Семь тысяч секунд войны

Журналист Александр Невзоров, чья черная кожанка была красным знаменем для интеллигенции поздних 80-х и стала красной тряпкой для интеллигенции ранних 90-х, всегда предпочитал протаптывать первопуток. Ньюсмейкер по крови и флибустьер по жизни, он ловил на мушку и лихо отстреливал незатасканные сюжеты нашей жизни, пустившейся в безумный перепляс и раздрай.

Режиссер Александр Невзоров, дебютировавший в кино фильмом "Чистилище", против обыкновения пристроился в затылок Сергею Бодрову: первой российской ласточкой, вернувшейся живой-невредимой с чеченской войны, был "Кавказский пленник". Ласточка немедленно упорхнула в заморские дали, оповещая весь мир о своей врожденной политкорректности: ничтожный офицер-федерал, циничный прапор-наемник и мудрый старик горец, нашедший в себе силы пощадить несчастного салагу-захватчика, вместе сполна отработали мировой социальный заказ и заслужили фестивальные почести. "Кавказский пленник" предстал перед мировые светлы очи респектабельным господином с прекрасными манерами и профессиональной сноровкой.

К фильму Невзорова все эти комильфотные слова-определения не имеют ни малейшего отношения. А про политкорректность в компании автора "Чистилища" лучше, наверное, не вспоминать. "Чистилище" -- очевидный и непримиримый противник "Кавказского пленника" вне зависимости от того, намеревался Невзоров бросать вызов Бодрову или ничего подобного не замышлял. Невзоров бьет в отвратительную рожу войны, не отворачиваясь и заставляя других не отводить глаза. Он тычет другой стороной чеченской горе-медали, выбивает ногой мягкое кресло из-под мягкого места зрителя, заставляя сполна прочувствовать неуместность комфортного соглядатайства. Устраивая экрану и зрителю испытание такой войной, Невзоров, формально второй, оказывается первопроходцем.

О жанре говорить затруднительно: очевидно, что Невзоров в принципе брезгует облачаться в жанровые перчатки. В тех эстетических широтах, где существует, нервно и на разрыв изображения, его кино, привычные клише без надобности. Видеоизображение в своем варварстве противопоставлено сбалансированной и напомаженной операторской картинке, запечатленной на кинопленке подобно тому, как окопный волчий взгляд презирает наблюдение из прекрасного и безопасного далека за кровавой игрой в солдатики.

Замах на эпос отсутствует: время ограничивается одними сутками, пространство же замыкается стенами полуразрушенного грозненского госпиталя, который окружен клочками выжженной земли и окутан горьким дымом вперемешку с пылью. Но плотность материи этого фильма о войне, спрессованной в семь тысяч секунд, сообщает "Чистилищу" координаты отнюдь не частного фрагмента чеченской бойни. Через физиологический очерк прокачан горячий воздух трагедии.

Фильм открывает цитата из Псалма 136 (137) -- плача иудеев по Иерусалиму, проклятия в адрес сынов Едомовых, призывавших к разрушению Вечного города: "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!" Венчает фильм, напротив, сухая протокольная строка: "Вскоре больничный комплекс в городе Грозном вновь был занят чеченскими подразделениями". Эти два полюса, в напряженном магнитном поле между которыми существует "Чистилище", Невзоров обозначает с последней прямотой, в лоб. Фильм дышит неровно, его штормит, прибивая то к одному полюсу, то к другому. Однако же критические попытки уличить Невзорова в имитации документального кино либо в стремлении набросить мифологический флер на прозаический остов войны не вполне добросовестны. Сбой возводится в принцип и выдается за авторское намерение.

Выстраивая изображение, Невзоров очевидно ориентируется на пульсирующую фактуру теледокумента: дрожь камеры, избыточность крупных планов, порой грубые швы монтажа. Но это не стилистический экзерсис, фильм не играет в наспех смонтированный горячий очерк. Невзоров в подробностях воссоздает подлинное место событий, разворачивая на его фоне игровые актерские эпизоды. При этом героям сохранены имена реальных прототипов и даже исполнители подобраны на основании портретного сходства с людьми, бившимися 4 января 1995 года за грозненский госпиталь. Решившись на столь взрывоопасный эксперимент, как "реконструкция реальных событий", режиссер, надо отдать ему должное, каким-то образом выруливает между Сциллой одной лажи (картонная псевдодокументальность) и Харибдой лажи другой (бутафорски-игривые актеры в неподдельном пространстве).

От Невзорова ждали незакамуфлированной идеологической акции, яростно-простодушной агитки про наших-ненаших. Дождались лишь те, кто составил мнение о "Чистилище" априори, с учетом ориентации своего издания в финансовом пространстве относительно интересов Бориса Березовского, финансировавшего "Чистилище". Утверждение, что "Чистилище" выросло на невзоровском "Диком поле", есть заведомая предвзятость, объяснимая если не вышеуказанным обстоятельством, то тем, как прочно укоренена в массовом сознании невзоровская репутация одиозного журналиста и политика. Но в "Чистилище" экранная реальность как бы оттесняет всякие установки в сторону.

Звучащее слово в фильме не всегда в ладу с изображением -- порой оно пускает петуха. Диалоги припахивают литературщиной ("Моя могила здесь вырыта и выбраться мне из нее невозможно...") и в этом своем качестве работают поперек замысла, во вред ему: то, что было лексически точным комментарием в телерепортаже, находится в натянутых отношениях с избранной киностилистикой, не усваивается и порой отвергается ею. Однако же и мелкое сито, через которое можно просеять фонограмму "Чистилища", не выловит зерен провокативного националистического свойства.

Офицеры в "Чистилище" не вещают подчиненным о незыблемости границ и священной российской неделимости. Кажется, единственная открытая декларация: благодарность Генштабу и лично Павлу Грачеву за подарок Джохару Дудаеву -- необстрелянный и неумелый молодняк, присланный в дымящийся Грозный на заклание. Эта благодарность -- презрение к власти: если война преступна, то бездарная -- преступна вдвойне. Из уст чеченцев и их разномастных соратников -- от чернокожих наемников и афганских моджахедов до литовских снайперш -- брань льется. Но воинам Ичкерии дано право не только изрыгать проклятия по адресу "детей осла", но и внятно выговорить: "Мы защищаем свою землю, удаль наемников нами оплачена. Во имя чего воюете вы?"

Структура "Чистилища" обманчиво хаотична. На самом же деле драматургическая стратегия Невзорова вполне продумана. Он начинает с того, что обстреливает зрителя мелкой дробью, крошевом микроэпизодов, создавая иллюзию непосредственной вовлеченности в обстоятельства, опутанности ими -- когда закономерности узора происходящих событий неочевидны. Спешная погрузка раненых под обстрелом снайперов; пробежки по коридорам и палатам госпиталя, пять раз переходившего из рук в руки; ленивая ругань снайперш с наемниками, не дающими справить нужду; нещадное изничтожение трехлитровок с соком, дабы солдат понос не пробрал; истошные крики: "Что вы делаете, гады, по своим же долбите!" В затяжной экспозиции Невзоров замешивает раствор, который, густея, постепенно выкристаллизовывает сюжет противостояния. Апостолы непримиримого противостояния в "Чистилище" -- полковник федеральных войск Суворов и чеченский полевой командир Исрапилов. Первого играет Виктор Степанов, второго -- Дмитрий Нагиев.

Один -- усталый, скрывающий за громким рыком растерянность, матерый гарнизонный служака. Он разрывается между инстинктивной необходимостью дать бой, любой ценой удержав здание, и ясным пониманием того, что любая цена -- гибель вверенных ему и наложивших в штаны пацанов -- почти наверняка будет заплачена впустую. Однако, положив три сотни ребят, он трижды отклоняет предложение сдаться.

Другой -- уверенный в себе молодой красавец, не знающий жалости и потворствующий беспределу, который чинят над пленными изуверы-моджахеды ("Если мы станем их останавливать, они уйдут"), наделенный пониманием собственного превосходства над пушечным мясом и осознающий значимость своей миссии. По японскому радиосканеру (не чета раздолбанной полковничьей рации, сигнал которой он без труда перехватывает) Исрапилов втолковывает Суворову, что тот обречен. Правоту подтверждает выстрелом отрезанной солдатской головой из гранатомета.

Затяжная дуэль выстроена, однако, так, что соперники изначально неравны. Невзоров-драматург явно поскупился на материал, из которого Невзоров-режиссер вместе со Степановым впоследствии кроили характер Суворова. Тот начисто лишен тонких психологических движений и душевных поворотов. Очевидно, Степанов -- безотносительно к драматургии -- нужен был "Чистилищу" как фактурный и профессиональный исполнитель роли знакового, нашенского полковника -- простецкого, забубенного, без претензий по части вечных вопросов и прочей рефлексии (слово ему явно неведомое).

Исрапилов, ему противостоящий, дождался от автора куда большего. Нагиеву есть что играть. Можно усмотреть драматургическое излишество в том, что герой нагружен прошлым: он один из хирургов того самого госпиталя, который сейчас штурмует. И в том, что этот злодей-врач по радиосканеру не только склоняет Суворова на все лады ("Чтоб ты сдох, козел, распустил нюни и за башку хватаешься, свинья"), но и заставляет его слушать, как наемники расстреливают пленного пацана Славу Ящикова из 131-й мотострелковой бригады. И в том, наконец, пафосе, с каким он изрекает: "Я не убийца, я сейчас вырезаю опухоль, которой являетесь вы". Однако же у этого характера переливчатая подкладка, и звездно-попсовый шлейф плейбоя и любимца публики -- а такой шлейф тянется за ди-джеем и шоуменом Нагиевым -- поставлен на службу роли. Этот человек с пижонской бородкой, собранным в хвост хаером, шрамом поперек лба и серьгой в ухе разом пропах потом-гарью и дорогим одеколоном. Экипирован с наворотами и стильно. Эффектным движением тонких пальцев извлекает из манерной коробочки дорогие сигареты. Он заигравшийся артист войны и в то же время ее заложник -- в нагиевском волчьем взгляде повенчаны больная решимость и обреченность. Он вершит суд сообразно зову рода и религии, но потворствует зверствам лишь потому, что вынуждаем к этому.

Поражение Исрапилова обозначено не российской пулей, которую он получает в конце и которая для него, может статься, освобождение. Его, Исрапилова, изничтожает выбор, сделанный лейтенантиком-танкистом в предфинальном и драматургически наиболее развернутом эпизоде фильма. Федеральный танк, ощерившийся на госпиталь, обречен: разорван один из траков. Исрапилов, выйдя на переговоры с командиром танка, предлагает либо перейти на их сторону (воины Ичкерии нуждаются в толковых танкистах), либо -- "голова в кустах". На размышление -- пять минут, задаток -- часы "Роллекс" за пять тысяч баксов. Интрига не натянута струной, выбор Игорька Григоращенко (Р.Жилкин) предопределен всем ходом фильма. Фокус, однако, в том, что Невзоров снимает пафос этого кульминационного микросюжета, подменяя одну мотивацию другой. Григоращенко отказывается перейти на сторону противника не из соображений гражданского долга. Часы, дешево поблескивающие на дуле танкового пулемета, прежде всего оскорбляют и унижают его как мужика. В гробу он это видал. Артист находит точную интонацию, чтобы сыграть не абстрактного жертвенного мальчика, положившего жизнь на алтарь Отечества, а именно мужика, с которым такие номера не проходят. В его глазах отчетливо читается выбор, сделанный еще до того, как начнется отсчет минут, данных на размышление. А когда они истекут, он со словами: "Ну что, начнем? Слышь, родина-мать зовет..." -- станет палить по врагам из танка. Это "слышь" впроброс узаконивает переключение героики в частный регистр, чтобы затем маятник качнулся в другую сторону. Чеченцы, распявшие танкиста живьем, подвигнут его товарищей на отмщение. В финале русские поклянутся назвать сыновей именем погибшего героя. По законам, автором над собой поставленным, "Чистилищу" потребен этот гулкий выдох, после чего протокольная строчка постскриптума даст окончательную отмашку.

Апеллирую по памяти к словам Вольтера: "Я не разделяю его убеждений, но готов голову положить за его право их высказывать". Тех, кто не разделяет убеждений автора "Чистилища", в том числе и убеждений эстетического толка, много. Его обвиняют в смаковании жестокости: отрезанные головы, танк, утрамбовывающий мертвые тела на пятачке перед госпиталем, чтобы тела эти не стали добычей бандитов, выстрелы в гениталии -- аргументов хватает. Возможны отсылки и к "Духовным голосам" Александра Сокурова, построенным на скупой и целомудренной эстетике умолчания: липкое марево войны, разлитое в воздухе над таджико-афганской границей, ощущаешь кожей, в то время как в кадре -- затишья, передышки, ожидание.

Да, Сокуров точно знает, что на войне ничего красивого нет. Однако и Невзоров, его эстетический антипод, тоже не находит в ней визуальных прелестей. Он не "рапсод войны", как писали в свое время о Сергее Бондарчуке, любовавшемся графикой поля боя с высоты операторского крана. Но Невзоров считает, что о войне сегодня нужно говорить так: хрипло матерясь, не скрывая ее бессмыслицы, ярости и кошмара. И он так о ней и говорит.