Майкл Корда: «Ослепительная жизнь»

Глава 11

Лето 1955 года совсем не походило на былые времена. И дело было не только в отсутствии яхты. Казалось, Алекс потерял интерес к югу Франции и впервые за многие годы не собирался туда. В начале июня он вместе с Золи отправился на Берлинский кинофестиваль, но Элексу с собой не взял. Возможно, он хотел предаться воспоминаниям и считал, что без нее это будет сделать легче, но, скорее, она сама не захотела ехать вместе с Золи.

Доктора, судя по всему, не сказали Алексу ничего утешительного. Золи, на которого возложили обязанность следить, чтобы в десять вечера Алекс возвращался в отель, жаловался, что тот слишком свободно интерпретировал требования врачей, и считал, что выполнил их предписание, оказавшись в постели хотя бы до полуночи. Годами Золи твердил, что Алекс убивает себя, и вот теперь он, наконец, оказался прав. Золи, наверное, трудно было играть роль сиделки при старшем брате: как и все в семье, Алекс называл его "бедняжка Золи", и вот теперь Золи должен был присматривать уже за "бедняжкой Алексом". Винсент благоразумно отказался ехать: у него не было приятных воспоминаний о Берлине.

Я не понимал, насколько серьезно болен Алекс, пока не узнал, что его отпустили в Берлин с условием, что он будет ложиться в десять. Алекса просили бросить курить, он отказался. Ему велели есть здоровую пищу, но он продолжал себя вести, как ему нравится, но то, что он согласился рано ложиться, казалось вообще чудом. Обыкновенно он даже обедать не садился до девяти вечера, а ложился не раньше часа-двух ночи. Раз уж он посчитал, что должен послушаться докторов, значит, действительно очень болен.

И все же ему удалось поработать в Германии. "Дойч Лондон Филмз" была одной из наиболее процветающих и наименее известных его компаний. Даже в 1945 году он считал Германию одним из основных рынков для британских фильмов. В Берлине Алекс разрабатывал дальнейшие планы копродукций. Но все переговоры прерывались в десять, когда Золи многозначительно постукивал по часам. Алекс извинялся, лукаво подмигивая, будто торопился на свидание, и оба брата отправлялись в машину, доставлявшую их в отель. "Как странно делить лучшие апартаменты в отеле с братом вместо красивой девушки", -- говорил Алекс.

Фестивали взбадривали его. В мае он ездил в Канн вместе с Элексой. Хотя представленный им фильм ничего не получил, он не удивился. Ведь в жюри были все его друзья, и они не могли голосовать за него, иначе их бы обвинили в фаворитизме. "На моей стороне только мои враги", -- сказал он репортерам "Дейли экспресс". А чтобы возместить проигрыш в конкурсе, он дал роскошный банкет, где столы ломились от шампанского и икры, переплюнув русских, которые в ознаменование нескольких полученных призов устроили прием, на котором почти сразу кончилась икра, а гости получили лишь по одному бокалу шампанского. Алекс танцевал с Оливией де Хэвилленд, Дон Эддамс и Грейс Келли, а в ответ на вопрос о его самочувствии сказал: "Никто не уходит рано с собственного приема".

В Берлине было не так весело. Частично в этом был виноват сам фестиваль, а частично то, что энергия Алекса быстро иссякала. Его привлекала возможность побывать в Венгрии, венгерское правительство было готово оказать ему шикарный прием, но Алексу не хотелось пользоваться гостеприимством сталинистских правителей страны, к тому же он опасался, что его поездка туда будет использована для пропаганды в духе "холодной войны". Он тридцать пять лет не был в Венгрии, и ему очень хотелось побывать на родине как частному лицу, но у него не было ни малейшего желания ехать в качестве гостя товарища Ракоши или снова вытаскивать на свет старые истории про его дружбу с Белой Куном.

Винсент ненадолго ездил в Венгрию в 30-е годы -- посмотреть на будапештские студии. Поездка ему нравилась до тех пор, пока полиция не приказала ему спешно предстать перед самим регентом. Памятуя о днях белого террора, Винсент упаковал чемоданы и велел консьержу заказать ему место на следующем поезде в Вену. "К несчастью, -- сказал консьерж, -- билетов в первый класс на ближайший поезд нет. Завтра он наверняка сможет найти место в спальном вагоне". Винсент объяснил, что ждать никак не может и готов ехать третьим классом. Когда Винсент добрался до платформы, его обуял ужас, ибо там вышагивал Николас Хорти, сын регента, рядом с полковником и небольшой группой до зубов вооруженных полицейских. Решив, что они здесь, чтобы арестовать его, он начал взбираться по ступеням вагона третьего класса, но Хорти подбежал к нему. "Я догадываюсь, о чем вы подумали, когда вас пригласили к регенту, -- сказал он, -- но поверьте мне, дорогой мистер Корда, его превосходительство всего лишь хотел угостить вас чаем".

Винсент секунду подумал и решил, что это вполне могло быть правдой. И тем не менее оставаться ему не хотелось: человек, который приказал прибыть к нему на чай, мог с такой же легкостью приказать отправить в тюрьму. Он твердо заявил о своем намерении вернуться в Вену.

Николас Хорти грустно покачал головой. Да, он все понимает, и никаких проблем не будет. Жаль, конечно, потому что Венгрия теперь совсем не та, что в дни белого террора. Но если мистер Корда намерен уехать, то никаких проблем. Однако невозможно допустить, чтобы выдающийся венгерский художник и кинематографист покидал Венгрию в вагоне третьего класса.

Винсент сказал, что в первом классе мест нет, но Хорти знаком попросил его не продолжать. У почетного гостя сына Регента проблем не будет. Поезд задержат, пока этот вопрос не решится и не отыщется удобное купе в первом классе. Он шепнул что-то полковнику, который убежал в сопровождении полицейских. Через несколько минут (пока венский экспресс ждал) полковник вернулся и доложил, что купе есть. Полицейский взял чемоданы Винсента. Его проводили в купе. Николас Хорти пожал ему руку. Полковник и полицейские отдали честь. Раздался свисток кондуктора, и поезд выехал с будапештского вокзала.

Когда через несколько минут контролер заглянул к нему, Винсент поинтересовался, как удалось так быстро найти место. "А, -- сказал контролер, -- никаких проблем. Полковник просмотрел список пассажиров первого класса и обнаружил фамилию еврея. Полиция вышвырнула его вместе с багажом. Если вашему превосходительству что-то понадобится, пожалуйста, позвоните".

После общения с "новым" Хорти Винсент больше не возвращался на родину, ни у Алекса, ни у Золи тоже не возникало желания поехать туда. Алекс иногда заговаривал об этом, но, по-моему, предпочитал свои воспоминания реальностям новой Венгрии, а может быть, он боялся, что поездка в Венгрию в конце жизни чем-то сходна с подведением последней черты, завершением полного круга, возвратом к началу. К тому же о Берлине и Вене у него сохранились более приятные воспоминания. Незачем было напоминать ему о бедности и терроре. Приятнее было вспомнить былые дни в Берлине с Марией, утопавшей в мехах, когда у дверей их ждал большой лимузин, увозивший на роскошные приемы.

В начале лета я приступил к журналистской стажировке. Я чувствовал себя чужим, даже самозванцем, когда утром шел в Сити в темном костюме, котелке, при галстуке. Я был одет так же, как все остальные в толпе, но именно поэтому я все время ждал, что меня вот-вот разоблачат, словно иностранного шпиона. Да и в редакции "Файнэншл таймс" я не чувствовал себя раскованно. Мягко выражаясь, мне там были не рады. Отчасти потому, что меня считали протеже начальства, отчасти потому, что я неверно выбрал себе костюм и походил скорее на преуспевающего биржевика, чем на коллег-журналистов, но главное-то потому, что они зарабатывали себе на хлеб насущный, а я -- нет. В первый же день мой непосредственный начальник отвел меня в паб и разъяснил, что он долго и безуспешно боролся против того, чтобы меня взяли на работу, и что отступил он нехотя, с огромными сомнениями. Я заметил, что у меня самого сомнений не меньше и что желания работать в "Файнэншл таймс" у меня ровно столько же, сколько у него видеть меня там, и что при первой же возможности я намерен отсюда смыться.

Несколько секунд он это переваривал, потом предложил мне сигарету. Он с облегчением узнал, что я, оказывается, вовсе не усердный протеже владельцев газеты, а всего лишь временная жертва лорда Брэкена. Я не претендовал ни на чье место и не жаждал успеха на журналистском поприще. "Поймите, у меня нет ни малейшего желания писать гениальные статьи, которые потрясли бы редактора. Вряд ли у меня это получилось бы, даже если бы я захотел. Я здесь для того, чтобы доказать свою бездарность в этой области. Но мне не хочется совершать что-то слишком заметное или неприличное. Меня вполне устроят постоянные добротные неудачи".

Он задумчиво кивнул, и на следующий день меня послали брать интервью у самого лорда-канцлера Гарольда Макмиллана, который давал пресс-конференцию. Не исключено, что такое задание свидетельствовало об отсутствии уважения к Макмиллану, но в то же время это была прекрасная возможность продемонстрировать мою никчемность, потому что мне нужно было заставить Макмиллана выдать нечто эксклюзивное для "Файнэншл таймс". Учитывая, сколько там было закаленных в боях журналистов, сколь неопытен и застенчив был я сам, а также то, что я не придумал, о чем его спрашивать и как держать блокнот, карандаш и проклятый котелок одновременно, я должен был вернуться с пустыми руками. Ко всему я не понял ни единого слова из выступления Макмиллана, может, потому, что и он тоже не все понимал. Поскольку его глаза, ужасно напоминавшие глаза близорукого спаниеля, смотрели сразу в двух направлениях, я никак не мог сосредоточить его внимание на себе и не мог ничего спросить. Вдобавок меня отталкивали более самоуверенные журналисты, которые выпаливали свои вопросы прямо в лицо. Казалось, он вообще собирался закругляться, но тут его взгляд случайно упал на меня. Макмиллан спросил:

- Я вас раньше видел, не так ли?

Я протолкнулся вперед и заплетающимся языком сказал, что да, видел на обеде у моего дяди Алекса.

- Да, конечно, -- сказал он. -- Вы племянник Алекса Корды. Ради Бога, что вы здесь делаете?

Я объяснил, что я начинающий репортер "Файнэншл таймс".

- Подойдите сюда, -- сказал Макмиллан к негодованию моих коллег. -- У вас есть ко мне вопросы?

- Вообще-то нет, -- ответил я. -- Я не знаю, о чем спрашивать. Не имею ни малейшего понятия.

Макмиллан вздохнул и покачал головой.

- Так дело не пойдет. Брэкену это не понравится. Вот что, ради Алекса я кое-что вам скажу. Можете написать, что в следующем месяце мы ожидаем улучшение в балансе выплат. Ну что? Неплохо? А теперь бегите, мне нужно закончить с остальными господами из прессы и обещаю этого им не рассказывать. Передайте привет Алексу.

Я вернулся в офис, сел за стол и стал думать, что мне делать с этим его откровением. Мне было велено "остальное дописать", но я даже не знал, с чего начать. Мой начальник, увидев, как я тупо гляжу на пишущую машинку, сжалился и подошел ко мне.

- Ты его о чем-нибудь спросил?

Я кивнул.

- Он что-нибудь сказал?

Я снова кивнул.

- Он сказал, что в следующем месяце ожидает улучшение в балансе выплат.

- Он сказал это тебе?

- Эксклюзивно.

- Но это же сенсация! Это сюжет! Это нужно печатать! А я-то думал, ты жаждешь неудачи.

К своему стыду, я понял, что невзначай обманул ожидания патрона и нарушил собственные планы.

- Я не нарочно, -- оправдывался я.

- Черт возьми, дай уж лучше я напишу эту проклятую заметку, -- сказал он и уселся за работу.

В результате меня поздравил Брендан. Увы, моя вера в Макмиллана и вера Брендана в меня была серьезно поколеблена, когда в показателях следующего месяца никаких улучшений не оказалось. Мой начальник благоразумно предпринял определенные шаги, чтобы обо мне наверняка больше никто не услышал, и дал мне задание проанализировать экономические аспекты производства долгоиграющих пластинок. Каждый раз, когда я возвращался в офис, мои заметки внимательно изучали, после чего меня снова отправляли в пригород Лондона "добыть побольше фактов". Вскоре обо мне начали забывать. Про мою "сенсацию" больше не вспоминали. Мое редкое появление на рабочем месте никому не угрожало, и постепенно коллеги стали чувствовать себя спокойно, когда я находился в офисе, и иной раз даже приглашали выпить. В целом они мне нравились, но у меня не было ни малейшего желания идти по их стопам.

Бросалось в глаза то, что многие из них не разделяли общее восхищение Алексом и семейством Корда. Как финансовые журналисты, они смотрели на его карьеру под другим, более резким углом зрения. Его фильмы их не интересовали, их внимание привлекало его умение добывать деньги из почти пустых сейфов. Они считали его карьеру квазикриминальной эпопеей, в которой Алекс выступал в роли авантюриста-иностранца, а бизнесмены Сити в ролях беспомощных очарованных жертв.

Они вспомнили те времена, когда Алекса вызвали на совет директоров отчитываться за убытки, которые уже составили чуть ли не миллион фунтов. Все рассчитывали, что Алекс станет защищаться, оправдываться, и намерены были "растерзать иностранную бестию". Алекс же вошел в зал, сел за стол, протер глаза, как очень усталый человек, попросил стакан холодной воды, проглотил пару таблеток и тихим, усталым, монотонным голосом начал признаваться директорам, что он неудачник. Он извинялся за свою некомпетентность, за то, что следовал плохим советам, делал неверные шаги и т.п. Он продолжал и продолжал, подробно описывая, какие ошибки он допустил, где нанял не того человека, где неразумно истратил деньги. Слушатели, даже враждебно настроенные, сидели как завороженные, когда он рассказывал о трудностях кинопроизводства, о том, как приходится сутками дожидаться подходящей погоды, чтобы снять один-единственный кадр, о том, какие страсти бушуют на съемочной площадке, о том, сколь непомерные требования выдвигают звезды, сценаристы, режиссеры. Нет, сам он больше не может этим заниматься. Это просто безумие. Он лучше уйдет в отставку и будет писать романы. Он поможет найти себе замену, кого-нибудь помоложе, более компетентного.

Через час директора умоляли его остаться. Они просили его мужаться, восхваляли его фильмы, списывали потери как неизбежные трудности, связанные с началом нового крупного бизнеса. В конце концов они "убедили" Алекса остаться главой "Лондон Филмз", выразили ему вотум доверия и дали еще один миллион фунтов стерлингов.

Старшее поколение репортеров помнило длительную борьбу Алекса с "Юнайтед Артистс", когда он начал как партнер, ничего не вложивший, а кончил тем, что получил 950 тысяч долларов за акции, которые ему ничего не стоили. И в этом случае Алекс набивал себе цену тем, что упорно отказывался называть конкретную сумму. Вежливо, со множеством извинений он ждал, когда партнеры по "Юнайтед Артистс" сами сделают предложение, потом он колебался, пока те не догадаются поднять цену, потом снова тянул резину до тех пор, пока у последних не иссякнет терпение и они не начнут предлагать все более и более выгодные условия, чтобы выяснить, что же его в конце концов устроит. Он оставался невозмутим, отказывался назвать окончательную цифру, иногда вообще отрицал, что намерен продавать свою долю.

Алекс мог бы получить и больше, чем 950 тысяч долларов, если бы не неожиданное вмешательство американского департамента юстиции. Оставаясь совладельцем "Юнайтед Артистс", Алекс принял предложение возглавить британский филиал МГМ, так что 25 процентов акций "Юнайтед Артистс" оказались в руках человека, который теперь работал на МГМ. Департамент юстиции спешно информировал Алекса, что правительство США не одобряет такое положение, когда "сотрудник гигантской кинокомпании владеет четвертью акций единственной крупной независимой прокатной компании". Давление со стороны департамента юстиции вынудило обе стороны прийти к соглашению. Партнеры по "Юнайтед Артистс" предложили Алексу 950 тысяч, и он милостиво согласился. Единственной альтернативой для обеих сторон был суд с правительством США по обвинению в нарушении антимонопольного закона. Поскольку в 1935 году Алекс ничего не заплатил за свою долю, то, вложив ноль долларов, он получил чистой прибыли чуть меньше миллиона. В истории кинобизнеса подобное финансовое достижение почти уникально. Но оно не было уникальным для Алекса.

Разве не он после ликвидации займа в три миллиона фунтов стерлингов "Британскому льву" раздобыл пятнадцать миллионов долларов у Даулинга? Даже теперь он объявлял о планах производства совместно с NBC двадцати шести картин для показа по американскому телевидению стоимостью 65 тысяч фунтов стерлингов каждая, причем финансировать производство будет, естественно, NBC. Общая стоимость проекта составляла два миллиона фунтов.

Алекс считал, что будущее за "маленьким экраном дома и большим экраном в кинотеатрах". Он командировал Винсента изучить различные системы стереокино, и Винсент мудро заключил, что ничего путного не выйдет, если зрителей заставляют надевать цветные очки. Еще более резко он отозвался об экспериментах Майка Тодда, когда при разрезании апельсина на экране зал наполнялся искусственным ароматом фрукта. Причем настолько едким и сильным, что зрители с выступившими на глазах слезами выбегали из зала, лихорадочно глотая свежий воздух. "Представь себе, что же будет, если потребуется запах чеснока или экскрементов", -- резюмировал он, и Алекс благоразумно решил проигнорировать это кинематографическое новшество.

Власть притягивала Алекса, несмотря на любовь к удовольствиям и умение отдыхать. Он весь состоял из парадоксов. Он терпеть не мог быть на виду, но стал знаменитым, он любил досуг, но полностью отдавался работе, он презирал деньги ради денег, но обладал природным даром наживать и тратить их. Финансовые дела нагоняли на него скуку, но он давно стал денежным воротилой такого масштаба, что завораживал даже моих коллег по "Файнэншл таймс". Алекс был обходителен и безжалостен, очарователен и беспощаден, вежлив, но импульсивен, внимателен к предложениям других, но и неистощим на собственные выдумки. Однажды, когда его спросили, в чем секрет его успеха, он ответил, что просто отводит час в день на раздумья. В течение этого часа он не ложится, не дремлет, не отвечает не телефонные звонки и не делает заметок. Говорили, что если молчит Винсент, он спит, если молчит Золи, он дуется. А если молчит Алекс, он думает.

Так ловко получать деньги он мог отчасти потому, что овладел искусством делать вид, будто оказывает вам огромную услугу тем, что берет у вас деньги, и потому, что свойственный ему юмор и вежливость внушали доверие, а также потому еще, что он научился понимать язык денег. Впрочем, он знал и то, когда не следует говорить на языке денег. Принимаясь за переговоры с "Пруденшиал", он попросил, чтобы ему доступно объяснили все финансовые тонкости, давая тем самым понять, что он -- художник, человек творческий и просит совета. Этим холодным бизнесменам он рассказывал о том, как мечтает создать в Британии свою кинопромышленность, он говорил об искусстве и важности кино. Он понял их потребность поверить в мечту и сумел зажечь романтическое пламя в этих прозаических душах. Он не обещал им прибыли, он позволил им убедить самих себя, что вложения будут выгодными. Как сказал один из присутствовавших, "он говорил об искусстве, мы говорили о деньгах, и на этом основании было достигнуто взаимопонимание".

Во время бесконечных переговоров с "Юнайтед Артистс" Алекс повернул все на 180 градусов. Он позволил Мэри Пикфорд, Чаплину, Дугласу Фэрбенксу, Голд-вину и Селзнику говорить об искусстве, а сам говорил о деньгах. Результат же оказался ничуть не хуже. Даже когда он подавал на кого-то в суд -- а на определенном этапе своей жизни он прослыл мастером сутяжничества, -- он умудрялся сохранять с этим человеком хорошие отношения.

Благодаря своим коллегам из "Файнэншл таймс" я постепенно понял величие Алекса и груз лежащей на нем ответственности. Как режиссер или продюсер он мог бы добиться успеха, заработать достаточно денег, чтобы жить так, как привык, но беспокойная, деятельная сторона его натуры делала такой компромисс невозможным. Он не мог удовлетвориться только деньгами или только карьерой продюсера или режиссера. Он всегда говорил, что ремесло режиссера можно сравнить с трудом человека, который каждый день спускается в шахту, что большая студия "конечно, лучше, чем сибирская шахта, вот только сибирская шахта -- единственное место, которое хуже студии".

Ему было неинтересно -- или больше уже неинтересно -- снимать фильм как таковой. Его увлекал процесс создания и финансирования компаний. Самым главным парадоксом жизни Алекса было то, что он оставался мечтателем. Хитрый, упрямый, практичный, амбициозный, он всегда руководствовался "большой мечтой" -- мечтой о великой международной кинокомпании, конкурирующей с гигантами Голливуда, мечтой о контроле над одним из голливудских гигантов, о первенстве в европейском кинобизнесе, мечтой всегда выигрывать, выходить из очередной переделки с триумфом.

Он избрал для себя промышленность, производящую мифы, и почти с самого начала стал творить миф из самого себя. Миф, предполагавший виллу на юге Франции, яхту, молодую красавицу жену. Он не мог отойти от стола с горсткой выигранных жетонов. Миф требовал, чтобы он играл, пока не сорвет банк.

В то лето я почти не видел Алекса и остальных членов семьи. Винсент (у которого родился еще один ребенок, на этот раз -- дочь) отправился на юг Франции. Золи курсировал между Швейцарией, Калифорнией и Англией, работая над последней версией "Шторма над Нилом". Алекс с Элексой беспрерывно путешествовали -- то в Париж, то в Бье, потом возвращались в Лондон, потом ехали на юг Франции, будто Алекса что-то подгоняло и он нигде не мог задержаться больше, чем на несколько дней. Не могу сказать, чтобы я был огорчен, оставшись в Лондоне один при наличии работы, дома, машины и трех девушек. Алекс и Элекса не пригласили меня в Бье, и впервые в жизни я не испытывал особого желания присоединиться к ним. Элекса казалась мне нервной, беспокойной.

Алекс был во многом центральной фигурой в созданном мной самим мифе. Пожалуй, мне никогда не приходило в голову, что Алекс любил меня. От него мне нужны были одобрение и поддержка человека знаменитого, могущественного и богатого. Будучи самым старшим из его племянников, я всегда интересовал его, но я не принимал этот интерес за любовь да и сам не был уверен, что люблю его. Пожалуй, у меня в отношениях с ним были такие же проблемы, как и у его жен: он был слишком сложным, слишком замкнутым, слишком занятым, требовательным и преуспевающим, чтобы его любовь можно было легко понять. Даже Мерль Оберон после развода говорила о нем как о самом благородном, умном и заботливом человеке в ее жизни, что, безусловно, свидетельствовало о большом уважении, но не о страсти. Элекса же частенько отзывалась о нем как о добрейшем на свете существе, что опять-таки не очень похоже на объяснение в любви.

Однажды, разоткровенничавшись, Элекса призналась: "Все вечно твердят мне, как они любят Алекса, будто указывают, что мне тоже следовало бы присоединиться к их хору. Но разница в том, что я его жена, а они просто знакомые". Я понял, что она имеет в виду. В детстве мне неоднократно твердили, как мне повезло, что Алекс мой дядя, так что я стал считать это особым благословением. Даже став взрослым, я столь часто слышал от совершенно чужих людей, какой чудесный человек Алекс, что уже не мог полностью полагаться на собственное мнение о нем.

Ясно, что мои отношения с Элексой раздражали его. Алекс как-то сказал, что в любви всегда есть какая-то тайна, которую каждый знает о другом и которую нельзя высказывать вслух, потому что тогда отношения разрушатся. Что-то вроде тайного оружия. Я понимал, что Алекс был вполне способен сказать нечто такое, что помешает нам впредь оставаться друзьями. А еще я боялся, что мне придется выбирать между ним и Элексой.

Но все равно Элекса влекла меня. Она была прямодушной, веселой, очаровательной, помогала мне, когда я был подростком. Она была гораздо ближе мне, чем Алекс. Она была жадной, хитрой, чересчур проницательной и не слишком способной. Она настолько сдерживала свои чувства, что когда много лет спустя все-таки по-настоящему влюбилась, любовь уничтожила ее, потому что к столь глубоким переживаниям она попросту не была готова. И отец, и все остальные советовали мне поменьше видеться с ней, а мне казалось, что это глупость. Хоть Элекса и была старше меня, я не думал, что она может на меня дурно повлиять. Она не поощряла пьянства, азартных игр или наркотиков, да и сама развлекалась вполне невинно. Но что мне в голову не приходило, поскольку было совершенно абсурдно, так это то, что Алекс может увидеть во мне соперника. Я полагаю, и Элекса об этом не думала, по крайней мере, до лета 1955 года. Вот когда я заметил перемены в отношении Алекса ко мне. Он стал более сдержанным, холодным, иногда в разговоре со мной мелькали колкие, обидные замечания. Но все это можно было списать на его болезнь или даже на то, что я больше не был ребенком и потому не заслуживал благосклонности, которую люди, подобные Алексу, считают необходимым проявлять по отношению к детям.

Так или иначе, он ясно давал понять, что мне не следует так часто бывать вместе с его женой. Возможно, он также подозревал, что я прикрываю Элексу. Случалось, Элекса звонила мне и говорила, что если кто-то спросит о ней, то она была со мной. Мне это льстило, и я всегда соглашался, а посему должен был сочинять, где мы проводили время, причем некоторые мои рассказы даже мне казались весьма неправдоподобными. Однажды я сказал, что мы были на ярмарке, и Алекс начал расспрашивать. Мне стало не по себе, потому что я даже не был уверен, работала ли в тот день ярмарка, а Элекса тоже не слишком помогла, когда заявила, что хорошо повеселилась, но ничего не помнит.

Не знаю, подумал ли Алекс, что мы были вместе и занимались чем-то еще, или заподозрил, что я вру и просто прикрываю Элексу. И тот и другой варианты одинаково пугали меня. Что ни говори, а у Элексы была привычка вечерами являться в трусиках и лифчике ко мне в каюту на Elsewhere, чтобы поболтать, и мы очень легко могли бы стать любовниками, да и посещения эти не оставались незамеченными. Золи с подозрением относился к нашим отношениям, хотя и любил всякую интригу, а моя мачеха Лейла снова и снова советовала мне "не играть с огнем". Но вот огню-то я как раз и не мог противостоять, к тому же, поскольку все подозрения были беспочвенны, я решил, что они не имели значения. Ведь мы были, скорее, как брат и сестра, ну, по крайней мере, как двоюродные брат и сестра. Но лечь в постель с Элексой было бы все равно что заниматься любовью с одной из жен Зевса. Да и у Алекса наверняка в подобной ситуации нашлась бы молния наготове.

Иными словами, в то лето я ходил по краю пропасти.

В конце лета Элекса позвонила мне и сообщила, что решила поехать в Швейцарию на футбольный матч и подумала, не захочу ли я проводить ее.

Предложение несколько ошарашило меня. Я не знал, что Элекса интересуется спортом.

- Не дури, -- ответила она. -- Там должно быть очень интересно. Люди со всего света съезжаются. Золи обожает футбол, он сказал, что у него есть билеты, и предложил мне поехать. Я решила воспользоваться его приглашением.

Я не знал, что Золи с Элексой в столь хороших отношениях, но не очень удивился. В семейных перепалках Золи всегда становился на сторону слабого.

- Как мы туда попадем? Самолетом? Когда?

На том конце провода наступило молчание.

- Знаешь, -- сказала Элекса, -- мы можем отправиться на машине. Ведь у тебя есть машина. Нам придется выехать сегодня. Боюсь, я дотянула до последнего. Глупо, конечно. По рукам?

Конечно, по рукам. У меня не было причин отказываться. Путешествие под присмотром Золи вряд ли могло вызвать переполох. Через час я уже заехал за Элексой, упаковал ее чемодан в багажник, и мы направились к парому в Дувр.

Элекса много курила и мало говорила, но я не возражал. Когда ей хотелось, она болтала без умолку. Когда же у нее такого желания не было, то выпытывать что-либо было пустой тратой времени.

К вечеру мы остановились в загородной гостинице в двух отдельных номерах.

- А Алекс не хотел ехать на футбол? -- спросил я, когда мы сели ужинать.

Она посмотрела на меня поверх бокала.

- Он, как тебе известно, не интересуется футболом. И все равно я его не спросила.

- Не спросила о чем?

- Ни о чем. Мне захотелось поехать в Швейцарию, и я поехала.

- Ты хочешь сказать, что он не знает о твоем отъезде?

- Теперь уже знает.

- Боже мой!

Я заказал бренди и задумался о том, что произошло. Алекс уже, наверно, обзвонил всех знакомых, чтобы выяснить, где Элекса. Он, естественно, волновался, но и разозлился тоже. Да и кое-что заподозрил. А какой муж не заподозрил бы? Можно было бы позвонить в Лондон и сказать, где мы, но мысль о том, чтобы объяснять Алексу, как мы с Элексой оказались во французской гостинице, приводила меня в ужас. Мой отец путешествовал по Франции (я лишь молился, чтобы он внезапно не объявился в этом городке), и добраться до него было невозможно. Единственное, что я мог придумать, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, было как можно скорее найти Золи. Драматизм ситуации должен был ему понравиться, и он мог бы вступиться за нас или по крайней мере за меня.

- Мы должны позвонить Золи, -- сказал я.

- Это не так просто, -- отозвалась она. -- Он должен быть в Базеле, но я не знаю, где именно. Он не совсем уверен, что я приеду. Мы должны были это обсудить.

- Тогда нам надо как можно скорее попасть в Базель.

- Так мы и сделаем. Тебе надо выспаться. Да и мне тоже. В Базеле мы будем завтра, раньше туда все равно не добраться. Да и кому какое дело?

- Мне есть дело. Ты хоть представляешь себе, как все это будет выглядеть? Какая муха тебя укусила, что ты сорвалась и помчалась в Швейцарию, никому ничего не сказав?

- Мне захотелось. Ты никогда не делал того, что тебе хочется?

- Ничего в таком духе.

- Надо же когда-то начинать. У меня было длинное, тяжелое лето. Если бы я спросила Алекса, он ответил бы отказом.

- Он подумает, что ты от него сбежала.

- Вряд ли. Мы говорили о моей поездке в Швейцарию.

- Может быть. Но я-то думаю, он решит, что ты его бросила. А когда узнает, что мы вместе, то предположит худшее.

- А что значит худшее?

- Ты прекрасно знаешь, что значит худшее, а еще ты прекрасно знаешь, что не дашь этому произойти, и меня, пожалуй, больше всего бесит то, что мы себе все испортим из-за того, чего на самом деле никогда не было.

- Ты слишком нервничаешь. Считай, что это приключение.

Честно говоря, мне было трудновато выполнить ее рекомендации, хотя я прекрасно понимал точку зрения Элексы: приключение без серьезного риска -- не приключение. Поскольку, по-видимому, Элексе, а не мне придется объясняться с Алексом, я удовлетворился ролью манекена.

- Дело в том, -- сказала Элекса, -- что мне стало скучно. Я знаю, что Алекс болен, я знаю это лучше, чем кто-либо. И хоть меня и считают сукой, я ему сочувствую. Я знаю, как это для него ужасно, как страшно, да и для меня тоже. Мне просто нужно было хоть раз в жизни встать и уехать. Всем нужна свобода, пусть хоть на один день в году.

- У тебя роман с кем-то?

- А если и так? Что, если я скажу тебе, что это не столь уж восхитительно?

- Я тебе поверю.

Элекса сунула мне в руку пачку банкнот, я расплатился, и мы отправились каждый в свой номер.

На следующий день мы вели машину по очереди. Постепенно я принял ее точку зрения. Это действительно было приключение. Беспокоиться о происшедшем было уже слишком поздно, и можно было хотя бы насладиться тем, что есть.

Однако в Базеле нас ждал Золи, и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что эта часть приключения Элексы закончилась. Он сидел в холле гостиницы и не встал, когда мы вошли, так что нам пришлось самим подойти и стоять перед ним, как школьникам. Элекса наклонилась и поцеловала его в щеку, потом села рядом и потянулась за сигаретой.

- Пожалуйста, не кури, -- поморщился он. -- У меня от этого кашель, к тому же я считаю, что для женщины это отвратительная привычка. Вы двое, похоже, вызвали скандал. Элекса, почему ты не сказала бедному Алексу, куда направилась? Это очень-очень плохо.

- Мне просто захотелось уехать, и хоть раз без споров.

- Я могу это понять. Но ведь все равно придется объясняться позже, правда? Так какой же смысл? Я не был уверен, что ты приедешь в Базель, поэтому не говорил Алексу. Но теперь нужно будет позвонить ему, объяснить, что ты здесь, и он разозлится и на меня.

- Вы действительно решили, что я не приеду? -- спросила Элекса.

- Никогда точно не знаешь. Еще я не знал, что вы с Мики приедете вместе. Это еще больше усложняет положение вещей. Винсент тоже расстроится.

Я сел по другую сторону от Золи и заметил, что происходящее начинает его забавлять. Он всегда был на высоте, когда ему случалось примирять противоборствующие фракции в семействе Корда. Ему нравилось, что он может решить проблемы Алекса. Я видел и то, что он вздохнул с облегчением. Если бы Элекса объявилась одна, проблем бы вообще почти не возникло, но она могла объявиться с каким-нибудь незнакомцем, что поставило бы Золи в весьма щекотливое положение. Я, по крайней мере, был его собственным племянником, а следовательно, объяснять мое присутствие будет проще.

- Что знает Алекс? -- поинтересовался я.

Золи пожал плечами.

- Что Элекса куда-то уехала, может быть, в Швейцарию, может быть, на футбол, а может быть, и нет.

- Что мы ему скажем?

- Смотря как обстоят дела. Между вами что-то было? Не стесняйтесь, я должен знать. Если да, то Алексу лучше не знать. Для него лучше.

- Ничего не было.

Золи кивнул.

- Понимаю. Я не говорю, что верю вам, но я понял. Это ваше дело. Не мне судить. Вы по дороге нигде не останавливались?

- Мы провели ночь в гостинице.

- М-м. Это хуже.

- В разных номерах.

- Так все говорят. Останавливаться в разных номерах так старомодно, что лучше уж было ночевать в одном. Последуйте-ка моему совету. Вы по дороге нигде не останавливались. Ни в каком отеле. Так будет вернее. Возможно, Алекс не поверит, но если он узнает, что вы провели ночь в отеле -- в разных номерах! -- то у него не останется сомнений, что вы спали вместе.

- Никто не сможет проехать столько без остановки.

- Алекс этого не сообразит. Он же не водит машину. Так лучше будет. А ты, Элекса, свяжись с кем-нибудь, может быть, с Мурой, и пусть она позвонит Алексу и скажет, ссылаясь на тебя, что ты собираешься ко мне в Швейцарию на футбол, а она забыла сообщить Алексу.

Элекса нахмурилась:

- Он никогда в это не поверит.

- Наверно. Но ему приятно будет услышать такую версию.

- Я не уверена, что Мура согласится. Последнее время мы с ней не были особенно близки.

- Она согласится. Вы не были близки, потому что она пожилая женщина, которая однажды оказала тебе услугу. Я это понимаю. Мы всегда отворачиваемся от тех, кто оказал нам услугу. Это естественно, хотя и нехорошо. Но теперь она тебе нужна, и я не сомневаюсь, что и ты ей нужна. Она не поверит твоей версии, а Алекс не поверит ей, но так нужно.

- А что потом? -- поинтересовался я.

- Потом я позвоню Алексу, объясню, что вышло недоразумение и что все мы здесь, в Базеле. Потом мы отправимся на футбол. Элекса, мы пойдем в разные номера и позвоним.

- Мне очень жаль, что мы доставили всем столько неприятностей, -- сказал я.

Золи со вздохом встал.

- Молодость бывает раз в жизни. Молодые всегда доставляют неприятности.

Как оказалось, все так просто не решалось. Алекс очень разволновался из-за отъезда Элексы и действительно решил, что она сбежала или готовит скандал, из-за которого он снова попадет на первые полосы газет. Когда ему сказали, что она уехала со мной в Базель на футбол, он испытал облегчение, но был глубоко возмущен. Версия Муры, изложенная очень тактично, его не убедила. Он прекрасно сознавал, что раз ему не передали то, что якобы просила Элекса, это значит, что она ничего и не передавала. Мое поведение он счел неблагодарным и, возможно, предательским, и хоть Золи очень старался представить все как эксцессы молодости, Алексу это не понравилось. Элексе следовало быть благоразумнее. Между строк я уловил намеки на предшествующую ссору. Наверняка Элекса об этом заговаривала, Алекс просил ее не ехать, а принятое ею в последний момент решение было вызовом.

Золи сообщил, что Алекс летит в Женеву и встретится с нами. Там, перед отелем, Золи сказал, что пойдет вперед и поговорит с братом. Через час он появился, сообщив, что Алекс винит его в подстрекательстве.

- Это ничего. Меня вечно обвиняют. Вот что значит быть средним братом. Теперь ты, Элекса, иди к нему. Что говорить, ты знаешь. А ты, Мики, подожди здесь. С тобой он тоже захочет поговорить.

Я прождал еще час, потом меня пригласили к Алексу. Я заметил отсутствие Элексы. Вероятно, она удалилась в спальню. Алекс был не в духе.

- Все это весьма нехорошо, -- сказал он.

- Мы не хотели доставлять неприятности.

- Да? Так может поступить только школьник. Убежать в Швейцарию, заставить всех волноваться -- это глупо. Это свидетельствует об отсутствии здравого смысла и уважения ко мне. По-моему, вам пора остепениться. Я всегда считал тебя маленьким, но теперь ты далеко не ребенок. Что ты намерен делать?

- Я еще не знаю.

- Пора подумать. По-моему, ты надеялся, что "Лондон Филмз" будет существовать вечно, что для тебя там найдется местечко. Но должен признаться тебе, что это не так, совсем не так. Не думаю, что "Лондон Филмз" переживет меня. Я не собирался становиться основателем семейного бизнеса. Я не имею ничего против семейственности или трудовых династий. Просто я не собирался этим заниматься. Думаю, тебе самому придется прокладывать себе дорогу. Может, для тебя было бы лучше, если бы я оставил тебя в Нью-Йорке с матерью. Слишком много времени на яхте, слишком много роскоши, слишком много денег и удовольствий. Если в молодости жизнь легка, как можно оценить роскошь в зрелом возрасте? Не знаю, ты ли дурно влияешь на Элексу или она на тебя, но ты больше не ребенок, и все это уже не невинно.

- Нет, вы ошибаетесь.

- Не думаю. По-моему, тебе лучше вернуться в Оксфорд. Может, после Рождества у нас будет еще один разговор. А пока, я думаю, тебе стоит побольше внимания уделять книгам. Ты меня понял?

- Да.

- Отлично. Хорошо, что взрослый человек быстро воспринимает подобные вещи. К тому же ты не дурак, хотя часто ведешь себя глупо. Постарайся впредь пользоваться своей головой. Тебе это может пригодиться. А теперь до свидания. Можешь поцеловать меня на прощанье.

Я так и сделал.

Вскоре Алекс вновь прошел обследование. Он чувствовал себя усталым, дышать было все труднее. Руки тряслись. Действия нитроглицерина хватало на все более короткий срок. Алекс объяснил врачам, что вскоре ему предстоит напряженная работа. Есть ли причины отказываться от нее?

Доктор внимательно изучил кардиограмму Алекса, перевел взгляд на него самого. Нет, ответил он, никаких проблем не будет, сэр Алекс может делать все что вздумается. Но Алекс уловил неуверенность в голосе кардиолога. Потом он заглянул ему в глаза, и они сказали ему все, что он хотел знать. Он мог отправляться куда угодно, делать что угодно, потому что это было уже не важно. Его время все-таки кончилось.

Он пожал врачу руку, спустился вниз, где его ждал "Кадиллак", и отправился на Пиккадилли. Там он заперся в своем офисе и принялся составлять завещание. Исполнителями своей воли он назначил Винсента и Золи.

Элексе он оставил дом, включая всю обстановку и картины. Питеру завещал десять тысяч фунтов стерлингов на расходы. Половину оставшегося состояния Алекса получал опять же Питер, четверть -- Элекса, а последнюю четверть следовало поделить между племянниками и племянницами, включая меня.

О том, что Алекс не питал радужных надежд на будущее, можно судить по письмам, которые он в тот же вечер написал Питеру, Винсенту и Золи. Своим братьям он рекомендовал ликвидировать "Лондон Филмз", просил извинения за то, что обременил их заботой о своем наследии, и пророчески предупреждал, что у них могут возникнуть неприятности с Питером: сына он хорошо знал.

Алекс долго не желал отдавать последние распоряжения, но вот теперь все было закончено, и он мог спокойно ждать смерти. Когда кто-то пожаловался ему на трудную жизнь, Алекс ответил: "Трудно не жить, а умирать". Его жизнь была захватывающей, увлекательной, тяжелой, драматичной, в чем-то очень успешной, в других отношениях так и не принесшей ему того, чего он больше всего желал: мира, покоя, любви. Теперь он понял, что смерть не так уж и тяжела. Но она очень тосклива.

Глава 12

Больше я его не видел. Мы простились осенью в Женеве. Той зимой он почти ничего не делал. Дома, в своем кабинете, он раскладывал пасьянсы, иногда разговаривал с Бренданом, который сам умирал от рака горла. Иногда Алекс отправлялся в офис, иногда чувствовал себя плохо и оставался дома, но он продолжал руководить "Лондон Филмз", хотя, наверное, понимал, что не доживет до монтажа очередного фильма. Алекс встретился с Дэвидом Льюином из "Дейли экспресс", который писал о нем статью. Устроившись за обеденным столом, Льюин, Алекс и Элекса разговаривали о кино. Алекс рассказывал о Гейбле и Мирне Лой, о Ноэле Кауарде и Джоне Бэрриморе, о Селзнике и Марлен Дитрих, о Голдвине, Вивьен и Лэрри. "Задача кинематографиста, -- говорил он, -- развлечь как можно большее число людей. Да, вопросы воспитания вкуса и образования тоже возникают, но только потом. Значение имеет лишь развлечение, и это самая сложная работа. На зрителя можно воздействовать тремя способами: его можно заставить смеяться, плакать или сидеть на кончике стула и сгорать от возбуждения. Нельзя его унижать. Мы с вами работаем в шоу-бизнесе. Мы -- ярмарочные зазывалы, только чуть поэлегантнее. Это шоу-бизнес, и мы обязаны устроить хорошее шоу".

23 января 1956 годя я зашел в бар пропустить стаканчик шерри. Хозяин как-то смущенно посмотрел на меня и, прокашлявшись, спросил:

- Вы видели утренние газеты, сэр?

Я ответил, что не видел.

- А, -- вздохнул он, -- разрешите предложить вам выпить.

Я заглянул в газету и все понял. Алекс умер.

Мне показалось, что вмиг рухнуло все, что представлялось мне незыблемым, чем я так дорожил. Будущее вдруг стало неясным, полным опасностей и проблем. Я не имел понятия, что делать. Винсент был в отъезде. Звонить Элексе было бессмысленно. Единственным разумным шагом было поехать в Лондон. Я вышел из колледжа, приняв по дороге соболезнования, вывел машину из гаража. Подъехав к дому Алекса, я поставил машину рядом с его "Роллс-ройсом". Рыдающий Бейли с покрасневшими глазами сообщил, что мой отец уже в пути. Его вызвали ночью из Амстердама. Мы вдвоем стали молча ждать его. Говорить было не о чем.

Подъехала машина Винсента. Он вышел и неуверенными шагами, с видом очень усталого человека приблизился к нам. Он обнял меня и сказал:

- Бедный мой мальчик. Какая ужасная вещь. До сих пор не могу поверить.

Он пожал руку Бейли, потом обнял его, и на секунду они застыли в объятиях, оба в слезах. Бейли первым овладел собой и повел Винсента к лифту. Винсент покачал головой. Ему не хотелось подниматься на лифте. По прекрасной винтовой лестнице, которую когда-то сам же проектировал, он медленно пошел на третий этаж. Проследовав мимо Элексы, которая казалась совершенно обессилевшей, Винсент вошел в спальню и остановился перед кроватью, глядя на тело Алекса. Он махнул мне рукой. По его щекам катились слезы.

- Закрой дверь, -- сказал он мне. -- Оставь меня с ним наедине.

Я вышел и присел рядом с Элексой.

- Ночь была такой длинной, -- сказала она. -- И вот теперь она закончилась.

Ночь была ужасной. У Алекса случился обширный инфаркт. Его мучили страшные боли, но он был будто не в силах умереть. Он не хотел, чтобы его куда-то перевозили, не было смысла доставлять его в больницу. Теперь, когда это наконец произошло, он лишь хотел, чтобы все кончилось как можно быстрее, без агонии, без продолжительных сцен у ложа умирающего, без драматизма. Но его тело обмануло его. Сердце продолжало работать, неровно, плохо. Оно билось, хотя ему, может быть, было бы лучше остановиться. Сознание оставалось незамутненным. Тибор, с которым они так часто шутили по поводу смерти, сделал все, что мог, но настал миг, когда и он оказался бессилен. Когда он наклонился над умирающим, Алекс открыл глаза и сказал:

- Если сейчас, друг мой, я скажу вам спокойной ночи, обещаете ли вы мне, что больше я не проснусь?

Тибор кивнул. Алекс закрыл глаза, и на заре его не стало.

Вечером я нашел отца в саду. Сцепив руки за спиной, он шагал взад-вперед.

- Я искал тебя, -- сказал я.

- Иди спать.

- Тебе тоже надо лечь.

- Я не могу.

- Что ты здесь делал?

- Я посадил дерево. Маленькое дерево. Может, оно вырастет. Надеюсь, что вырастет.

- Для Алекса?

Винсент кивнул.

- Он любил деревья?

- Возможно. Но я должен воздвигнуть ему какой-то памятник. Так почему бы не дерево?

- Почему бы и нет.

- Я буду по нему скучать.

- Я знаю.

- Бедный мой Мики. Теперь все будет по-другому. Алекс, видишь ли, был особенный.

Я не присутствовал на кремации Алекса -- церемонии, которая потом стала причиной долгих споров и судебных разбирательств.

То, что Алекс был значительной фигурой, сомнений ни у кого не вызывало. В газетах самых разных стран мира появились некрологи. В соборе Сент-Мартин-ин-де-Филдз устроили мемориальную службу, на которой выступили Лоренс Оливье и сэр Ралф Ричардсон. Один за другим приезжали одетые в траур Вивьен Ли, Чаплин, Клер Блум, и репортеры фотографировали их, когда те поднимались по каменным ступеням собора. Но уже в это время те, кого Алекс облагодетельствовал при жизни или после смерти в своем завещании, начали потихоньку консультироваться со своими адвокатами.

Окончание следует

Перевод с английского М.Теракопян