И когда поскальзываюсь на вишне в шоколаде, то просто из себя выхожу, потому что это напоминает, как что-нибудь мажешь медом и потом, когда нож уже весь в меду, роняешь его на ковер и мед на все капает и ко всему прилипает. Мед нужно бы упаковывать во что-нибудь такое, откуда он будет выдавливаться, как кетчуп в придорожных закусочных.

- В ванную мне приходится добираться ползком, потому что невозможно семенить, подпрыгивать или танцевать кекуок, когда тебе меж пальцев ног попала вишня в шоколаде. Подползаю к раковине. Обхватываю подставку руками, медленно подтягиваюсь и выпрямляю тело.

- Я поступаю иначе, -- говорит Ъ. -- Если у меня между пальцами ноги застревает вишня в шоколаде, я сажусь в позу лотоса и стараюсь дотянуться ступней до рта, чтобы слизать остатки вишни в шоколаде. Затем я просто прыгаю в ванную комнату на одной ноге, чтобы не замазать остатками вишни в шоколаде весь пол. Добравшись до ванной, я задираю ногу в раковину и мою.

- Я точно знаю, что посмотрю как-нибудь в зеркало и ничего там не увижу. Меня всегда называют "зеркалом", а если зеркало посмотрится в зеркало, что оно там увидит?

- Когда я смотрюсь в зеркало, я знаю точно, что вижу себя не так, как меня видят другие.

- Почему это, Ъ?

- Потому что я смотрю на себя так, как мне хочется себя видеть. Не строю тех гримас, которые обычно видят другие. Не кривлю губы, не говорю: "Деньги?"

- Пожалуйста, Ъ, не нужно о деньгах. (Эта Ъ очень богата и поэтому, естественно, мыслит всегда в одном направлении.)

Некоторые критики назвали меня Само Ничто, но это ничего не добавило к моему ощущению бытия. Потом я понял, что и само бытие -- Ничто, и почувствовал себя лучше. Но у меня до сих пор навязчивая мысль, что, поглядев в зеркало, я ничего, никого там не увижу.

- У меня навязчивая идея, -- говорит Ъ, -- смотреть в зеркало и повторять: "Просто не верится. Как это получилось, что у меня такое паблисити? Как это я смогла оказаться среди самых известных людей мира? Вы только взгляните!"

- День за днем я смотрю в зеркало, и каждый раз все-таки что-нибудь да вижу: еще один прыщ, например. Если пропадает прыщик сверху на правой щеке, выскакивает новый снизу на левой, на скуле, возле уха, на кончике носа, среди волосков в бровях, на переносице ровно между глаз. Наверное, это один и тот же прыщ передвигается с места на место. (Я говорю истинную правду. Если бы меня спросили: "С чем у тебя проблемы?", я бы ответил: "С кожей".)

Я смачиваю ватный тампон от Джонсона-и-Джонсона в косметическом спирте от Джонсона-и-Джонсона и протираю им прыщ. Спирт так хорошо пахнет. Такой чистый. Такой прохладный. Пока спирт высыхает, я ни о чем не думаю, вернее, думаю о чем-то, что есть Ничто. Ничто -- это всегда стильно. Всегда в хорошем вкусе. Ничто идеально в конце концов, Ъ, совершенно ничто ему не противоречит.

- Для меня помыслить Ничто абсолютно невозможно, -- говорит Ъ, -- я не могу думать об этом, даже когда сплю. Прошлой ночью мне приснился самый кошмарный сон в моей жизни. Самый страшный кошмар, я имею в виду. Мне снилось, что я на каком-то приеме, а у меня зарезервировано место на самолет, чтобы лететь домой, и никто не хочет меня подвезти до аэропорта. Они все затаскивают меня обратно в дом, чтобы смотреть произведения искусства, выполненные для благотворительной ярмарки. Мне пришлось подняться по лестнице и одну за другой пересмотреть все картины. Передо мной шел человек, он все время повторял: "Задержитесь, вы еще этого не видели". Я повторяла: "Да, сэр". Винтовую лестницу огибала стена, она вся была выкрашена в желтый цвет, и он сказал: "Вот это картина", а я сказала: "О!" Затем я вышла из дома с человеком в сером костюме и с чемоданчиком, ему нужно было сойти вниз, чтобы бросить пятнадцать центов в счетчик на стоянке, и его машина была вовсе не машина, а кушетка, и я сразу же поняла, что уж он-то никуда меня не отвезет. Тогда я попробовала остановить машину "скорой помощи". Кончилось тем, что я попала обратно на прием, и уже другой человек потащил меня наверх смотреть картину и приговаривал все время: "Вы ничего еще толком не посмотрели". Я сказала: "Я уже все видела". Он говорит: "Но вы не видели человека, который внизу опускает пятнадцатицентовые монеты в свою машину". Я говорю: "Ха! Это у него не машина, а кушетка. Как же я доберусь до аэропорта на кушетке?" Он говорит: "Разве вы не видали, как он вынул из кармана черную записную книжку и записал в нее пятнадцать центов? Он утверждает, что это самый долгий прием, на каком ему довелось побывать. Он спишет это с налогов. Это произведение искусства. Это и есть его произведение: опускание пятнадцати центов в счетчик на стоянке за место для кушетки". Тут я поняла, что у меня не осталось денег, чтобы заплатить за резервирование места на самолет -- я оформляла заказ четыре раза и каждый раз от него отказывалась. Тогда я отправилась на берег моря к домику с черепичной крышей и стала собирать ракушки. Мне захотелось проверить, смогу ли я залезть внутрь одной раковины с обломанным краем, и я попыталась, взаправду, Э, я очень старалась туда влезть. Мне удалось засунуть внутрь раковины самый верх макушки и заколку для волос. Прядь волос с заколкой. Я вернулась на прием и сказала: "Будьте добры, приделайте пропеллер к кушетке этого человека, чтобы я могла попасть в аэропорт".

У этой Ъ какая-то внутренняя тревога. Иначе к чему бы ей видеть такой сон?

- Мне тоже прошлой ночью приснился кошмарный сон, -- говорю я. -- Меня отвезли в клинику. Я вроде бы принимал участие в благотворительном концерте для уродов -- просто сильно покалеченных, или родившихся без носов, или с пластиковыми футлярами на месте лиц, а под футлярами ничего не было. И в клинике был некий человек, какое-то ответственное лицо, он все пытался объяснить, какие у этих людей проблемы, какие у них вырабатываются привычки, а я должен был стоять и все это слушать, и очень хотелось, чтобы все это быстрее кончилось. Потом я проснулся и стал думать: "Пожалуйста, ну пожалуйста, позвольте мне думать о чем-нибудь другом. Вот я сейчас перевернусь на другой бок и сразу смогу подумать о чем-нибудь другом". Я перевернулся, задремал и снова увидел все тот же кошмар. Это было ужасно.

Выход в том, чтобы думать о Ничто, Ъ. Понимаешь, Ничто не утомляет, Ничто не вызывает сексуального отвращения, Ничто не доставляет огорчений. Единственный случай, когда мне хочется быть Чем-то, -- это когда я еще не на вечеринке, чтобы иметь возможность туда пойти.

- Как правило, Э, три вечеринки из пяти -- просто занудство. Я всегда велю шоферу приехать за мной пораньше, чтобы иметь возможность уехать, как только почувствую, что меня достали.

(Я мог бы сказать ей, что если что-то достает, то это явно не Ничто, потому что Ничто никогда не достает.)

- Когда спирт подсохнет, -- говорю я, -- можно начинать накладывать мазь от угрей, она телесного цвета, который не похож на цвет ни одного из известных мне человеческих тел, но довольно хорошо подходит к моему.

- Я пользуюсь для этого гигиенической палочкой, -- говорит Ъ. -- Знаешь, что меня действительно возбуждает -- это ощущение от гигиенической палочки в ухе. Я обожаю чистить уши. Ужасно радуюсь, если удается выудить кусочек серы.

- Хорошо, Ъ, хорошо. Итак, я намазал прыщ. Он теперь в порядке, но в порядке ли я сам? В поисках ответа я снова обращаюсь к зеркалу. Все на месте. Все при всем. Бесстрастный взгляд. Разбитное изящество...

- Что?

- Изнывающая томность. Наркотическая бледность...

- Что??

- Элегантное вырожденчество, пассивное в основе своей оригинальничание, захватывающее тайное знание...

-- Что???

- Ситцевая жизнерадостность, изобличающие тропизмы, мелоподобное шаловливое маскообразное лицо, слегка проступающие славянские черты...

- Слегка...

- Ребяческая, с жвачкой во рту, наивность; укорененное в отчаянии великолепие; самовлюбленная беззаботность; доведенная до совершенства неподражаемость; раздерганность; слегка зловещая, призрачная аура вуайериста; приглушенное, вкрадчивое, чарующее обличье; кожа да кости...

- Постой! Подожди минуточку, мне нужно пописать!

- Меловатая кожа альбиноса. Пергаментоподобная. Рептилеобразная. Почти голубая...

- Остановись! Мне нужно помочиться!

- Узловатые коленки. Целый географический атлас шрамов. Белые, словно выбеленные длинные костлявые руки, притягивающая внимание кисть. Глаза с булавочную головку. Уши в форме бананов...

- В форме бананов? О! А-а-а!

- Серые с белым налетом губы. Мягкие, металлического отлива разлетающиеся серебристо-седые волосы. Жилистая шея с набухшими вокруг адамова яблока венами. Все при всем, Ъ. Все на месте. Я -- это именно то, что говорит обо мне моя коллекция газетных вырезок.

- Ну теперь-то я могу пойти пописать, Э? Я на секундочку.

- Сначала скажи мне, Ъ, у меня действительно такое большое адамово яблоко?

- У тебя комок в горле. Съешь таблетку от кашля.

Когда Ъ пописала и вернулась, мы начали сравнивать употребляемые нами косметические приемы. Вообще-то я не пользуюсь гримом, но часто его покупаю и много о нем думаю. Он теперь так хорошо рекламируется, что совсем игнорировать его просто невозможно. Ъ так долго распространялась о своих "кремах", что я спросил ее: "Ты, наверное, любишь, когда тебе кончают на лицо?"

- А это омолаживает?

- А ты не слышала о дамочках, которые приглашают молодых людей в театр, чтобы в темноте быстро довести их до оргазма и вымазать себе сперму на лицо?

- Они это втирают в кожу, как крем?

- Да. Кожа как бы стягивается и в течение вечера выглядит моложе.

- Да ну? Я привыкла обходиться своими средствами. Так проще. Так я могу проделать все дома прежде, чем куда-нибудь отправиться. Брею под мышками, прыскаю дезодорантом, мажу лицо кремом и готова к выходу.

- Я не бреюсь. Я не потею. Я даже не сру, -- говорю я. Мне интересно, что Ъ на это скажет.

- В таком случае, -- говорит она, -- ты просто набит дерьмом. Ха-ха.

- После того как я осмотрел себя в зеркало, нужно натянуть белье. Нагота угрожает моему существованию.

- А моему -- нет, -- говорит Ъ. -- Я вот стою сейчас совершенно голая и разглядываю растяжки у себя на сиськах. В настоящий момент я смотрю на шрам, оставшийся после вскрытия абсцесса грудины. А теперь смотрю на шрам на ноге, появившийся после того, как я упала в саду, когда мне было шесть лет.

- А что ты скажешь о моих шрамах?

- О твоих шрамах? -- говорит Ъ. -- Я скажу тебе о твоих шрамах. Я думаю, ты специально снял "Франкенштейна", чтобы выставить свои шрамы в рекламных заставках. Ты заставил свои шрамы работать на себя. То есть я хочу сказать, почему бы и нет? Шрамы -- лучшее, что у тебя есть, потому что они что-то доказывают. Я всегда считала, что хорошо располагать доказательствами.

- А что они доказывают?

- Что в тебя стреляли. Что ты пережил самый сильный в жизни оргазм.

- Что же произошло?

- Это произошло очень быстро, как вспышка.

- Что произошло?

- Помнишь, как ты засмущался в больнице, когда монашенки увидали тебя без твоих крылышек? И ты снова начал собирать разные вещи. Монашенки приохотили тебя коллекционировать марки, ты, кажется, увлекался этим в детстве? Еще они заставили тебя коллекционировать монеты.

- Но ты не сказала еще, что произошло.

Я хотел, чтобы Ъ выписала мне все по буковкам. Если об этом говорит кто-то другой, я слушаю, разжевываю слова, думаю: может, это и вправду было.

- Ты просто лежал на полу, а Билли Нейм стоял над тобой и плакал. Ты все просил его не смешить тебя, потому что больно смеяться.

- И?.. Ну и?..

- Ты лежал в палате в отделении реанимации, получал от всех, в том числе и от меня, открытки и подарки, но не разрешал мне прийти тебя навестить, потому что боялся, что я украду твои болеутоляющие. И еще ты говорил, что подойти вплотную к смерти -- это все равно что подойти вплотную к жизни, потому что жизнь -- это Ничто.

- Да, да, но как это случилось?

- Основательница Общества по уничтожению мужчин хотела, чтобы ты отснял фильм по ее сценарию, а ты не стал, и она просто поднялась к тебе в мастерскую во второй половине дня. Было полно народу, ты висел на телефоне. Ты с ней даже был не очень-то и знаком, она вышла из лифта и сразу начала стрелять. Твоя мать была в страшном горе. Ты даже подумал тогда, что она может умереть от горя. А брат вел себя спокойно, тот, который священник. Он приходил к тебе в палату и учил тебя вышивать по канве. А перед этим я его каждый раз учила в холле больницы, как это делается!

Так вот как в меня стреляли?

Мысль о Ъ и обо мне, что-то вышивающих, наводит меня...

- После косметики именно одежда делает человека, -- говорю я. -- Я верю в униформу.

- Я обожаю униформу! Потому что если ты -- пустое место, то и одежда не сделает из тебя человека. Лучше всегда носить одно и то же и знать, что в тебе любят тебя самого, а не то, что из тебя может сделать одежда. Но, в общем, гораздо интереснее смотреть на то, как люди живут, чем на то, что они носят. То есть лучше разглядывать их одежду, когда она висит по стульям, чем когда она на них надета. Все должны просто вывешивать свою одежду на всеобщее обозрение. Ничего не нужно скрывать, кроме тех вещей, которые не должна видеть мама. Это единственная причина, почему я боюсь смерти.

- Почему?

- Потому что тогда сюда придет мама и найдет мой вибратор и все то, что я о ней написала в своем дневнике.

- Я верю в джинсы.

- Джинсы от Леви-Стросса -- это самые лучшие по крою, самые красивые штаны, которые кто-либо когда-либо шил. Ничто и никогда не превзойдет настоящих джинсов. Джинсы нельзя покупать ношеные, их нужно всегда покупать новыми и вынашивать самому. Тогда они выглядят. Их нельзя искуственно отбеливать или что-то еще с ними делать. Помнишь, там такой маленький кармашек? Какое безумие пришивать этот малюсенький кармашек, как для золотой монеты в двадцать долларов.

- А французские джинсы?

- Нет, американские лучше всего. Леви-Стросс. С маленькими медными заклепками. С декоративными клепками, со стразами, если их надеваешь вечером.

- Как ты их чистишь, Ъ?

- Просто стираю.

- Гладишь?

- Нет, добавляю размягчитель для ткани. Единственный человек, который гладит джинсы, -- это Херардо Ривьера.

Этот разговор о джинсах возбуждает во мне сильнейшую зависть. Я завидую Леви и Строссу. Вот бы и мне изобрести что-нибудь вроде джинсов. За что меня будут помнить. Что-нибудь массовое.

- "Я хочу, чтобы в момент моей смерти на мне были джинсы", -- слышу я свой собственный голос.

- Ой, Э! -- говорит Ъ. -- Ты должен стать президентом. Если бы ты стал президентом, ты бы заставил кого-нибудь быть президентом вместо себя, правда?

- Правда.

- Тебе очень бы подошло быть президентом. Ты бы все снимал на видео. У тебя было бы ежевечернее ток-шоу -- твоя собственная президентская шоу-программа. Ты бы распорядился, чтобы приезжал кто-нибудь другой, тот президент, который исполняет роль президента за тебя, и он бы пересказывал всем твой дневник, по полчаса каждый вечер перед программой новостей. Что Президент Сделал Сегодня. Чтобы не было никакого досужего трепа, будто президент ничего не делает, просто рассиживается у себя в Белом доме. Каждый день он докладывал бы нам, что он сделал, спал ли с женой... Тебе придется сообщать зрителям, играл ли ты с собакой Арчи -- отличная кличка для собаки президента, -- и какие законопроекты ты должен был подписать, и почему ты не захотел их подписывать, и кто особенно наезжал на тебя в Конгрессе...

Тебе пришлось бы сообщать, сколько междугородных и международных звонков ты сделал за день, что ел за обедом в кругу семьи, и на экране будут в это время показывать счета за твои домашние обеды. Кабинет ты сформируешь из тех, кто никогда не занимался политикой. Роберт Сколл должен возглавить экономику, потому что он умеет вовремя купить и выгодно продать. Вокруг тебя вообще не будет политиков. Ты будешь всюду ездить сам и все снимать на видик. Все твои видеозаписи с участием иностранцев будут транслироваться по телевидению. А если ты напишешь письмо кому-нибудь в Конгрессе, ты отксеришь его и разошлешь во все газеты.

Ты будешь замечательным президентом. Не станешь занимать слишком много места, офис у тебя будет такой же крохотный, как сейчас. Внесешь поправку в законодательство, чтобы иметь право оставить у себя все, что тебе поднесут в качестве подарков, пока ты будешь в должности, потому что ты Собиратель. Ты станешь первым неженатым президентом. А в конце ты прославишься, издав книгу "Как я управлял государством, не прилагая к этому никаких усилий". Или, если такое заглавие не одобрят, "Как я управлял страной с вашей помощью". Так она будет лучше продаваться. Ты только подумай, если бы ты уже был президентом, у нас не было бы первой дамы. Только ты -- первый человек в государстве.

В Белом доме ты не станешь держать прислугу с проживанием. С утра пораньше будет приходить кто-нибудь из Ъ, чтобы прибраться и навести порядок. А потом и другие Ъ понаедут в Вашингтон посмотреть на тебя, так же как они сейчас приезжают поглазеть на твою Фабрику. И все будет, как на Фабрике, пуленепробиваемое. Сначала посетители будут проходить сквозь строй твоих парикмахеров. А свою самую приближенную парикмахершу ты будешь всюду возить за собой. Представь: в этой ее дутой куртке, всегда готовая ринуться в бой. Теперь-то ты понимаешь, что нет причины, по которой ты не смог бы стать президентом США? Ты знаком со всеми воротилами, которые могут тебя поддержать и выдвинуть, со всем светом, со всеми богатыми, а это все, что нужно человеку, чтобы стать президентом. Не понимаю, почему тебе не выставить свою кандидатуру прямо сейчас. Тогда бы всем сразу стало ясно, что ты не какой-то там шут или пустое место. Каждый раз, когда смотришься в зеркало, ты должен произносить: "Политика. Вашингтон, округ Колумбия". В самом деле, кончай тусоваться с Ротшильдами. К черту все эти поездки в Монтаук на "Роллсах". Думай о маленьком вертолетике, курс на Кемп Дэвид. Как это было бы дивно. Ты бы так наслаждался. Ты вообще представляешь себе возможности Белого дома? Ты ведь и так занимаешься политикой начиная с того самого дня, как мы познакомились. Ты все делаешь как политик. В политике допускается все, можно выпустить плакат с изображением Никсона и надписью: "Голосуйте за Мак-Говерна".

- Идея состоит в том, что голосовать можно за любого из них.

- Значит, если на плакате Джаспер Джонс, можно глосовать за Энди Уорхола.

- Именно.

- То есть начиная с сегодняшнего дня "мы поддерживаем Энди Уорхола".

- Да, заказывайте рекламные материалы по почте.

- Мы переделаем эту страну с начала до конца. Загоним индейцев обратно в резервации, чтобы ткали там ковры и добывали бирюзу. Роттен Рита и Ондин поедут у нас мыть золото. Можешь представить, как будет выглядеть Голубая комната Белого дома, если по всем стенам расставить банки кемпбелловского супа? Именно это должны созерцать главы иностранных государств -- банки кемпбелловского супа, Элизабет Тейлор и Мэрилин Монро. Это Америка. Это должно быть представлено в Белом доме. На десерт будут подавать мороженое "Долли Мэдисон". Взгляни же, наконец, на себя так, как на тебя смотрят другие.

- Как на президента?

- Это будет так славно: ты зимой в коричневой шляпе, пес Арчи растянулся на твоем пальто, брошенном в офисе.

- М-м-м. Х-м-м.

- Представь себе, что все, что ты обычно делаешь по утрам -- снимаешь свои крылышки, к примеру, -- ты делаешь уже в Белом доме.

- Слушай, отстань. Мы так заговорились, что я все еще не снял кры-- лышки.

- Спусти их в унитаз.

- Хорошо.

- А если ты не сможешь выбиться в президенты, стань главой таможенного управления.

- Что? Почему?

- Помнишь, как тебя обыскивали на таможне? Сумка, с которой ты летел, была набита конфетами, печеньем и жевательной резинкой. И они хохотали. Ты тогда не ел ничего, кроме конфет. Ты самый большой сластена из всех, кого я знаю. Теперь у тебя неприятности с желчным пузырем, и нужно принимать перед едой большие белые таблетки. Я давно тебе говорю, что его пора удалить.

- Мне нужно пойти покраситься. Я не успел сегодня это сделать.

- Ты слишком много возишься с цветом волос, бровей и ресниц. Каждый раз, как мы говорим с тобой по телефону, слышно, как какой-нибудь Ъ орет где-то возле: "Я выбрасываю Клейрол N. 7!" Конечно, краской разбрасываться не нужно, но все-таки тебе следует красить обе брови в один и тот же цвет. Когда ты сидишь дома и не идешь на Фабрику, ты, видимо, просто перекрашиваешь парик. Или ждешь, когда его вернут из чистки. Сзади он у тебя всегда взъерошен, хочется его примять. Иногда меня одолевает страшное желание сдернуть его с тебя, но почему-то я никогда не могу этого сделать на самом деле. Я знаю, как это тебя огорчит.

- Пока, Ъ.

Любовь (сенильность)

Ъ. Почему ты не появился вчера вечером? Странное у тебя последнее время настроение.

Я. Просто потому, что не могу знакомиться с новыми людьми. Чересчур устал.

Ъ. Люди были все старые, а ты не появился. Не нужно столько смотреть телевизор.

Я. Сам знаю.

Ъ (о травести). Это что, женское перевоплощение?

Я. Перевоплощение чего?

Я. Самое восхитительное, что может быть, -- не-делать-этого. Если ты в кого-нибудь влюбился и не делаешь этого, это гораздо более восхитительно.

Любовные истории слишком затягивают, но на самом деле вовсе этого не стоят. Однако если тебе по какой-либо причине представляется, что это дело стоящее, ты должен вкладывать в них ровно столько времени и энергии, сколько другой участник. Другими словами: ты -- мне, я -- тебе.

У людей всегда возникает столько проблем из-за любви, они отыскивают, кто станет их Виа Венето, кто будет тем суфле, которое никогда не сядет. Необходимо уже в первом классе ввести урок о любви. Там должны быть уроки о красоте, о любви и о сексе. На любовь следует отвести самое большое количество часов. Необходимо показать детям -- я всегда так считал, -- как заниматься любовью, продемонстрировать им раз и навсегда, какое это Ничто. Но этого, конечно же, никогда не сделают, потому что любовь и секс -- это бизнес, деньги.

Но, с другой стороны, кажется, что может быть как раз и хорошо, что никто тебя не просвещает насчет этого, потому что если ты заранее будешь знать все во всех подробностях, у тебя не станет о чем думать и фантазировать на протяжении всей оставшейся жизни, а ты можешь сойти с ума, если тебе не о чем будет думать, -- ведь жизнь становится все длиннее после полового созревания, все больше становится времени, отведенного на секс.

Я мало что помню о своем половом созревании. Возможно, я большей частью проболел его, сидя в постели с куклой Чарли Маккарти, точно так же, как пропустил Белоснежку. Впервые я увидел фильм "Белоснежка" в сорок пять лет, когда пошел с Романом Поланским в Линкольн Центр. Наверное, неплохо, что мне пришлось так долго ждать, потому что просто невозможно представить, чтобы это могло быть более восхитительно, чем именно в тот раз. Это подсказало мне мысль, что вместо того, чтобы рассказывать детям с самого начала о механике и ничтожестве секса, может быть, было бы лучше неожиданно и совершенно внезапно объяснить им все во всех деталях, когда им стукнет сорок. Например, вы идете вдоль по улице с приятелем, которому только что исполнилось сорок, ошарашиваете его сведениями из жизни цветов и бабочек, дожидаетесь, пока первичный шок от информации про что-куда-и-как пройдет, а затем терпеливо доводите до него остальное. Тогда неожиданно в возрасте сорока лет их жизнь получит новый смысл. Нам следует оставаться детьми гораздо дольше, чем это обычно бывает, потому что мы теперь живем гораздо дольше.

Именно увеличение продолжительности жизни выводит из употребления все старые ценности и связанные с ними вещи. Когда люди узнавали о сексе в пятнадцать лет и умирали в тридцать пять, они сталкивались с меньшим набором проблем, чем люди нашего времени, которые узнают о сексе лет, я думаю, в восемь, а доживают до восьмидесяти. Слишком долгий срок для того, чтобы удерживать в поле внимания одну и ту же идею. Одну и ту же тошнотворную идею.

Родители, пекущиеся о своих детях и заботящиеся о том, чтобы те провели в скуке как можно меньшую часть своей жизни, должны вернуться к старой практике и не позволять им ходить на свидания как можно дольше, чтобы у них больший срок оставалось предвкушение чего-то.

Секс в любом случае гораздо более упоителен на экране и на страницах книг, чем на простынях. Позвольте детям читать о нем и мечтать о нем, а затем прямо в тот момент, когда они уже подходят к тому, чтобы испытать все в действительности, огорошьте их сообщением, что они уже испытали самое восхитительное, что оно уже позади.

Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем любовь в действительности. Никогда не заниматься любовью -- восхитительно. Самое волнующее притяжение образуется между двумя противоположностями, которые никогда не смыкаются.

Мне нравятся все известные "освободительные" движения, потому что после них вещи, бывшие совершенной мистикой, становятся понятными и даже скучными, и никто не должен больше, если ему не довелось принять в чем-то участия, считать себя обойденным жизнью. К примеру, одинокие люди, приглядывающие себе мужа или жену, чувствовали себя, как правило, оставленными за бортом, потому что в прежние дни брак считался чем-то замечательным и удивительным. Джейн Вайатт и Роберт Юнг. Ник и Нора Чарльз. Этель и Фред Мерц. Дэгвуд и Блонди.

Брачному состоянию придали такой дивный образ, что людям жизнь становилась не мила, если им настолько не повезло, что у них не было мужа или жены. С точки зрения одиноких, брак был чудом, все атрибуты брачной жизни выглядели завлекательно, секс -- это всегда подразумевалось -- автоматически был замечателен сам по себе: никому не удавалось найти подходящих слов, чтобы описать его должным образом, потому что, чтобы понять, насколько он упоителен, было "необходимо самому испытать это". Это походило на заговор, составленный женатыми, с тем чтобы никто никогда не узнал, что вовсе не обязательно состояние в браке и занятия сексом доставляют полное удовлетворение. Если бы женатые были откровенны, от какого груза предрассудков избавились бы одинокие!

Однако все предпочитали держать в тайне, что, если вы женаты или замужем за кем-либо, вам не хватает места в постели и по утрам вы обоняете дурной запах из чужого рта.

Существует так много песен о любви. Но я пришел в настоящий восторг вчера, когда кто-то прислал мне слова песни о том, как ему на все наплевать, как ему совершенно нет до меня никакого дела. Она была замечательная. Ему действительно удалось выразить эту идею, что ему нет никакого дела.

Я не вижу ничего неправильного в том, чтобы быть одному. Мне это очень нравится. Люди столько носятся со своей частной, индивидуальной любовью. Но ей не следует придавать такое большое значение. То же и с жизнью -- люди слишком много носятся и с идеей собственного бытия. И тем не менее что индивидуальная любовь, что индивидуальное существование -- это два понятия, о которых восточные мудрецы вообще не думают.

Иногда я задумываюсь, возможен ли такой роман, который будет длиться вечно. Если вы замужем уже тридцать лет и "готовите завтрак тому, кого любите", а он входит в кухню, действительно ли у него замирает на мгновение сердце? Я имею в виду, если это обычное утро. Я думаю, что если сердце и замрет на мгновение, то над самим завтраком, хотя и это очень мило. Приятно, когда кто-то приготовил тебе завтрак.

Более всего вы расплачиваетесь за любовь тем, что рядом с вами всегда кто-то находится, невозможно побыть в одиночестве, а ведь это во столько раз лучше. Самая большая невыгода здесь, конечно же, недостаток места в кровати. Даже домашние животные посягают на место в вашей кровати.

Я верю в долгие помолвки. Чем длиннее, тем лучше.

Любовь и секс могут существовать рядом, и секс и нелюбовь могут существовать рядом, и любовь и отсутствие секса могут существовать рядом. Однако индивидуальная любовь и индивидуальный секс дурны.

Можно пребывать в такой же верности месту или вещи, как и человеку. Некоторые места действительно заставляют сердце замереть на мгновение, особенно если туда нужно добираться самолетом.

Мама всегда говорила мне, что о любви можно вообще не думать, но жениться нужно. Но я всегда знал, что никогда не женюсь, потому что я не хочу детей, не хочу, чтобы у них были те же проблемы, что и у меня. Не думаю, чтобы кто-то такое заслуживал.

Я думаю о людях, у которых, как считается, нет никаких проблем, которые женятся, живут и умирают, у которых все было хорошо. У меня таких знакомых нет. У моих знакомых всегда имеются какие-нибудь проблемы, хоть бы и небольшие, например, бачок неисправен и в унитазе не сливается вода.

Моя идеальная жена должна много зарабатывать, все нести в дом и иметь телевизионную станцию.

Меня всегда завораживали старые военные фильмы, где девушки выходят замуж заочно, переговариваясь по телефону со своими нареченными, что воюют за океаном, и кричат: "Я тебя хорошо слышу, милый!" -- я всегда думал в такие моменты, как было бы замечательно, если бы они и дальше оставили все так, как есть, они были бы так счастливы. Но, разумеется, ежемесячный денежный перевод им бы не помешал.

У меня -- телефонный партнер. Мы поддерживаем постоянные телефонные отношения вот уже шесть лет. Я живу в северной части города, а она -- в южной. Все складывается просто замечательно: нам не приходится страдать от несвежего дыхания друг друга по утрам, и все же каждое утро мы чудесным образом завтракаем вместе, как любая другая счастливая пара. Я у себя в кухне на севере готовлю себе чай из перечной мяты и сильно зажаренную английскую булочку с джемом из апельсиновых корок, а она у себя на юге дожидается, пока ей доставят из ближайшего кафе кофе с молоком и поджаренный рогалик с медом и маслом -- густое на воздушном, мед, масло и кунжутное семя. Мы болтаем по телефону, зажимая трубку между ухом и плечом, убивая время и коротая солнечные утренние часы, иногда отвлекаясь от разговора, иногда прерывая его по желанию. Нам не приходится беспокоиться о детях, наша единственная забота -- телефон и все, с ним связанное. Мы понимаем друг друга. Двенадцать лет назад она вышла замуж за голубого и примерно все это время дожидается решения об аннулировании брака, но тем, кто интересуется и задает вопросы, она отвечает, что мужа засыпало насмерть при обвале в горах.

Симптом любви -- это когда некоторые химические элементы в нас начинают портиться. Так что в любви что-то да должно быть, поскольку химические элементы значат же что-нибудь.

Когда я был моложе, то старался, все время старался узнать что-нибудь о любви, а поскольку в школе о ней не говорили, я обратился к кино -- стал отыскивать в нем разгадку любви и что с ней делать. В те дни об определенных видах любви действительно можно было узнать из кино, но применить полученные знания на практике и добиться сколько-нибудь значимых результатов все равно было невозможно. Например, в один из вечеров я смотрел по телевизору "Улочку" выпуска 1961 года с Джоном Гейвином и Сьюзен Хейуорд и никак не мог побороть недоумения, потому что они все время твердили друг другу, как удивительно каждое драгоценное мгновение, которое они провели вместе, так что каждое драгоценное мгновение приносилось в дань другому драгоценному мгновению.

Мне же всегда казалось, что фильмы могут рассказать намного больше о том, как все на самом деле происходит между людьми, и помочь таким образом понять всем тем, кто не понимает, что делать, какие перед ними открываются возможности.

В своих ранних фильмах я прежде всего стремился показать, как люди могут знакомиться, что они могут при этом делать, что могут сказать друг другу. В этом, собственно, была главная идея: двое людей в процессе знакомства. Когда видишь это во всей нагой и удивительной простоте, понимаешь, в чем, собственно, суть дела. Мои фильмы показывали, как некоторые люди ведут себя, как реагируют на других. Они были как бы социологическими "случаями". Они были похожи на документальное кино. Если вам казалось, что показанный отрывок имеет отношение к вам, это становилось "случаем", а если он не имел отношения к вам, то становился документальным фильмом, мог относиться к каким-то людям, которых вы знаете, мог решить некоторые ваши недоумения относительно них.

В фильме "Девушки в ванной" (Tub Girls), например, девушкам приходилось принимать ванну, когда в самой ванне уже кто-то сидит, им приходилось учиться принимать ванну с другими людьми. В то время как мы снимали "Девушек в ванной", они знакомились прямо в ванной. Девушке приходилось подносить свою ванну к следующему, с кем ей нужно было купаться, она совала свою ванну под мышку и отправлялась... Мы пользовались чистой пластиковой ванной.

Меня никогда не привлекала идея снимать просто сексуальные фильмы. Если бы мне захотелось снять настоящий сексуальный фильм, я бы отснял цветок, из которого рождается другой цветок. Самая лучшая история любви -- два попугая-неразлучника, сидящие в одной клетке.

Самый лучший вид любви -- любовь, когда-ты-не-думаешь-об-этом. Кому-то удается заниматься сексом и при этом очистить свое сознание настолько, что оно заполняется только сексом; другим никогда не удается очистить свое сознание и заполнить его сексом, поэтому они думают, занимаясь сексом: "Неужели это и вправду я? Неужто я и вправду этим занимаюсь? Очень странно. Пять минут назад я этим еще не занимался. Через некоторое время я уже не буду этим заниматься. Что бы сказала моя мама? Как это люди вообще додумались до такого?" Так что первый тип людей -- те, кто может очистить свое сознание полностью и заполнить его только сексом, -- оказывается в лучшем положении. Второму типу следует отыскать другое занятие, позволяющее расслабиться и ни о чем не думать. Для меня этим другим занятием стал юмор.

Смешные люди -- единственный вид людей, который меня действительно интересует, потому что как только кто-то перестает быть смешным, мне становится с ним скучно. Но, если самой большой привлекательностью для вас обладают именно смешные свойства человека, возникает проблема, потому что быть смешным -- вовсе не значит быть сексуальным, так что в конце концов, когда спадают покровы, вы не почувствуете действительной привлекательности, не сможете всерьез сделать это.

Мне же больше нравиться смеяться в постели, чем делать это. Залезть под простыню и рассказывать анекдоты -- по мне, самое лучшее. "Ну, как я был, ничего?" -- "Еще бы, было дико весело". -- "Чудо мое, ты был ужасно смешной сегодня ночью".

Если бы я отправился к ночной красавице, то заплатил бы ей, чтоб она рассказывала мне анекдоты.

Иногда сексуальные отношения не стареют. Мне приходилось видеть пары, у которых сексуальное притяжение друг к другу не выветривалось с годами.

Люди, долгое время живущие вместе, на самом деле становятся похожими друг на друга, потому что когда тебе кто-то нравится, ты перенимаешь его манеры, приятные мелкие привычки. И вы едите одну и ту же еду.

У каждого свое собственное представление о любви. Одна девушка, с которой я когда-то был знаком, сказала однажды: "Когда он не захотел кончить мне в рот, я поняла, что он меня любит".

В течение многих лет мне удавалось гораздо успешнее управляться с любовью, нежели с ревностью. Я постоянно испытываю приступы ревности и зависти. Думаю, что я, может быть, самый ревнивый и завистливый человек на свете. Моя правая рука ревнует к левой, когда та пишет хорошую картину. Если моей левой ноге удается изящное па в танце, правая тут же начинает завидовать. Левая сторона моего рта завидует и ревнует к правой стороне, если той достается лакомый кусок. Я испытываю приступ зависти за обедом, если кому-то пришло в голову заказать для себя нечто лучшее, чем у меня. Я завидую чужим нечетким кадрам на обычной пленке, даже если у меня есть отчетливый снимок того же самого объекта, выполненный на полароиде. Вообще я начинаю просто сходить с ума, если мне не дают выбрать самое лучшее абсолютно во всем.

Сколько раз мне приходилось делать что-нибудь, чего мне совершенно не хотелось, только потому, что меня постоянно грызет зависть: это сделает вместо меня кто-то другой. Более того, я всегда стараюсь покупать вещи и людей просто потому, что ревную к ним того, кто может купить их вместо меня, ведь они могут оказаться хорошими при ближайшем рассмотрении. Это одна из мучительнейших историй моей жизни. Те несколько раз, что я попадал на телевидение, я испытывал такую зависть к ведущему программы, что просто не мог говорить. Как только на меня направляют телевизионную камеру, я начинаю думать: "Я хочу свое собственное шоу... я хочу свое собственное шоу".

Когда мне кажется, что в меня кто-то влюбился, я начинаю страшно нервничать. Каждый раз, когда у меня "роман" и я иду на свидание, я так нервничаю, что привожу с собой всю свою мастерскую. Примерно пять-шесть человек. Сначала они все заезжают за мной, а потом мы вместе едем за ней. Любишь меня -- люби мою команду.

Все перемешиваются, целуют на ночь не того, кого хотели. Мой способ выразить благодарность коллегам за то, что они выполняют роль чичероне на моих свиданиях, -- предложение использовать меня как чичероне на их свиданиях. Один или даже двое из них не отказываются, в свою очередь, воспользоваться этой услугой, потому что один или двое из них немного похожи на меня, они тоже не хотят, чтобы что-нибудь происходило. Когда я с ними, говорят они мне, ничего и не случается. При мне ничто не происходит. Где бы я ни был.

Я открываю дверь, вхожу и сразу вижу, что один из них рад, что я пришел, потому что что-то уже начало происходить, и они ждут не дождутся, чтобы я сделал так, чтобы ничего не произошло. Особенно когда кто-то из них оказывается на мели, особенно в Италии -- всем известно, как итальянцы любят устроить, чтобы что-то происходило. Я же в такой ситуации -- чистое противоядие.

Люди должны влюбляться с закрытыми глазами. Закрой, закрой глаза. Не смотри.

Некоторые мои знакомые проводят много времени, пытаясь измыслить, как бы им кого-нибудь соблазнить. Поначалу мне казалось, что только у тех, кто не работает, есть время думать о подобных вещах, но потом осознал, что большинство людей используют чужое время для того, чтобы придумывать себе новые завоевания. Огромное количество людей, работающих в конторах, на самом деле даже получают деньги за то время, что проводят в мечтах о своих новых победах.

Я верю в приглушенный свет и кривые зеркала. Каждому полагается ровно столько света, сколько ему требуется (чтобы хорошо выглядеть). Кроме того, если, как я советовал ранее, узнаешь о сексе, когда тебе уже за сорок, то приходится полюбить приглушенный свет и кривые зеркала.

Любовь можно продавать и покупать. Одна из суперзвезд старшего поколения горько рыдала всякий раз, когда кто-то, кого она любила, выставлял ее из своей "студии", а я всегда говорил ей: "Не волнуйся. Ты обязательно станешь когда-нибудь знаменитой и сможешь его купить". Все произошло именно так, как я тогда говорил, и теперь она совершенно счастлива.

Брижит Бардо стала одной из первых по-настоящему современных женщин, она относилась к мужчинам как к сексуальным объектам, покупала их и сбывала с рук. Мне это нравится.

В настоящее время самые модные девушки в городе -- это "ночные бабочки". Они носят самую модную одежду. Как правило, они всегда отставали от всех и выглядели старомодными, но теперь они первыми выходят на улицу в только что придуманной одежде. Помудрели. Самые сообразительные девушки в настоящее время тоже "ночные бабочки". Более раскрепощенные. Но все они все еще носят эти уродливые сумочки на длинных ремнях через плечо.

Секс-и-ностальгия -- об этом забавно поразмышлять. Однажды я прогуливался по Вест-Сайду в районе 40-х улиц, бродил возле так называемых "секс-клубов", разглядывая глянцевые фотографии девушек 8х10 дюймов, которые они выставляют в витринах. В одной из витрин фотографии смотрелись так, будто были сделаны еще в 50-х, но сами отпечатки не пожелтели от старости, ничего такого в них нельзя было заметить, так что я никак не мог решить, то ли именно эти девушки сейчас сидят там внутри, то ли в витрине все еще выставлены старые снимки, а сами девушки внутри уже не такие, типа Мами Ван Дорен, а измученные жизнью бывшие хиппушки. Было совершенно непонятно. Может быть, руководство заведения старалось угодить вкусам толпы, ностальгирующей по всем тем девушкам, которых им не удалось "подклеить" в 50-х.

Все так быстро меняется, что нет никакой возможности сохранить образ своей мечты в неприкосновенности до того момента, когда ты и вправду будешь готов отдаться ей. Подумать только обо всех маленьких мальчиках, мечтавших когда-то о девицах в шикарных кружевных бюстгальтерах и шелковых комбинациях! У них нет ни малейшего шанса найти то, что они искали всю жизнь, разве что та самая девица только что побывала в магазине уцененных товаров, но это даже хуже, чем ничего.

Фантазии и одежда зачастую сопутствуют друг другу, однако времена и нравы и это поставили с ног на голову. Когда производители одежды производили хорошую одежду из качественных материй, вполне заурядный человек, купивший костюм и рубашку, не особенно заботясь о том, как они выглядят и обративший внимание только на то, чтобы они пришлись впору, покидал магазин, унося приличный костюм с качественной отделкой из прекрасного добротного материала.

Однако труд вздорожал, и производители от года от года стали предлагать несколько меньшее количество качества и труда за те же деньги, и никто не попытался этому воспротивиться, и они просто поперли напролом, и до сих пор идут напролом, как бы пытаясь выяснить, где тот предел, до какого минимума они смогут дойти прежде, чем люди спросят: "Это что же, по-вашему, рубашка?" Промышленники, производящие одежду среднего качества, предлагают людям в наши дни откровенное барахло. Помимо того что одежда попросту плохо пошита -- стежки крупные, подкладки нет, вытачек нет, швы не заделаны, -- она еще и выполнена из синтетики, которая сама по себе выглядит ужасно от первого до последнего дня носки. (Единственная хорошая синтетика, по-моему, нейлон.)

Нет, в наши дни человеку приходится быть крайне осмотрительным при выборе покупки, а не то он приобретет сущую гадость. Да еще и прилично за нее заплатит. Все сказанное означает, что если сегодня на улице вы повстречаете хорошо одетого человека, сразу можно сделать вывод, что он очень много думает о своей одежде и о том, как он выглядит. И это сразу же убивает хорошее впечатление, потому что на самом деле никому не следует слишком много думать о том, как он выглядит. То же относится и к девушкам, однако с некоторыми оговорками -- им позволено несколько больше заботиться о своей внешности, не производя впечатления отталкивающей самопоглощенности, потому что они по природе более хорошенькие. Мужчина же, который слишком много думает о том, как он выглядит, обычно заботится исключительно о своей привлекательности, а это само по себе крайне отталкивает в мужчине.

Так что сегодня, повстречав человека, одетого так, как вы когда-то желали одеться в своих юношеских мечтах, вы понимаете, что это вовсе не ваша мечта шествует по улице, а просто некто, у кого были такие же мечты, решил, в отличие от вас, не достичь ее и не стать ею, но начать походить на нее, отправился в магазин и купил тот самый образ, который вам обоим нравился. Так что забудьте об этом.

Подумайте о Джеймсе Дине и всех его подражателях и обо всем, что это означает.

Трумен Капоте однажды сказал мне, что некоторые разновидности секса -- это полное, законченное проявление ностальгии, и мне кажется, что так оно и есть. Остальные виды секса включают ностальгию в разной степени, от незначительной до большой, однако мне представляется возможным утверждать, что большая часть сексуальных проявлений содержит определенные формы ностальгии, не важно по чему.

Секс -- это ностальгия по тому времени, когда ты еще хотел его временами.

Секс -- это ностальгия по сексу.

Некоторым кажется, что проявления насилия сексуальны, однако мне такое понимание всегда было недоступным.

В соннике моей матери на "любовь" всегда выпадало счастливое число. Когда я был маленький, мама увлекалась числами, и я помню, как она все время справлялась с сонником по поводу увиденного сна, вычитывая в книге, к счастью ли был сон, и пояснения давались в виде чисел, с которыми потом нужно было что-то делать. И сны про "любовь" всегда приносили ей счастливое число.

Когда хочется на что-то быть похожим, значит, ты это на самом деле любишь. Когда хочется быть, как скала, ты действительно любишь скалу. Мне нравятся пластиковые персонажи, куклы в человеческий рост.

Люди с красивой улыбкой меня просто завораживают. Следовало бы задуматься, что заставляет их улыбаться так красиво.

Человеческое существо вызывает желание поцеловать его, когда на нем нет макияжа. Губы Мэрилин не хотелось целовать, однако они были в высшей степени фотогеничны.

Один из моих фильмов, "Женщины восстали" ("Бунтующие женщины"), поначалу назывался просто "Секс", и я теперь уже не помню, почему мы решили изменить название. Три главные женские роли играли трое транссексуалов: Кенди Дарлинг, Джекки Куртис и Холли Вудлон. Все они играли женщин в разной степени и на разных стадиях "освобождения".

Помимо всего прочего, транссексуалы -- живое свидетельство того, какими женщины хотели быть, какими некоторые люди до сих пор хотят их видеть, какими некоторые женщины до сих пор хотят являться. Транссы -- это ходячие архивы идеальной кинозвездной женственности. Они исполняют ту же роль, что и документальное кино, как правило, посвящая свою жизнь созданию образа блестящей праздной женственности, вечно живого и вечно доступного для изучения (с не очень близкого расстояния).

Для того чтобы получить отдельную палату в больнице, раньше требовалось быть очень богатым, но теперь вам ее непременно предложат, если вы транссексуал. Если вы транссексуал, то вас захотят изолировать от остальных пациентов, хотя, может быть, транссексуалов теперь наберется на целую плату.

Меня совершенно завораживают молодые люди, готовые свою жизнь положить на то, чтобы превратиться в настоящих девушек. Им приходится так тяжело трудиться, просто двойную нагрузку нести, чтобы вытравить из себя все признанные мужские признаки и взрастить в себе все признаки женского. Я не хочу сказать, что именно этим и следует заниматься, я не хочу сказать, что это отличная идея, я не хочу сказать, что это не сведение самого себя на нет и не саморазрушение, и я не хочу сказать, что это, возможно, не самая уникальная по степени абсурдности вещь, которую мужчина может проделать со своей жизнью. Я хочу сказать только, что это тяжкий труд. Этого вы у них не отнимете. Тяжкий труд -- выглядеть полной противоположностью тому, чем тебя сотворила природа, стать не только имитацией женщины, но, в первую очередь, имитацией женщины вымышленной. Когда кинозвезды оставляют кино и отправляются на кухню, они больше не выглядят, как звезды, -- они выглядят, как мы с вами. Транссексуалы -- напоминание о том, что некоторые звезды все-таки не совсем, как мы с вами.

В течение долгого времени мы снимали в своих фильмах множество транссов, потому что настоящих девушек, наших знакомых, трудно было чем-нибудь увлечь, а транссексуалы увлекались всем, что им ни предложи. Но со временем девушки стали более энергичными, так что мы снова стали снимать их, и довольно часто.

В фильме "Женщины восстали" Джекки Куртис сымпровизировал одну из лучших мизансцен, посвященных разочарованию в сексе, когда он в женской роли, изображая девственницу -- учительницу из города Байонн, штат Нью-Джерси, -- был вынужден орально доставить удовлетворение Мистеру Америке (то есть "взять в рот"). Перестав, наконец, давиться и кое-как завершив весь процесс, бедняга Джекки никак не могла понять, занималась она сексом или нет: "Невероятно, что, лишившись именно этого, миллионы девушек кончают с собой, когда их приятели сбегают..." Джекки высказывала те самые недоумения, которые становятся уделом многих, пришедших, наконец, к пониманию, что секс -- просто тяжелый труд, как и все остальное¹.

Проблемы у людей возникают в основном от фантазий. Если бы у вас не было фантазий, у вас не было бы и проблем, потому что вы бы просто принимали жизнь такой, как она есть. Но тогда у вас не возникало бы и романтической влюбленности, потому что романтическая влюбленность -- это когда вы нашли свою мечту воплощенной в том, кто и рядом с ней не стоял. Мой приятель все время повторяет: "Женщины любят во мне мужчину, которым я не являюсь".

Когда говоришь с влюбленным человеком, то очень легко допустить бестактность, потому что они гораздо чувствительнее ко всему относятся. Однажды, помнится, я был на званом обеде, разговаривал с парочкой, причем они выглядели очень счастливыми и довольными друг другом, и сказал: "Вы самая счастливая пара, какую мне только доводилось видеть". Это было принято благосклонно, и тогда я продолжил и ляпнул свою неизбежную ежевечернюю бестактность: "У вас, должно быть, любовь, о которой пишут в книжках. Я уверен, что вы встретили друг друга еще в раннем детстве". Тут у них вытянулись лица, они отвернулись и избегали меня на протяжении всего вечера. Как выяснилось позже, один ушел от жены, а другая от мужа, они бросили детей, чтобы быть вместе.

Так что нужно непременно соблюдать осторожность, когда говоришь с человеком о его любовной жизни. Когда человек влюблен, его проблемы обретают странные пропорции и трудно судить о том, что может его задеть.

Очень странно бывает думать о любовных проблемах людей, которых хорошо знаешь, потому что их любовные проблемы сильно отличаются от их житейских проблем.

Я знаю одного транссексуала, который все ждет настоящего мужчину, что наконец его/ее полюбит. Мне постоянно встречаются сильные женщины, ждущие, чтобы слабый мужчина пришел и поработил их.

Я не знаю никого, кто бы не мечтал. Мечты, должно быть, есть у каждого.

Мой приятель-кинопродюсер действительно докопался до истины, когда сказал: "Фригидные люди способны сечь по-настоящему". Он был прав: действительно могут и действительно секут.

Слава

Ъ. . Чего от тебя хотели эти звукооператоры?

Э. Они хотели, чтобы я порезал пленку. Мой голос тогда зазвучит, будто я пою.
Мне нравится рекламный ролик "Дейли Ньюс", который ты делал для телевидения. Я смотрел его пятнадцать раз.

Некая компания недавно выразила намерение купить мою ауру. Моя продукция их не интересовала. Они повторяли все время: "Нам нужна ваша аура". Я так и не понял, что им было нужно. Но они готовы были заплатить за это кучу денег. И тогда я подумал, что если кто-то хочет заплатить так много за мое "то самое", мне нужно постараться выяснить, в чем оно состоит.

Мне кажется, аура -- это нечто такое, что видно только другим, и при этом они видят ровно столько, сколько хотят увидеть. Она живет только глазами другого. Ауру можно увидеть только у тех, с кем плохо знаком или незнаком вообще. Вчера вечером я обедал со всей свой "командой". Ребята из "команды" относятся ко мне, как к чему-то совершенно обыкновенному, потому что знают меня и видят каждый день. Но вчера пришел один приятный парень, которого кто-то из них привел и который не был со мною знаком, так он все не мог поверить, что обедает со мной! Остальные видели меня, но он видел мою ауру.

Когда просто смотришь на уличного прохожего, у него действительно может оказаться аура. Но стоит ему только открыть рот, и ауры след простыл. "Аура" держится, пока не заговоришь.

Самая громкая слава у тех, чьи имена написаны на больших магазинах. Людям, именами которых названы крупные магазины, я завидую по-настоящему. Вроде Маршалла Филда.

Однако быть знаменитым вовсе не так уж важно. Если бы я не был знаменит, в меня не стали бы стрелять за то, что я Энди Уорхол. Может статься, меня подстрелили бы во время службы в армии. Или, наоборот, я стал бы толстым школьным учителем. Никогда ничего не знаешь наперед.

Хорошая причина стать знаменитым -- возможность читать все толстые журналы, зная поименно тех, о ком говорится в каждой статье. Страница за страницей -- и одни твои знакомые. Мне нравится данный вид читательского опыта, это лучший аргумент в пользу того, чтобы стать знаменитым.

Я постоянно нахожусь в смущении относительно того, кто является истинным автором новостей. Мне всегда казалось, что если в новостях появляется твое имя, тогда тебе и должны заплатить гонорар. Потому что это именно твои новости, а они берут их и продают, будто собственную продукцию. Но, с другой стороны, они вечно говорят, что помогают тебе, и это тоже правда, но все же если бы люди не отдавали своих новостей в новостные издания, если бы каждый пользовался своими новостями исключительно единолично, у новостных изданий не было бы никаких новостей. Так что, мне кажется, платежи должны быть взаимными. Однако до конца я в этом все-таки не разобрался.

Самый ужасный, самый жестокий материал обо мне, который когда-либо печатали, -- это репортаж в журнале "Тайм" о том, как меня подстрелили.

Я выяснил, что все интервью подготавливаются заранее. Они наперед знают, что хотят о тебе написать, и знают, что о тебе думают, прежде чем с тобой поговорят. Так что они просто выискивают там и сям словечки и подробности, могущие послужить иллюстрацией тому, что они собираются написать. Если поддаться на провокацию и принять все за чистую монету, никогда не угадаешь, что за статью напишет человек, с которым ты разговариваешь. Самый милый, самый смешливый человек может написать подлый злобный текст, а люди, которые, по вашему мнению, вас ненавидят, пишут иногда смешные, милые статьи. Журналистов труднее понять, чем политиков.

Когда кто-то пишет действительно злобную статью, я стараюсь не ввязываться в скандал, потому что кто ты такой, чтобы знать, будто все это неправда?

Люди часто говорили, будто я старался "наколоть" прессу, давая одну автобиографию одной газете и другую -- другой. Мне нравилось давать разную информацию в разные журналы, потому что это позволяло как бы пометить, кто откуда добывает сведения. Встречая потом людей, по тому, что из сказанного мною они цитировали, я всегда мог судить, какие газеты и журналы они читают. Иногда смешные вещи напоминают о себе много, много лет спустя, как, например, когда интервьюер говорит: "Вы однажды сказали, что Лефрак Сити -- самое красивое место на земле", и сразу становится понятно, что он читал интервью, данное тобой много лет назад журналу "Аркитекчурел Форум".

Правильная статья, появившаяся в правильном месте, может на месяцы и даже на годы обеспечить человеку внимание общества. Я двенадцать лет жил возле одного бакалейного магазина. Каждый день я ходил туда, бродил между полок, выбирая то, что мне по вкусу, -- это мой любимый ритуал. Двенадцать лет я делал это каждый день. Затем однажды вечером "Нью-Йорк Пост" опубликовала на первой полосе цветную фотографию: Моника Ван Ворен, Рудольф Нуриев и я. Когда я пришел в магазин следующий раз, все продавцы заорали: "Вот он!" и "Я же говорил, что это тот самый!" Мне не захотелось больше туда ходить. Затем, когда моя фотография появилась в "Тайм", я неделю не мог выгуливать собаку в парке, потому что на меня показывали пальцем.

Всю свою жизнь и вплоть до прошлого года в Италии я был никем. Я был кем-то -- с оговорками -- в Германии и Англии, и потому-то я больше не езжу в эти страны, но в Италии не могли даже правильно написать мою фамилию. И вот однажды "Л'Уомо Вог" выяснила, наконец, как она пишется, от одной из наших суперзвезд, которая начала выезжать с одним из их фотографов, -- видимо, это шептали ночью между ласк, -- как бы там ни было, он сообщил "Л'Уомо", как пишется моя фамилия, как называются мои фильмы, и передал им снимки с моих работ, и теперь я стал в Италии объектом массового помешательства. Я был, помнится, в малюсеньком городке под названием Боиссано на менее удачной стороне Ривьеры, пил себе аперитив на терраске у местного газетного киоска, так молодой парень, старшеклассник, подходит ко мне и говорит: "Привет, Энди, как там Холли Вудлон?" Я был потрясен. Он знал примерно пять слов по-английски, и четыре из них были Flesh, Trash, Heat и Dallesandro², причем последнее -- итальянское и потому не считается.

Мне всегда были интересны ведущие ток-шоу. Один знакомый говорил мне, что может посмотреть на человека, ведущего такую передачу, и сразу сказать, откуда он родом, в какую школу ходил, к какой церкви принадлежит, -- просто по тому, каких людей он приглашает на передачи и какие вопросы задает. Мне бы очень хотелось обладать этой способностью -- просто видя человека в телепрограмме, знать о нем все, уметь определять, какие у него проблемы. Представьте себе, смотрите вы ток-шоу и немедленно понимаете, например, следующее:

- у этого проблема в том, что он хочет быть красавцем;
-- у этого проблема в том, что он ненавидит богатых;
-- у этого проблема в том, что у него "не стоит";
-- у этого проблема в том, что он хочет себя пожалеть;
-- у этого проблема в том, что он хочет казаться умным.

Может быть, вы даже смогли бы тогда понять, почему у Дины Шор нет проблем.

А еще удивительно было бы обладать способностью определять цвет глаз человека, только взглянув на него, -- цветное телевидение до сих пор не очень позволяет в этом разобраться.

Некоторые люди заражены какой-то телевизионной магией. Вне видимости камеры они просто разваливаются на куски, а как только попадут в фокус, собираются и чудесно выглядят. Они дрожат и потеют, пока ждут своего выхода; дрожат и потеют, пока идут рекламные минуты; дрожат и потеют, когда все уже закончилось. Но покуда камера нацелена на них, они имеют вальяжный и уверенный в себе вид. Камера включает их и выключает.

Я никогда не разваливаюсь на куски, потому что никогда не собираюсь воедино. Просто сижу и повторяю: "Я сейчас упаду в обморок. Я упаду в обморок. Я знаю, что сейчас упаду в обморок. Я еще не упал в обморок? Значит, скоро упаду". Находясь на телевидении, я не могу заставить себя думать о том, что сейчас будут спрашивать или что я собираюсь произнести. Я думаю только: "Это что же, прямая трансляция? Да? Ну, тогда ничего не получится, потому что я упаду в обморок. Я так и знаю, что вот-вот упаду в обморок". При прямой трансляции у меня случается именно такой поток сознания. При аудиозаписи все совсем не так.

Мне при этом всегда казалось, что ведущие ток-шоу и прочие персонажи нашего телевидения понятия не имеют о том, что можно так нервничать, но потом мне пришло в голову, что у многих из них имеется разновидность той же самой проблемы -- может быть, они все время твердят про себя: "Я все напорчу, я все напорчу -- вот летний домик в Ист-Хэмптоне -- вот идет совместная реклама Парк Авеню -- вот уже про сауну..." Разница в том, что, пока они прокручивают эту разновидность "я сейчас упаду в обморок", телевизионная магия помогает им как-то собраться и извлекать откуда-то нужные строки и сведения.

Некоторым стоит только начать выступление, как они "заводятся". "Заводиться" каждый может по-своему. Я как-то наблюдал по телевизору за молодым актером, которому вручали премию "Эмми". Как только он поднялся на сцену, тут же завелся, сразу начал играть, заговорил: "В первую очередь я хочу поблагодарить свою жену", стал разыгрывать сцену "незабываемые моменты жизни". Он просто царил. Я подумал, каким фантастическим, грандиозным моментом может стать вручение приза, вроде как сейчас для кого-то, кто начинает "заводиться" только перед большим скоплением публики. Если именно это его заводит, то тут уж настает его час, он должен чувствовать себя великолепно, думать: "Я могу все, все, все".

Но и у каждого находится, должно быть, специальное время и место, когда он может завести себя.

Когда я завожусь?

Я завожусь, когда отключаюсь и иду в постель. Это мой грандиозный миг, я всегда жду его с нетерпением.

Хорошие исполнители, мне кажется, это просто сверхвместительные накопители, поскольку они могут изображать эмоции, речь, внешность, настроение, -- они более вместительны, нежели магнитофонная запись, видеопленка, большая книга. Хорошие исполнители могут каким-то образом накапливать в себе опыт в его полном объеме -- людей, ситуации, -- а затем воспроизводить его по желанию. Они произносят строфу совершенно так, как ее следует произнести, и при этом выглядят совершенно так, как следует выглядеть, произнося ее, потому что где-то когда-то они уже наблюдали всю сцену целиком и зафиксировали ее в памяти. Им известно, таким образом, и какие строки должны последовать, и как их следует озвучить. И как промолчать.

Моему пониманию доступны либо любители, либо очень плохие исполнители, потому что, что бы они ни делали, оно никогда не умеет состояться до конца, а потому и не может быть фальшивкой. Но никогда, никогда я не мог понять по-настоящему хороших, профессиональных исполнителей.

Каждый профессиональный исполнитель, которого мне приходилось видеть, проделывал совершенно те же самые вещи в совершенно те же самые моменты в каждом шоу. Им заранее известно, где публика засмеется, а где будет глубоко тронута. Мне же нравятся вещи, которые меняются от раза к разу. Поэтому меня волнуют любительские постановки и плохие актеры -- тут никогда не знаешь, что они выкинут в следующее мгновение.

Джекки Куртис долгое время писал пьесы и ставил их на Второй авеню, и каждый вечер пьеса менялась -- и слова, и даже сюжет. Только название пьесы оставалось прежним. Если двое видели одну и ту же пьесу в разные дни и делали попытку о ней поговорить, скоро выяснялось, что в двух представлениях не было ничего общего. Представления этих пьес "эволюционировали", поскольку сами пьесы все время изменялись.

Я знаю, что профессионалы работают быстро, и это хорошо, они являются вовремя и без пропусков, и они в форме, и они в курсе, и они исполняют свои номера, и с ними не возникает никаких проблем. Вы смотрите их представление, и они выглядят так естественно, вы поверить не можете, что это не импровизация, -- все выглядит так, будто рассмешившая вас строчка пришла им в голову, пока они произносили предыдущую. Но вот вы идете смотреть то же самое представление на следующий вечер, и все та же самая смешная строчка случайно приходит им в голову в тот же самый момент.

Если я когда-нибудь стану подбирать актера на роль, я хочу, чтобы это был "неподходящий" человек. Я никогда не мог себе представить "подходящего" актера в какой бы то ни было роли. Подходящий актер в подходящей роли -- это было бы слишком. Кроме того, ни один человек не может полностью подходить ни на какую роль, потому что роль сама по себе ненастоящая, только часть настоящего, поэтому гораздо лучше найти кого-нибудь, кто совершенно не подходит. Тогда вы сможете быть уверены, что чего-то добьетесь.

Неподходящие люди кажутся мне всегда такими подходящими. Когда же перед вами много народу и все хорошие, трудно бывает сделать выбор, и самое простое здесь -- выбрать по-настоящему неподходящего человека. И я всегда выбираю этот простейший путь, потому что для меня "простейший" означает также и "наилучший".

Вчера я работал над рекламой звукового оборудования, пытался выговорить все слова, которые они мне понаписали и которые я сам никогда бы не стал говорить таким именно образом, -- пытался, но просто не смог.

Когда в фильме с Элизабет Тейлор я играл некое лицо в аэропорту, мне нужно было произнести что-то вроде: "Пойдемте. У меня важная встреча", у меня же все время выговаривалось: "Айда, девчата". Но в Италии звук все равно записывают наново, так что не важно, чего ты там не сказал, ты это скажешь все равно.

Однажды мы делали рекламу авиалинии с Сонни Листоном: "Нужно хвалиться тем, что у тебя есть!" Мне нравилось говорить это, но они затерли мой голос во время перезаписи, хотя голос Сонни не тронули.

Кое-кто считает, что знаменитости могут произвести впечатление, только если о них знаешь с раннего детства или если узнал о них задолго до того, как познакомился. Они утверждают, что если ты никогда о ком-то не слышал и вдруг с ним познакомился, а затем тебе кто-нибудь скажет, что тебя только что представили самому богатому, самому известному человеку во всей Германии, например, на тебя это знакомство не произведет никакого впечатления, потому что ты сам никогда не тратил времени на то, чтобы представить, как знаменито данное лицо. Я же думаю как раз наоборот: на меня не производят никакого впечатления все эти смешные люди, которых считают знаменитыми, потому что с ними-то познакомиться всегда проще простого. Вот когда я вдруг знакомлюсь с кем-то, с кем никогда не чаял познакомиться, никогда не думал, что в один прекрасный день с ним заговорю, -- это производит на меня неизгладимое впечатление. Люди вроде Кейт Смит, Лэсси, матери Паломы Пикассо, Никсона, "мамули" Эйзенхауэр, Тэб Хантер, Чарли Чаплина.

Маленьким мальчиком я часто слушал по радио "Поющую Даму" -- все время, пока занимался в постели своими раскрасками. Позже, в 1972 году, я пришел на вечеринку в Нью-Йорке, и меня представили женщине, говоря: "В свое время она была "Поющей Дамой" на радио". Я не мог в себя прийти от изумления. Я совершенно не мог поверить в то, что с нею только что познакомился, потому что никогда и не думал, что смогу ее увидеть. Исходил из того, что это невозможно ни при каких обстоятельствах. Когда знакомишься с кем-то, с кем и не мечтал познакомиться, то оказываешься застигнутым врасплох, ничего не успеваешь нафантазировать и никогда не разочаровываешься.

Есть люди, всю свою жизнь посвятившие размышлениям о какой-либо знаменитости. Они выбирают кого-нибудь, кто достаточно знаменит, и к нему -- или к ней -- буквально прилепляются. Все пространство своего сознания они заполняют размышлениями об этой персоне, с которой никогда и знакомы-то не были или, может, однажды только и встречались. Порасспрашивайте любую знаменитую особу, что ей приходит по почте, и у каждой непременно отыщется хоть один человек, помешанный на ней и постоянно пишущий письма. Так странно думать, что некто посвящает всю свою жизнь размышлениям о вас.

Мне все время пишут разные сумасшедшие. Мне все время кажется, что мое имя стоит в каком-то специальном списке для сумасшедших.

Меня беспокоит мысль, что когда сумасшедшие что-то делают, они потом через несколько лет совершают это повторно и не помнят, что делали то же самое раньше, -- им кажется, что все это абсолютно новая выдумка. Меня подстрелили в 1968-м, так что, можно считать, это была версия-1968. Теперь мне приходится думать: "Не захочет ли кто-нибудь совершить версию-1970 и подстрелить меня еще раз?" Другой тип фанатичного поклонника.

На заре создания фильмов фаны преклонялись перед звездами "целиком" -- они выбирали себе звезду и любили в ней все. Сегодня можно выделить разные уровни фанатического поклонения. Теперь каждая кинозвезда обожествляется частично. Сегодня в одной сфере жизни звезду обожествляют, а о другой сфере ее жизни попросту забывают. Великий рок-идол может продать миллионы и миллионы своих дисков, но если он снимет плохой фильм и будет высказано мнение, что фильм плохой, никто на него не купится.

В наши дни все новые и новые категории людей возводятся в ранг звезд. Новыми звездами гигантской величины становятся спортсмены. (Когда мне приходится смотреть передачи о больших спортивных событиях вроде Олимпийских игр, я думаю примерно следующее: "Когда же хоть кто-нибудь из них не побьет рекорд?" Пусть кто-то пробежал дистанцию за 2,2 -- значит ли это, что кто-то следующий пробежит ее за 2,1, 2,0 или 1,9 и так далее, пока рекорд не составит 0,0? Так в какой же момент они не смогут побить рекорд? Что им придется сделать -- поменять время или сменить рекорд?)

Сегодня, даже если вы полный проходимец, с вами будут продолжать считаться. Вы можете писать книги, выступать по телевидению, давать интервью, вы будете большой знаменитостью, и никто никогда не посмеет посмотреть на вас сверху вниз оттого, что вы проходимец. Вы будете продолжать высоко стоять в общественном мнении. И все это потому, что больше всего на свете людям нужны "звезды".

Работа, за которую много платят, помогает освободиться от собственного имиджа. Когда я зарабатывал, рисуя обувь для журналов, мне платили сдельно за каждый рисунок, так что я потом подсчитывал нарисованные мною туфли, чтобы вычислить, что мне за них причитается. Я выражал стоимость собственной жизни в количестве нарисованной обуви -- подсчитав рисунки, я знал, сколько у меня денег.

Манекенщицы могут иногда сильно нагрубить. Они получают почасовую оплату и отрабатывают по восемь часов в день, поэтому, даже сидя дома, считают, что им должны платить за потраченное на вас время. Кинозвезды зарабатывают миллионы долларов, можно сказать, ни за что, но стоит кому-нибудь попросить их сделать что-то даром, они совершенно звереют -- воображают, будто даже за труд поговорить с кем-то в бакалейной лавке им следует платить по пятьдесят долларов в час.

Так что всегда следует предлагать продукт, который не является непосредственно "тобой". Актриса может подсчитывать свои пьесы и фильмы, манекенщица должна вести счет своим фотографиям, писатель -- словам, художник -- картинам, и каждый должен совершенно точно знать, сколько он стоит, чтобы не застревать на мысли, будто его продукт -- это он сам, его слава и его аура.

Работа

Ъ. . Больницы -- это просто что-то чудовищное.

Э. Когда я оказался при смерти, мне пришлось написать на чеке свое имя.

До того как меня подстрелили, мне казалось, что я присутствую здесь скорее наполовину, чем целиком, -- я подозревал, что не жизнью живу, а смотрю телевизор. Часто слышишь, будто все, что происходит в кино, нереально, на самом же деле нереальны те вещи, которые случаются с тобою в жизни. В кино все эмоции выглядят такими сильными, такими настоящими -- когда же в жизни с тобою что-то случается, это по большей части похоже на телепередачу, ты ничего не чувствуешь.

И прямо в тот момент, когда в меня стреляли, и впоследствии я был уверен, что смотрю телевизор. Каналы переключают, но все это -- телевидение. Каждый раз, когда ты действительно, на самом деле чем-то поглощен, думаешь, как правило, совсем о другом. В тот момент, когда нечто происходит, ты мечтаешь о других вещах. Когда я очнулся в незнакомом месте, я не знал еще, что это больница и что через день после того, как стреляли в меня, убили Боба Кеннеди, -- я услышал в полубреду, что тысячные толпы в соборе святого Патрика молятся и не могут утешиться, затем кто-то произнес: "Кеннеди", и это вернуло меня в мой телевизионный мир, потому что тогда до меня дошло: это я сам лежу здесь в страдании.

Итак, меня подстрелили на моем рабочем месте "Энди Уорхол Энтерпрайзиз". В то время, в 1968 году, компания "Энди Уорхол Энтерпрайзиз" состояла из нескольких людей, работавших на меня на постоянной основе, множества тех, кого сегодня назвали бы "внештатниками" и кто трудился над специальными проектами, а также некоторого количества сверхзвезд или гиперзвезд, не знаю, как еще можно назвать людей, наделенных огромным талантом, при том, что этот талант очень трудно определить и еще труднее продать. Таков был штат "Энди Уорхол Энтерпрайзиз" в те дни. Интервьюер задал мне кучу вопросов относительно того, как я управляю своей конторой, а я пытался объяснить ему, что я ею вовсе не управляю, скорее, она правит мной. Объясняя, я часто пользовался фразами типа "добывать бекон для семьи" ("зарабатывать на хлеб с маслом"), так что вряд ли он на самом деле понял, что я имел в виду.

Все то время, что я находился в больнице, мой штат продолжал свою деятельность, и я понял, что создал-таки кинетический бизнес, ведь он мог функционировать без моего участия. Эта мысль доставила мне удовольствие, потому что к тому времени я уже пришел к выводу, что бизнес -- самое лучшее искусство.

Индустриальное искусство -- следующий шаг после Искусства с большой буквы. Я начинал как прикладной художник, а закончить хотел бы как художник индустриальный. Создав вещи, именуемые, в числе прочего, "искусством", я обратился к индустриальному искусству. Захотел стать Бизнесменом в Искусстве или Индустриальным Художником. Преуспевание в бизнесе -- самый пленительный вид искусства. В эпоху хиппизма люди отказались от идеи бизнеса -- они стали говорить: "деньги -- зло" и "работа -- зло". Но зарабатывание денег -- это искусство, и работа -- искусство, а успешный бизнес -- лучший вид искусства.

Поначалу отнюдь не все в "Энди Уорхол Энтерпрайзиз" было хорошо организовано. Мы совершили прыжок от искусства непосредственно к предпринимательству, подписав с одним кинотеатром договор о том, что будем давать им по новому фильму каждую неделю. Это поставило наше кинопроизводство на коммерческую основу, а нас заставило перейти от короткометражных фильмов к полнометражным и затем к игровым. Мы понемногу начали понимать в спросе и предложении и сделали попытку продавать свои фильмы самостоятельно, но вскоре выяснилось, что это нам не по силам. Я не собирался превращать наши картины в собственно коммерческие. Довольно было и того, что искусство входит в область коммерции, выходит в открытый мир. Видеть наши фильмы там, в настоящем мире, в больших залах, а не только здесь, в нашем артистическом мирке -- это по-настоящему пьянило. Индустриальное искусство. Индустрия искусства. Индустрия Индустриального Искусства.

Мне всегда нравилось работать с отходами, создавать свои произведения из отходов. В выброшенных вещах, которые всем кажутся ненужными, содержится огромный потенциал неожиданности -- я всегда так думал. Это похоже на работу по утилизации. Мне всегда казалось, что в отходах -- огромный запас смешного. Когда я смотрю старый фильм с Эстер Уильямс и там сто девиц разом спрыгивают с качелей, я пытаюсь представить, что у них творилось во время репетиций, и сколько делали дублей, и что, может быть, какая-то из девиц в какой-то раз не решилась спрыгнуть тогда, когда было нужно; я думаю о кадрах, которые вырезали и выбросили: статистка, уцепившаяся за свои качели. Лента с дублем этой сцены оказалась среди отходов на полу монтажной -- ее вырезали, а может, и девушка оказалась среди отходов -- ее, наверное, уволили, но вся та сцена намного смешнее, чем настоящая, где все происходит, как надо, и девушка, которая струсила и не прыгнула, -- звезда вырезанной сцены.

Я вовсе не хочу сказать, что общепринятый вкус плох и поэтому то, что он отвергает, заведомо хорошо: я говорю, что отвергнутое им и выброшенное, может быть, и плохо, но что, если можно это подобрать и превратить во что-то хорошее или, по крайней мере, интересное, -- убытков окажется значительно меньше, чем было бы в обычном случае. Вы утилизуете работу, вы утилизуете людей, и вы развиваете свой бизнес -- побочный продукт чужого бизнеса. Чужого и, между прочим, непосредственно конкурирующего с вашим. Так что это весьма экономичный способ вести дела. Это к тому же и самый веселый способ вести дела, потому что, как я уже говорил, в отходах заведомо есть нечто очень смешное.

Жизнь в Нью-Йорке сама по себе -- мощный стимул предпочесть именно то, от чего отказались другие, чтобы выбирать среди отходов. Здесь такое множество народа, с которым приходится конкурировать, что единственная надежда получить хоть что-нибудь -- это изменить собственные вкусы и желать именно того, что другие не хотят. Например, в пригожие солнечные дни в Нью-Йорке не протолкнуться -- за телами гуляющих не видно Центрального парка. Однако ранним утром в воскресенье, когда ветер воет, и дождь хлещет, и никому неохота вставать, и никто не собирается выходить наружу, даже если и встал, вы можете отправляться на прогулку, ходить где вздумается и иметь весь город в собственном распоряжении, и это чудно.

Когда у нас еще не было денег, чтобы снимать игровое кино с тысячами вырезок и дублей, я старался упростить процесс производства фильмов и делал картины, в которых использовался каждый сантиметр отснятой пленки -- так было и дешевле, и проще, и смешнее. Кроме того, мы сами обходились таким образом без отходов. Потом, в 1969-м, мы начали редактировать свои фильмы, но даже если говорить о них, отходы мне нравились больше всего. Все выброшенные куски просто великолепны. Я все их тщательно собираю и сохраняю.

От своей философии использования отходов я уклоняюсь в том, что касается двух вещей: а) моей собаки и б) еды.

Я знаю, что собаку мне следовало искать в приюте для бездомных животных, но я вместо этого ее купил. Так уж случилось. Я ее увидел, полюбил и купил, так что в этом случае чувства заставили меня отказаться от стиля.

Также я должен признаться, что не могу есть отбросы. Еда -- самая большая экстравагантность, которую я себе позволяю. Я себя по-настоящему балую, но стараюсь компенсировать это тем, что тщательно собираю остающиеся пищевые отходы и либо приношу их в контору, либо оставляю на улице и утилизую таким образом. Совесть не позволяет мне что-либо выкинуть, даже если я это больше есть не буду. Как я уже говорил, в смысле еды я себя действительно избаловал, так что и пищевые отходы у меня шикарные -- кот моего парикмахера ест паштет из гусиной печенки по меньшей мере два раза в неделю. В моем случае пищевые отходы -- это, как правило, мясное, потому что я всегда покупаю большой кусок мяса, ставлю его жариться, а незадолго до того, как оно готово, ломаюсь и ем то, чего мне больше всего хотелось на обед: хлеб с джемом. Все мои телодвижения по приготовлению белков -- сплошной самообман: на самом деле мне хочется только сахара. Все остальное -- это так, камуфляж, потому что нельзя же пригласить принцессу на обед и заказать вместо закуски пирожное, как бы тебе его ни хотелось. Все считают, что нужно есть белки, и приходится делать это, чтобы о тебе не судачили. (Если ты вознамеришься проявить упорство и закажешь пирожное вместо закуски, тебе непременно придется объяснять, почему тебе его так хочется, излагать свою философию: "пирожное вместо обеда". А поскольку это ужасная морока, ты отказываешься от того, чего тебе по правде хотелось, и заказываешь баранину.)

Свою первую магнитофонную запись я сделал в 1964 году. Непосредственно в данный момент я стараюсь припомнить, что, собственно, происходило, из чего возникло то, что я стал записывать в первый раз. Я прекрасно помню, кто это был, но не могу вспомнить, почему я носил с собой в тот день магнитофон, а также почему я вообще вышел и его купил. Кажется, все это началось с того, что я собрался поработать над книгой. Приятель написал мне записочку, и в ней говорилось, что все наши с ним знакомые пишут книги, и мне захотелось не отставать от других и тоже написать. Так что я купил этот самый магнитофон и записал на него самого интересного человека, которого только знал в то время, Ондина, записывал его целый день. Мне были ужасно любопытны все те новые люди, с которыми я постоянно знакомился и которые могли бодрствовать по неделе кряду, не чувствуя никакой потребности в сне. Я думал: "Эти люди одарены таким воображением. Мне хочется знать, что они делают, почему они так одарены воображением и творческими способностями, все время разговаривают, все время заняты, всегда полны энергии, как это им удается сидеть допоздна и не уставать, а потом, смотришь, прошло целых четыре дня". Я исполнился решимости не ложиться ни днем, ни ночью и записать Ондина, самого разговорчивого и энергичного из них. Но где-то в процессе я почувствовал усталость, и пришлось заканчивать эту двадцатичетырехчасовую запись в следующие два дня. Так что на самом-то деле мой роман, который назывался "А", оказался подделкой, поскольку выдавался за "роман" в непрерывной двадцатичетырехчасовой записи, а в действительности был записан в несколько приемов. На него ушло двадцать пленок, потому что я пользовался маленькими кассетами. И как раз тогда же несколько ребят заглянули в студию и спросили, не нужно ли чего поделать, так что я попросил их расшифровать и записать мой роман, и им потребовалось полтора года, чтобы расшифровать и напечатать запись одних суток! Сейчас это кажется мне просто невероятным, потому что я знаю, что если бы они постарались, то закончили бы все в одну неделю. Тогда же я время от времени бросал на них восхищенные взоры, так как им удалось убедить меня, будто машинопись -- самая медленная, кропотливая и утомительная работа в мире. Теперь-то мне понятно, что они представляли собой отходы машинописной профессии, но тогда я этого не знал. Может быть, им просто нравилось слоняться между теми, кто ошивался в те дни в моей мастерской.

Что еще было недоступно моему пониманию -- это все те люди, которые никогда не спали и все время хвастались: "Во, я перевалил за девятый день, просто великолепно!" Наблюдая за ними, я подумал: "Может быть, настало время снять фильм о человеке, который спит всю ночь". Но моя камера снимала только по три минуты, так что каждые три минуты мне приходилось заправлять новую пленку, чтобы снять еще три минуты. Чтобы наверстать те три минуты, что я тратил на перезарядку пленки, я начал снимать на медленной скорости, а потом мы показывали нашу замедленную съемку на медленных оборотах, чтобы наверстать целый фильм, который я не успел снять.

Наверное, я определяю понятие "работа" очень расширительно, так как думаю, что быть живым само по себе значит производить огромное количество работы, притом вовсе не по собственному желанию. Быть рожденным -- все равно что быть похищенным. А затем проданным в рабство. Люди трудятся каждую минуту. Машина никогда не останавливается. Даже когда спишь.

Самая тяжелая умственная работа, какую мне только приходилось делать, -- это пребывание в суде в то время, когда тебя оскорбляет адвокат противной стороны. Ты чувствуешь себя совершенно оставленным там, за стойкой для дачи свидетельских показаний, и друзья не могут выступить в твою защиту, и все хранят молчание, и говорите только ты и этот адвокат, и адвокат оскорбляет тебя, и ты вынужден позволить ему это делать.

Мне нравилось работать, когда я работал на коммерческую рекламу, где тебе объясняют, что нужно сделать и как это делается, и все, что нужно делать, -- это внести легкие поправки, а потом говорят "да" или "нет". Тяжко приходится тогда, когда самому нужно выдумывать безвкусные вещи. Когда я думаю, какого человека я хотел бы все время держать при себе, мне кажется, что это должен быть босс, начальник. Начальник, который станет мне все время говорить, что нужно делать, потому что это идеально упрощает любую работу.

Если у вас нет работы, где приходится делать то, что вам говорят, тогда единственный "человек", достойный стать вашим начальником, -- это компьютер, запрограммированный специально под вас, принимающий в расчет и ваше финансовое положение, и ваши предрассудки, причуды, мыслительный потенциал, эксцессы вашего темперамента, таланты, личностные конфликты, перспективу внутреннего роста, объем и характер конкуренции, с которой приходится иметь дело, и что вы будете есть на завтрак в тот день, когда нужно завершить работу по контракту, и кому вы завидуете, и т.д., и т.п. Немало есть людей, которые могут оказать мне помощь относительно каких-то частей и сегментов, но только компьютер может стать совершенным помощником.

Если бы у меня был хороший компьютер, я мог бы за уик-энд припоминать все то, что позабыл за неделю. Компьютер был бы высококвалифицированным начальником.

В настоящее время мне совершенно необходимо побольше встречаться с представителями естественных наук, хотя я этого и не делаю. Наверное, самый интересный обеденный раут -- такой, на котором каждый гость обязан сделать за столом сообщение о какой-то научной новости. После такого обеда не останется ощущения, будто вы просто потратили время на то, чтобы вкладывать в свой организм куски пищи. О болезнях, впрочем, говорить не нужно. Только о новостях науки.

Мне приходит по почте много подарков, но мне бы хотелось, чтобы вместо подарков и почтовой рекламы художественных изданий мне присылали рекламу научных открытий, только изложенную таким языком, который был бы мне понятен. Это вернуло бы мне желание разрезать конверты.

Когда я работаю над коммерческим проектом, мне все время кажется, что случится что-то плохое. Мне все время мерещится, что сделка провалится самым ужасным, самым непоправимым образом. Все же, наверное, не стоит беспокоиться. Если чему-то суждено случиться, то оно и случится, ваша воля не имеет к этому никакого отношения. Однако оно никогда не случается прежде, чем вы перейдете черту, за которой вам уже будет все равно, случится оно или нет. Одна приятельница актриса сказала мне, что когда она уже перестала хотеть денег и драгоценностей, тут-то у нее и появились и деньги, и драгоценности. Мне кажется, так происходит ради нашего собственного блага, потому что, когда тебе чего-то уже не хочется, ты вряд ли ошалеешь, если тебе это дадут. Перестав вожделеть какой-то вещи, ты можешь справиться с обладанием этой вещью. Или еще не начав. Но никогда не в то самое время. Если тебе дают то, чего ты по-настоящему хочешь, ты просто шалеешь и начинаешь сходить с ума. Когда предмет вожделений находится у тебя в руках, все теряет реальные пропорции и очертания.

Следующая по трудности после жизни работа -- это секс. Разумеется, для некоторых это вовсе не работа, потому что им необходимо тратить энергию, у них достаточно сил для секса, и секс даже дает им дополнительные силы. Одни получают энергию от секса, а другие теряют энергию во время секса. Я выяснил, что для меня это слишком тяжелая работа. Однако же, если у вас есть на это время и вам необходимо тратить энергию, вы должны им заниматься. Тем не менее, вы избавите себя от кучи проблем, если предварительно выясните, кто вы -- производитель энергии в сексе или получатель энергии. Я, как уже говорилось, энергию теряю. Но когда я вижу людей, бегающих вокруг, высунув язык, и старающихся получить немного энергии от секса, я их понимаю.

Привлекательному человеку требуется затратить столько же работы, чтобы не иметь секса, как непривлекательному человеку, чтобы его иметь. Поэтому полезно, если привлекательные люди будут приобретать энергию в сексе, а непривлекательные -- терять, потому что таким образом их нужды будут принимать то же направление, что и нужды людей, которые с ними общаются и пытаются оказать на них воздействие.

Помимо занятий сексом, само по себе обладание полом является тяжелой работой. Интересно, что сложнее: 1) мужчине быть мужчиной, 2) мужчине быть женщиной, 3) женщине быть женщиной или 4) женщине быть мужчиной? Мне самому ответ пока неизвестен, но из наблюдений за всеми описанными типами я вынес впечатление, что именно мужчины, пытающиеся быть женщинами, считают, что им приходится труднее всех. Они выполняют две нормы. Им все приходится делать в двойном объеме, обдумывать: бриться или не бриться, наряжаться или не наряжаться, покупать мужскую одежду или женскую. Наверное, интересно стараться быть другого пола, но, может быть, не менее приятно оставаться и в своем собственном.

Мой приятель однажды попал в самую точку, сказав: "Только фригидные люди добиваются успеха". У фригидных людей нет тех стандартных эмоциональных проблем, которые заставляют остальных топтаться на месте и отдаляют от них успех. Когда мне было двадцать и я только-только кончил учиться, я уже понимал, что недостаточно фригиден, чтобы не дать проблемам отвлекать меня от работы.

Мне всегда казалось, что у молодых больше проблем, чем у стариков, и я надеялся, что смогу прожить до старости и пожить немного без проблем. Но потом я огляделся вокруг и увидел, что у всех молодых -- молодежные проблемы, а у всех постарше -- старческие проблемы. Но старческие проблемы показались мне не такими затруднительными, как молодежные. И тогда мне пришло в голову стать седым, чтобы никто не догадывался, сколько мне лет, и чтобы выглядеть в глазах других моложе того, что они сами мне дают. Седина предоставляла мне кучу преимуществ: 1) у меня будут старческие проблемы, заведомо более легкие, чем молодежные, 2) всех будет поражать, как я молодо выгляжу, и 3) я освобожусь от ответственности вести себя в соответствии с молодым возрастом -- смогу позволять себе эксцентричные выходки, впадать в сенильность, и никому это не покажется странным, потому что я уже седой. Если голова покрыта седыми волосами, каждое ваше движение кажется юным и проворным, а не просто активным и нормальным. Это подобно обретению нового таланта. И вот, когда мне было двадцать три или двадцать четыре года, я выкрасил волосы и стал совсем седым.

Что мне всегда хотелось видеть в своих помощниках, так это определенную степень недопонимания того, что я пытаюсь сделать. Не какое-то существенное, фундаментальное непонимание, просто легкое отсутствие взаимопонимания то там, то сям. Когда человек не вполне понимает, что ты от него хочешь, или когда он не совсем расслышал, что ты ему велел сделать, или когда пленка плохо записалась, или когда чьи-то посторонние фантазии начинают просачиваться в общий процесс, часто оказывается, что результат мне нравится гораздо больше, чем первоначальная собственная задумка. Потом, если взять то, что сделал первый человек, который тебя не до конца понял, и дать это кому-то еще, и велеть ему сделать из этого то, что, как он знает, тебе хотелось, тоже получается неплохо. Если между тобой и людьми никогда не возникает недопонимания, если все исполняют ровным счетом то, что им приказано, они делаются просто передатчиками твоих идей, и от этого становится скучно. Если же работаешь с людьми, которые тебя недопонимают, вместо мультипликации собственных идей получаешь их мутацию, а это по большому счету гораздо интереснее.

Мне нравится, когда у людей, которые со мной работают, возникают собственные идеи по поводу того, что нужно делать, -- тогда мне с ними не скучно; но кроме того я люблю, чтобы они имели со мной что-то общее и проявляли ко мне интерес. Люблю, когда обо мне заботятся, не люблю, когда обо мне забывают.

Назрела необходимость ввести в программы колледжей специальный курс для служанок и присвоить ему заманчивое громкое название, так я думаю. Люди никогда не согласятся делать работу, если на нее не навешано какое-нибудь громкое название. Идея Америки в теоретическом плане выглядит так величественно именно потому, что мы избавились от прислуги и мусорщиков, но кому-то надо же делать и эту работу. Мне думается иногда, что даже высокоинтеллектуальным особам работа служанки может принести много пользы, ведь они будут знакомиться с интересными людьми и работать в роскошных домах. В самом деле, ведь каждый делает что-то и для других: башмачник делает вам башмаки, вы поставляете развлечения башмачнику -- это всегда взаимообмен, и если бы не негативное отношение, которое вызывают у нас определенные виды занятий, этот обмен всегда происходил бы на равных. Мать всегда все делает для своего ребенка, так что же страшного в том, что кто-то с улицы придет и станет заботиться о вас? Однако всегда находятся люди, которые не моют и не чистят и считают, что тем самым они лучше других, которые и чистят, и моют.

Я всегда думал, что президент мог бы сделать очень многое в смысле изменения значимости разных видов труда. Представьте, например, отправляется президент в общественную уборную на Капитолийском холме и телевидение ведет прямой репортаж о том, как он моет унитазы, и он произносит прямо в камеру: "А почему бы и нет? Ведь кто-то должен это делать!" Это так подняло бы дух тех, кто делает эту замечательную работу, поддерживает чистоту в уборных. Ведь то, что они делают, на самом деле замечательно.

У президента такой огромный позитивный потенциал паблисити, а он его совсем не использует. Ему следует однажды сесть и составить список всех занятий, которые незаслуженно вызывают у людей брезгливость, а затем разрекламировать их по телевидению.

Иногда мы с Ъ мечтаем, что бы я делал, если бы стал президентом, как бы я использовал свое телевизионное время.

Самый высокий статус получили в общественном мнении стюардессы -- наши заботливые хозяйки в воздухе. Их работа, по сути дела, ничем не отличается от того, что делают официантки у "Бикфорда", за исключением, может быть, некоторых дополнительных нагрузок. Я вовсе не хочу унизить стюардесс, но мне хочется несколько возвысить бикфордовских подавальщиц. Вся разница между ними состоит в том, что стюардесса -- должность, созданная для Нового Мира, она никогда не ассоциировалась ни с какими классовыми заморочками, оставшимися нам в наследство от старосветского крестьянско-аристократического синдрома.

В Америке -- и это составляет самое величественное ее свойство -- зародилась традиция, согласно которой самые богатые потребители покупают примерно то же, что и беднейшие. Вы смотрите телевизор, видите рекламу кока-колы и знаете, что президент пьет кока-колу, Лиз Тейлор пьет кока-колу и -- только подумать! -- вы тоже можете пить кока-колу. Кока-кола есть кока-кола, и никакие деньги на свете не помогут вам купить ее лучше той, что пьет бездомный на углу улицы. Кока-кола везде одинакова и везде одинаково хороша. Лиз Тейлор это знает, президент это знает, бродяга это знает, и вы это знаете.

В Европе члены королевских семейств и аристократия питались гораздо лучше, чем крестьянство, -- они ели совершенно другую пищу. Либо куропатки, либо крупы -- для каждого класса своя обязательная еда. Но когда сюда, в Америку, прибыла королева Елизавета и президент Эйзенхауэр поднес ей хот-дог, он, я думаю, был совершенно уверен, что она и у себя в Букингемском дворце не смогла бы заказать хот-дог лучше, чем тот, что он ей купил за, может быть, двадцать центов на стадионе. Потому что не бывает хот-дога лучше, чем хот-дог на американском стадионе. Ни за доллар, ни за десять, ни за сто тысяч долларов она не смогла бы купить хот-дога лучше. Она могла купить его только за двадцать центов, точно так же, как любой другой.

Иногда приходит фантазия, что у действительно известных людей, богатых и живущих на широкую ногу, есть что-то недоступное тебе, что все у них лучше, чем у тебя, потому что у них денег больше. На самом же деле они пьют ту же самую кока-колу и едят те же самые хот-доги, носят ту же самую одежду, смотрят те же самые телепрограммы и те же самые фильмы. Богатому человеку не дано посмотреть более глупую версию "Правды или последствий" (Truth or Consequences) или более страшную версию "Изгоняющего дьявола". Ты можешь испытывать то же отвращение, что и он, видеть такие же кошмары во сне. Все это очень по-американски.

Идея Америки великолепна еще и потому, что равное отношение ко всем и есть самое американское. Например, есть множество мест, где тебе станут уделять особое внимание, если ты знаменит, но это не будет по-американски. Вчера, к слову сказать, со мной случилось нечто очень американское. Я отправился на аукцион в Парк-Бернет, но меня отказались впустить, потому что я был с собакой, так что пришлось дожидаться в вестибюле и вызывать приятеля, с которым у меня была назначена встреча, чтобы сообщить ему, что меня выгоняют. Пока я дожидался в вестибюле, несколько человек подошли и попросили у меня автограф. Это была типично американская ситуация.

(Необходимо заметить кстати, что при общении со знаменитостями "особое внимание" зачастую носит отрицательный характер. Иногда люди хамят мне в лицо просто оттого, что я -- Энди Уорхол.)

Везде, где только возможно, следует расплачиваться с людьми, меряя их труд той мерой, которая более всего подходит к их таланту или виду занятий. Писателю следует платить пословно, или постранично, или за частоту, с которой читатель расплачется или рассмеется, за главу, за количество новых идей, за целую книгу, за год работы -- это только некоторые возможные варианты. Режиссеру можно платить за фильм, или за фут отснятой пленки, или за то, сколько раз в кадре мелькнет "Шевроле".

Я все еще думаю о служанках. Должно быть, это связано с тем, какое ты получил воспитание. Некоторых совершенно не смущает мысль, что кто-то будет за ними прибирать, но, хотя я и говорю о том, что труд служанки не отличается ни от какого другого труда, -- говорю, потому что знаю, что их труд не должен считаться отличным от другого труда, -- все же временами в глубине души я испытываю мучительное смущение при мысли о том, что кто-то станет убирать за мной. Вот если бы я действительно был способен думать о служанках так же, как я думаю, например, о зубных врачах, мысль, что служанка убирает за мной, волновала бы меня не больше, чем то, что стоматолог лечит мне зубы. (Вообще-то стоматолог -- пример не очень удачный, потому что я на самом деле смущаюсь, когда мне лечат зубы, особенно если у меня в это время опять испортилась кожа, а приходится сидеть под их специальными зелеными лампами. Но я все же оставлю этот пример, потому что смущение, которое я испытываю, когда кто-то отчищает мне зубы, ничто по сравнению со стыдом, который я чувствую, когда служанке приходится прибирать за мной.)

Проблема, как вести себя со служанками, встает передо мной, только если я останавливаюсь в европейской гостинице или гощу у знакомых. Так неудобно лицом к лицу сталкиваться с горничной. Мне никогда не удавалось с честью выйти из этой ситуации. Некоторые мои знакомые очень непринужденно чувствуют себя в их присутствии и даже могут объяснять им, что следует сделать, но я никак не могу притерпеться. Когда я останавливаюсь в гостинице, то оказываюсь на целый день привязанным к своему номеру -- безвылазно сижу там, чтобы не зашла горничная. Здесь у меня настоящий пунктик. Потому что я не буду знать, что мне делать, куда девать глаза, на что смотреть, пока она убирает. Если задуматься над этим всерьез, то избегать горничных тоже тяжелый труд.

В детстве у меня никогда не возникало желания иметь слуг -- я мечтал только о конфетах. Когда подрос, стал мечтать "зарабатывать много денег, чтобы покупать конфеты" -- по мере взросления поневоле становишься реалистом. Затем, после третьего нервного срыва, все еще не имея конфет в достаточном количестве, я быстро пошел вверх и тогда уж начал накупать конфет все больше и больше, так что теперь у меня ими набита целая комната, повсюду пластиковые пакеты, полные сладостей. Так что, если осмыслить происходящее, мой успех увенчал меня не комнатой для прислуги, а комнатой для конфет. Как я и говорил, все зависит от того, какие мечты у тебя были в детстве, можешь ты выносить присутствие прислуги или нет. Вследствие тех фантазий, которые обуревали меня в свое время, я чувствую себя гораздо комфортнее, созерцая плитку "Херши", нежели служанку.

Странно все-таки, насколько в обладании деньгами нет ничего особенного. Ты ведешь троих друзей в ресторан и платишь три сотни долларов. О'кей. Но вот ты ведешь тех же троих друзей в угловой магазин -- магазинчик, -- и вы покупаете все там. Продуктами из углового магазинчика можно насытиться точно так же, как и в дорогом ресторане, даже в большей степени, и это обойдется в пятнадцать или в двадцать долларов, и еда, в принципе, будет та же самая.

Вчера я обдумывал, что необходимо делать в сегодняшней Америке, чтобы добиться успеха. В прежнее время для этого всего-то и нужны были чувство ответственности и дорогой костюм. Поглядев вокруг, я убеждаюсь, что сегодня нужно все то же самое за исключением дорогого костюма. Ничего больше, кажется, не требуется. Думай, как богатый. Одевайся, как бедный.

Окончание следует

Перевод с английского Натальи Кигай

¹ Джекки Куртис -- знаменитый транссексуал, поэтому то "она", то "он". -- Прим. переводчика.

² Названия фильмов Э.Уорхола. -- Прим. переводчика.