Телевидение и (или) культура

Рассуждения о кризисе культуры, равно как и о слабостях, о бессистемности и даже о бескультурье культуртрегерской деятельности нашего телевидения, давно стали общим местом. Возникло и вполне процветает нечто вроде амплуа плакальщиков.

Показательно и то, что создание специального телеканала "Культура", дело во всех отношениях благое и даже, быть может, необходимое, поначалу вызвало не только закономерные восторг и поддержку. Хватало и тревожных размышлений -- как раз в той среде, которая профессионально занята созданием, воспроизводством, осмыслением культуры.

Вглядимся пристально в конкретный пример, типологически очень емкий и в общем-то не утративший по сей день своей актуальности. С третьей попытки в эфир канала НТВ вышел скандально знаменитый фильм Мартина Скорсезе "Последнее искушение Христа". Трижды -- в эфире и в жизни -- воспроизводилось нечто, особенно напоминающее сцену в Александровской слободе из эйзенштейновского "Ивана Грозного". Интересно, что в данном случае очень грамотно с рекламной точки зрения были обыграны вещателем мотив "явления" и мотив "отречения".

Грустно только, что в данном случае возобладали рекламно-коммерческие инстинкты, а культурный параметр и произведения, и подачи его был целенаправленно, последовательно выведен за скобки, хотя без этого культурного параметра показ Скорсезе сработал лишь как масштабная провокация. Впрочем, для рекламы, может быть, только этого и надо было?

"Суд", решавший судьбу показа, разбиравший блистательно сочиненную альтернативу -- "Последнее искушение Христа" или "Праздник святого Йоргена", -- сработал как удачно найденный ход.

И начался фильм. И открылся он цитатой -- текст на экране, не озвученный в оригинале (у нас по понятным причинам он зазвучал в исполнении переводчика). Открылся словами человека, имя которого вообще осталось за скобками во время всей этой, повторю еще раз, очень грамотно выстроенной рекламной кампании: Никоса Казандзакиса. Автора романа "Последнее искушение", изданного аж в 1950-е годы, притом, что прелюбопытно, сначала (1952) в Швеции и лишь затем (1955) -- на родине писателя, в Греции. Подозреваю, что для большинства моих соотечественников, осевших в этот вечер у телеэкранов, само имя истинного "виновника" проскочило незамеченным.

То есть за шумом и страстями культурно-политической, социокультурной акции, за обстоятельствами рекламной кампании вокруг в общем-то достаточно среднего по режиссуре, по качеству актерской работы, хотя по-своему примечательного и скандально прославленного голливудского фильма, -- за всем этим пропал некий мелкий, собственно культурный факт: работа Скорсезе -- это экранизация всемирно знаменитого романа, одной из очень симптоматичных книг, написанных в XX веке. Экранизация создана Скорсезе спустя три с половиной десятилетия после выхода книги -- выхода, как мы уже заметили, сначала в западнохристианском ареале, а затем в восточнохристианском, в том, из недр которого вышел сам Казандзакис.

Согласитесь, последний факт не менее знаменателен, нежели история о том, как добрый католик Франко Дзеффирелли поссорился в Венеции с добрым католиком Мартином Скорсезе, а заодно и с дирекцией фестиваля до того, что снял с показа собственную работу в знак протеста против демонстрации ленты своего американизированного соплеменника, в которой увидел святотатство.

Смысл слов Казандзакиса, использованных режиссером в качестве эпиграфа, -- в вечной загадке и великой истине, содержащейся в природе Христа, божественной и человеческой, о "полной сущности" этих двух природ. За непривычностью, а то и скандальностью кинотрактовки и телеподачи экранной версии романа нераскрытыми остались и напряженнейшие коллизии в истории духовной жизни человечества, в истории культуры, и гуманистический смысл литературного первоисточника.

За этим -- и духовные частности -- спор ортодоксального христианства с докетизмом, утверждавшим, что сама по себе идея страдающего Бога -- абсурд, а была лишь "кажимость", "видимость" страдания на кресте: божество отошло в сторону, оставив нам, грешным, в назидание эту самую кажимость. Простой факт, укладывающийся в несколько строк изложения, но ведь одно лишь знание его совсем по-новому освещает сюжетный "ход" писателя, более или менее грамотно проиллюстрированный "движущимися картинками" у Скорсезе.

За этим -- и напряженность борьбы с тем направлением, которое осталось в истории под именем несторианства. Здесь было шарахание от самой мысли о том, будто Христос так реально, так по-человечески мог бояться крестных страданий, физических мук. Но ведь и этот мотив -- и страх смерти, и ужасность ее облика -- один из основных в романе. И как раз он получил у Скорсезе наиболее последовательное воплощение -- вплоть до прямых цитат из Иеронимуса Босха с его "Несением креста", из Андреа Мантеньи с его "Мертвым Христом". И все это не просто историко-культурные факты и детали, но мощный механизм для содержательно-культурной, а не просто рекламной "раскрутки" фильма на телеэкране, для превращения фильма в повод для основательного "культурного диалога" с аудиторией.

Ведь босховское "Несение креста" как раз и поразительно тем, что образ Спасителя воплощен в одной композиции дважды: как Спас Нерукотворный, как убрус в руках святой Вероники, запечатлевший божественный лик в его славе и величии, и -- как измученная, исстрадавшаяся плоть, которой осталось совсем немного времени, чтобы смерть прекратила невыносимые мучения.

Скорсезе цитирует Босха, да, но по-своему, помещая там, где у Босха Вероника с убрусом, лишь одну из кривляющихся, хохочущих харь. И в этом есть определенная, требующая осмысления логика, которая задана романом Казандзакиса, идеей "последнего мгновения" -- "последнего искушения", возникающего в неисчислимо малый миг, последний миг земного существования человеческой плоти, соблазняемой перспективою "нормальной жизни" ценой духовного компромисса: спасай лишь себя, предоставляя другим суетиться в мире мифологизированных "кажимостей".

Миг этот сродни другому, из знаменитой новеллы Амброза Бирса "На мосту", столь любимой Сергеем Эйзенштейном. Великий режиссер видел здесь один из прообразов кинематографического мышления. Человека ведут на казнь, он убегает, следует ошеломляющий каскад событий, а потом оказывается, что все они -- последний, секундный "промельк" в сознании героя, не ринувшегося с моста в реку во спасение свое, а повешенного на мосту.

Миг этот и в фильме Скорсезе растягивается на целую -- воображаемую -- жизнь, вбирает в себя цепь событий, вплоть до разрушения иерусалимского храма, чтобы спрессоваться вновь там, на кресте, прежде чем Христос произнес знаменитое "совершилось!". (Слова этого российский зритель тоже не услыхал: очень плохой перевод словно нарочно не учитывал традиционного звучания ключевых евангельских слов, а лепил современную, в духе лексикона Эллочки-людоедки, минималистскую газетную отсебятину.)

Сказанного, полагаю, достаточно, чтобы понять: премьера фильма Скорсезе на нашем телевидении могла превратиться в мощную культурную акцию с акцентом на слове "культура", с широким охватом социальной, политической, духовной, нравственной проблематики.

Премьера могла стать средством проникновения вместе с действительно многомиллионным зрителем в глубочайшие духовные пласты культуры. Пласты и глубины, о наличии которых большинство зрителей, вконец дезориентированных сегодняшней суетой вокруг культуры, вокруг духовности, просто не подозревают. Взамен нам была предложена мощная рекламно-идеологическая кампания, суть которой сводилась к вещам достаточно простым: один из российских телеканалов получил некий сенсационный эксклюзив плюс возможность лишний раз продемонстрировать свой крутой ндрав. Несколько телезавсегдатаев обрели дополнительный шанс покрасоваться на экране, демонстрируя оттенки собственного дарования и обогащая свой имидж "нюансами" и "обертонами".

Что уж совсем интересно: фильм вышел в эфир 9 ноября. А 29 октября исполнилось сорок лет со дня смерти Казандзакиса -- приметного, но отнюдь не затасканного у нас классика литературы ХХ столетия. Тут уж не просто историко-культурная этика, но элементарное журналистское чутье (которого не занимать одному из действительно "самых продвинутых" в профессиональном отношении наших телеканалов) могло бы сработать и создать собственно культурный повод для подачи знаменитой экранизации. Более того: ведь Казандзакис -- один из еще не открытых у нас "свидетелей века", не оставшийся безучастным и к отечественной истории. Как многие, он принял социальный пафос Октябрьской революции в России. Как немногие, одним из первых понял страшную двойственность происшедшего, запечатлев свои размышления в книгах "Что я увидел в России" (1928) и "Москва кликнула клич" (1931).

Приглядевшись к вышеописанной ситуации, в которой телевидение программно отказалось от своей культурной функции в угоду сиюминутной выгоде, попробую теперь присмотреться к коренной, по моему мнению, проблеме.

"Писатели и поэты", "деятели литературы и искусства" -- формулировки, знакомые по временам сталинско-сусловской культуридеологии. Но разве в приевшейся постановке вопроса -- "телевидение и культура" -- нет того же оттенка? Разве этот предательский союз "и" не запутывает ситуацию, не создает видимость лазейки, не провоцирует раскол там, где уместно профессиональное ощущение органической целостности?

Проблем у нашего сегодняшнего телевидения, кажется, много. На самом деле она одна: в том, что оно не осознает себя частью культуры. Проблема самой культуры в ее традиционных ипостасях, в ее традиционном понимании и восприятии -- та же: она не осознала телевидение своей органической частью, она все норовит "прилепиться" к ТВ, отбить у него свою "богову делянку", чтоб там привычно пахать и сеять, а рядом, мол, пусть любой сор произрастает. Или -- хоть трава не расти. Мы такие культурные, нам этот "ящик" по фигу, но без него нынче не обойтись, без него нас народ знать не знает -- так мы его утилизуем. Ответная реакция: народу вы неинтересны, но кое-кого из вас можно "раскрутить", превратить в "престижные имиджи" для обоюдной пользы.

В итоге, к примеру, оказывается пагубно живучим отождествление "культуры" с "художественной культурой". Наука, техника, технология остаются за скобками. "Культура на ТВ" превратилась в парад-алле субкультур или в их борьбу за место под солнцем.

Еще два года назад я попробовал приглядеться к этой игре в "ножницы", у которых, как известно, два конца, два кольца, а посередине -- гвоздик. "Концы" режут по живому, при очень умелом использовании двух колец (назовем их "элитарным" и "массовым") и особенно "гвоздика" -- металлического, то есть денежного. Он прямо посередине, явление это для нашего ТВ тотальное. Сегодня ситуация если и не меняется, то не столь однозначна и свидетельствует о том, что для самых проницательных, наиболее стратегически ориентированных каналов и деятелей ТВ правила подобной игры уже недостаточны и даже сомнительны.

Наиболее перспективно, по-моему, сориентировался в ситуации Иван Демидов, как и в целом канал "ТВ-6. Москва". Здесь ясно чувствуешь программность общей установки: телевидение как часть культуры, соединившая в себе и непосредственное творчество, и ретрансляцию, и рефлексию, и популяризацию. И -- стилевое, жанровое, проблемное многообразие. Притом канал вовсе не теряет свою молодежную природу, а собственное взросление -- как и "взросление" его руководства -- превращает тоже в правило игры, в открытый стиль жизни, поведения, диалога с аудиторией.

Еще недавно кто бы мог заподозрить музобозовского крутого, такого самодостаточного, что аж за темные очки сбежал, Ивана Демидова в том, что он почти одновременно станет и двигателем сургутской акции, и заказчиком, спонсором нового сочинения Кшиштофа Пендерецкого? В том, что канал будет не только поддерживать создателей новейших суперхитов, но и симфонический оркестр? Тут очень соблазнительно и очень опасно умиляться: вот, мол, перебесились и обратились к "истинной культуре".

Умилившись, однако, сразу угодишь во вторую "прореху", не менее опасную, чем союз "и" между телевидением и культурой: традиционные наши представления о культуре "элитарной" и "массовой".

Тут возникают дивные qui pro quo. Например, на НТВ, понимая, сколь комичной может оказаться в нынешнем телеконтексте претензия на "элитарность", придумали рубрику "Кино не для всех". Кстати, в стихийных дискуссиях, связанных с показом "Последнего искушения Христа", мне не раз приходилось слышать: мол, показали бы под этой рубрикой -- и половина проблем сама собой снялась бы. С этим я как раз категорически не согласен: для всех это кино. Для всех желающих, как всякое другое. "Кино (музыка, литература, живопись, театр...) не для всех" -- это что-то вроде примечаний к культуре, к "основному тексту", которые можно и не читать. Это не ориентир, а форма дискриминации и культуры, и зрителя. Как во всяком навешивании ярлыков "элитарности" и "массовости".

Зато это легкий путь. Труднее, не теряя ни в зрелищности телепоказов, ни в современности формы, внедриться самим и передать другим единство контекста культуры. Ощутить целостность ее текста, подразумевающего не просто зрительскую избирательность, но способность зрителя к таковой. Сформировать у зрителя потребность в ней. Привить телевидению органическое стремление формировать у зрителя такую потребность. С этим, правда, у нас пока сложнее всего. Рефлекс "единодушия", прививавшийся советскому народу десятилетиями, так просто не исчезает. Инстинкт самоутверждения, подразумевающий непременное и назидательное искоренение того, кто живет не как все, думает, видит, слышит не как все, очень устойчив.

В играх с союзом "и" очень часто и те, кто относит себя к культуре в противовес "ящику", и те, кто выступает "от имени телевидения", играют со словом "интересно", обыгрывают его. Порой во вред и "культуре", и "телевидению", и "элитарности", и "массовости". Ибо "интересность" как-то по-колхозному подразумевается как нечто всеохватное, вседоступное, всеядное.

В программе "Синемания: все о кино" (НТВ), в беседе с Давидом Шнейдеровым, Джейн Сеймур -- доктор Куин, женщина-врач, рассказывала о том, как первую часть фильма пустили в эфир "назло" его создателям, чтобы доказать, насколько те ошибаются, рассчитывая на успех такого занудства, "вестерна с женщиной в главной роли", столь не подходящего под определение "крутой боевик". Результат ныне общеизвестен.

Знаю подобные случаи из былинных времен: например, выговор по студии братьям Васильевым за "Чапаева", ставшего вскорости общенациональным достоянием. Или: "Белое солнце пустыни". Кстати, куда отнесем этот фильм, гениально искусный по мастерству и феноменально общедоступный?

Не припомню из новейшей практики нашей культуры, в целостную ткань которой упорно включаю и телевидение, подобного примера -- чтобы что-то повсеместно утвердилось вопреки логике "готовых форм", наработанных имиджей. Ну разве что Евгений Киселев с его "Итогами", которым при переходе Киселева с РТР на НТВ пророчили неизбежный и скорый, к тому же бесславный конец и которые, минуя звездные часы, с завидной стойкостью делают очень много не просто для информирования населения о текущих событиях и проблемах, но и для формирования того, что именуется "политической культурой".

Словосочетание это стало все чаще возвращаться. Исподволь идет открытие не просто содержательности его, но и значимости того, что этим словосочетанием обозначается. Пока -- скорее на уровне определений "через отрицание". Оттаскал Жириновский думскую даму за волосы, побил импульсивный депутат коллегу-священника -- с телеэкрана повздыхали: все, мол, от бескультурья нашего, политического. А в подтексте была тоска по "вождю", "учителю", "хозяину", который пришел бы да ума всем добавил -- культуры, то есть.

Но ведь и те, кто огульно ругает наше ТВ как таковое, следуют, чаще всего спонтанно, концепции поводыря. Высоколобые собеседники шустрых телеведущих в программах, потенциально рассчитанных на то, чтобы быть диалогами, зачастую особо верны этой концепции. Нет-нет, да и услышишь даже такое: дескать, мы "в антисанитарных условиях", как сказал бы известный райкинский персонаж, создавали высокую культуру, матом не ругались, высокодуховную периодику выпускали, в отличие от современного телевидения, "блюли себя". Не хватает только фразы: "рекламой не злоупотребляли".

Субкультуры дерутся, хамят друг другу: лагерная и шлягерная, профессорская и блатная, тинэйджеровская и социалистическая, сотворяющая кумиров и чтущая заповедь о несотворении оных... У кого чубы-то трещат при этих драчках? Конечно, у зрителя.

Вот на ТВ-6 провели умно продуманный праздничный вечер 7 ноября. Действительно, праздничный: празднуй кто что хочет. Нравится -- восьмидесятилетие Октября. Нравится -- день национального примирения. А нравится -- так просто выходной день, который еще никогда никому не мешал. Корреспонденты выходят на московские улицы и задают вопросы прохожим: что сегодня празднуете? Нет ли предложений по части нового имени для праздника? Кто-то отвечает: привыкли, что гуляем в этот день, а по какому поводу -- нам все равно. Кто-то готов взобраться на броневик и произнести зажигательную речь. Кто-то, поблескивая старинными золотыми погонами, пользуется оказией и держит речь диаметрально противоположного свойства. Кому-то станет жить легче, если этот день объявят праздником сексуальных меньшинств. И вдруг -- паренек, школьник, жвачка при нем; потом -- девочка, школьница, почти что московская гимназистка, румяная от мороза. Так вот, эти двое вообще "не в курсе", что за праздник был, что за праздник есть. Это уже подростковая субкультура, претендующая на тотальность беспамятства.

Переключаюсь на ОРТ: там программа "Как это было". О революции 1917 года и ее последствиях. В студии дети и внуки Антонова-Овсеенко, Коллонтай, Молотова, Петровского... Бушуют страсти. Сталкиваются точки зрения. Казалось бы, такой близкий -- по истокам, по корням -- жизненный опыт одних оказывается несовместимым, непримиримым с жизненным опытом других. Выводы -- прямо противоположные. Дочь Леонида Пятакова (кстати, славного своей жестокостью и в годы гражданской войны, и в мирное время, на хозяйственной работе) никак не может простить внуку-тезке Вячеслава Молотова, мягкостью тоже не отличавшегося, когда тот, как в детской песенке, публично признается: "А я дедушку любил". Что? Как? Любил при тирании и продолжает при демократии любить этого догматика, палача, закоренелого сталиниста?

Конечно, было бы очень эффектно, чтобы г-н Никонов, занимающий достаточно приметное место в нынешних демократических "элитных структурах", публично отрекся от этого "историей проклятого" монстра. А этот сидит, мягко улыбается и упорствует: люблю, мол, и на том стою...

Как гуттаперчевые шарики, отталкиваются друг от друга передаваемая в поколениях совковая субкультура жертв и... субкультура палачей, которая, с точки зрения субкультуры "жертв", тоже должна быть, должна воспроизводиться генетически, а иначе зачем жить?..

Тут камера тоже выходила на улицы и тоже приставала к прохожим. Очередной "жвачный" тинэйджер на вопрос, какие революции в России знает, долго шевелил челюстями и мозгами, но так ничего вспомнить и не смог. Другой подросток, совсем уж напрягшись, выпалил: "Великую Октябрьскую и Великую Отечественную". Гимназистка думала дольше других, переспрашивала: "Революция? В России?.." И, наконец, облегченно нашла в юной своей памяти ответ: "Великая французская..."

Вот бы и порадоваться: пропадом он пропадает, груз проклятого прошлого, вся эта идеологическая галиматья, которой народ кормили и перекармливали! Как корка с мозгов свалилась -- ура, товарищи! Виват, господа! Другой вариант: поахать. Ах, она, школа наша нынешняя, каких неучей готовит... Но весь фокус в том, что, независимо от конкретных форм подачи и от поводов обращения к прошлому, сегодня все каналы в равном положении перед лицом тотального массового беспамятства.

В конце концов советский изоляционизм, идеологический и культурный, всю советскую цивилизацию свел на уровень маргинальной субкультуры, а тут уж и крах оказался неизбежен. Сегодня слишком упорны старания реформировать субкультуру, а не выйти на уровень культуры.

И тут мы снова упираемся в проблемы уже не просто культуры, но культуры как истории. Или, если угодно, истории как культуры. В проблему исторического сознания и исторического знания.

В недавнем прошлом все было просто и понятно. В стране произошла культурная революция, телевидение же было пророком ее. Народу не надо было носить с базара Белинского и Гоголя -- ему, как гоголевскому Пацюку вареники, ТВ в рот кидало "высокую культуру", и целые поколения выросли без "любовного романа" и "криминального чтива".

Образы классики, цитаты из классиков, урочные даты и почитаемые шедевры впрямь десятилетиями текли в наши дома с телеэкранов. Телеэкраны трудились "в помощь школьнику", становились костылем студенту. Мы были "самой читающей страной в мире", и за кавычками прошу не искать никакой иронии: в самом деле были. Не хватало, правда, свободы -- так вот она, пришла. И...

Как будто корова языком слизнула плоды "культурной революции". Народ в массе своей кинулся к новым ипостасям "Блюхера и Милорда глупого".

История? Ею нас не менее усердно кормили изо дня в день: монументальные сериалы, великолепные передачи, циклы... И вдруг -- тоже все рухнуло. Пришла свобода -- и "корифеи культуры" первыми запричитали с телеэкранов по поводу того, что "народ десятилетиями лишали истории".

В самом деле, многое было под спудом. Многое -- искажено, насильственно изъято, оболгано. Но ведь стоны-то касались того, что "нас" лишили Соловьева, Ключевского. Оказалось, что в "самой читающей стране" многим как на уровне "элиты", так и в "массах" в голову не приходило, что можно заглянуть в библиотеку и прочесть этих уважаемых и вполне доступных авторов.

Тут бы, кажется, телевидению возликовать и начать заполнение пустот, восполнение упущенного. Самое интересное, что ТВ вроде бы этим и занялось. Можно назвать хотя бы программы Эдварда Радзинского, эту блистательную ипостась театра одного актера -- формы, которую так тонко понял один из ведущих наших телережиссеров Андрей Торстенсен, сумевший создать для Радзинского великолепное по выразительности, по звучности тонов и оттенков экранное пространство.

Конечно, Радзинский и Торстенсен -- явления уникальные, подобные программы -- товар штучный. Так же, как уникальны, к примеру, фильмы Виктора Лисаковича, стремящегося средствами документального кино воссоздать неведомые широким кругам соотечественников, оболганные и насильственно забытые, порой трагические и кровавые события отечественной истории.

Но вот что любопытно: при наличии какого-то круга работ поражаешься отсутствию системы в культурно-исторической работе нашего ТВ. Иными словами, культура как история и история как культура не осознаются в качестве задачи общенациональной, очень важной, очень ответственной именно на современном этапе.

Понимаю, что слово "система" у кого-то вызовет гримасу раздражения: когда-то все мы были сверх меры "засистематизированы" и подача "историко-культурного комплекса" с телеэкрана была подчинена жестко нормативной идеологической системе. Но ведь тогда же создавались вещи действительно первоклассные. Вон, когда в "Старом телевизоре" у Льва Новоженова гостьей была Галина Шергова, так ей в студию дозвонилась соотечественница аж из Шотландии, припомнив давний шерговский фильм о Дарье Дашковой. Заметьте: телефильм, созданный во времена, когда мемуары знаменитой княгини еще были библиографической редкостью, а имя ее, поминавшееся вскользь школьными учебниками, оставалось не более чем абстракцией -- для большинства. И вдруг, в одночасье, открылся человек живой, интересный, замечательный всем: плодами жизни, результатами далеко не сполна реализованной деятельности, противоречивостью богатой натуры.

Может, в этом было главное? Может, в своеобразном бегстве от противоречий причина того, что именно сегодня история как культура и культура как история парадоксально, несмотря на очевидность конкретных удач-прорывов, глухи и немы на нашем телеэкране.

Да, формально я сам могу тут же добавить к перечисленным еще другие программы, где, казалось бы, истории и культуре в их нераздельном единстве уделено немало времени и внимания.

Однако ставшая уже общим местом смена знаков -- плюса на минус, минуса на плюс -- привела лишь к тому, что телевидение поносит вчерашних кумиров и возносит на освобождающиеся пьедесталы кумиров новых, то есть тех, кого велено было в былые времена "забыть" или "ругать".

Удивительным образом то, что можно назвать историческим сознанием общества, сегодня еще более политизировано и идеологизировано, нежели "при большевиках". С тем же успехом я мог бы тут написать и о культурном сознании -- нераздельность того и другого как раз в "игре знаками" выявляется с особой наглядностью.

Два конкретных примера из телебытия нашего в последние месяцы 1997 года.

Известный ученый, ошарашивая публику, сообщил ей о "главном завете Пушкина", который следует неукоснительно исполнять: сотрудничество культуры с властью. Проблема, согласитесь, серьезная, однако и решение ее едва ли однозначно. Естественно, что такая категоричность постановки проблемы, да еще со ссылкой на авторитет Александра Сергеевича, вызвала и неоднозначные реакции. О них, как и о самой проблеме, спросили у известного режиссера по ходу телеинтервью. Тот заявил: кто не согласен с подобной постановкой проблемы -- тот следует худшим традициям тех, кто "к топору звал Русь". Кто согласен -- тот продолжает великую традицию русской культуры, представленную именами Василия Жуковского, Федора Достоевского, Константина Победоносцева... Не слишком ли странный, не слишком ли произвольный ряд?

Другое интервью -- на сей раз известного живописца. Другой канал, другой телеведущий. И снова -- поношения по адресу "неправильной" интеллигенции. Предварительно, кстати говоря, объявляется, что от нее -- все беды России. Сформировалась эта проклятущая "русская либеральная интеллигенция", оказывается, аж во времена Петра I. Сформировавшись же, немедленно принялась насаждать у нас чуждые нам идеалы... американской демократии. Походя попадает Добролюбову: "Милый друг, я умираю, потому что я был честен". Гад какой, а? Как будто все остальные были нечестными!

Не в подобных ли казусах -- наиболее отчетливое самовыявление того, что произошло с нами, "самыми читающими"? Приблизительность знания -- дело в конце концов поправимое. Приблизительность сервилистского или агрессивного сознания, выступающего под флагом культуры, -- штука куда более опасная. Она и являет себя в первую очередь, выползая из-под руин тотальной культурной "обязаловки".

Есть и другая сторона дела. Не мы были первыми, кто в обстановке политического зажима, идеологического единомыслия претворял нереализованные политические и идеологические инстинкты в "литературные", в "художественные", в "культурные" формы. Ситуация изменилась, табу исчезли, для политической жизни вроде бы открылся простор. Культуре осталось одно -- быть собою. Ан нет. Удивительным образом культура наша, зачастую сама себе не отдавая в том отчет, осталась надежным бастионом былого сознания, былого самосознания.

Давайте-ка припомним, как умно и умело использовала, использует и перестроечная, и постперестроечная власть культуру и ее избранных деятелей в своих, узкополитических, интересах. Вспомним, с какой готовностью культура шагнула навстречу не просто новому, но -- новой власти. Подчеркну: именно слово "власть" здесь ключевое.

Вспомним наконец и то, сколь усердно телевидение утверждало этот обликвроде бы по-новому политизированной культуры. А потом и облик культуры жующей, "тусующейся", перетекающей с презентации на презентацию. Наверное, для отдельно взятых "имиджей" это было очень даже полезно. Убежден, однако, что для образа культуры как таковой это имело самые пагубные последствия. Да и саму культуру это лестное внимание и власти, и телевидения, и почтеннейшей публики, этот элементарный соблазн, после долгого воздержания развязать языки и поболтать что хошь, привело к концептуальному словоблудию.

Другая ипостась, которой представлены сегодня на телеэкране история как культура и культура как история, -- это ипостась игровая. Тут разговор особый. Для краткости я назвал бы ее скорее движущимся кроссвордом с живыми картинками, элементами рекламы и симуляцией знаточества. Прошу не искать в этих словах что-то обидное: я просто констатирую и надеюсь, что все, кто видел хоть один выпуск "Колеса истории", со мной согласятся. Здесь господствует "метод тыка", вполне соответствующий современному коллажно-мозаичному сознанию. Сам по себе этот метод, применительно к телевизионной игре, ни хорош, ни плох, как всякое "техническое средство". Важен способ употребления.

А вот "Колесо истории" все же, при всей его "кроссвордности" и "рекламности", являет собой образчик того, как можно и нужно сочетать яркую зрелищность с информативностью, "учительность" с игрой, "метод тыка" с основательным знанием. Программа эта подозревает в своих участниках не зубрил и не фанфаронов, а живых людей, для которых и история, и культура, и постижение их -- единый живой процесс.

Напомню: когда-то Владимир Ворошилов, на заре существования игры "Что? Где? Когда?" предпочитал темп элементарному просветительству. На экране возникала фотография кабинета в последней квартире Пушкина с портретом Жуковского в качестве "наводки". На вопрос, чье это жилище, "знатоки", суетливо посовещавшись, заявляли: "Лев Толстой, Ясная Поляна". "Неправильно", -- констатировал за кадром ведущий, и передача катилась по своей колее. Показательно, что впоследствии Ворошилов, у которого инстинкт "профессионального телеигрока" ничуть не застил инстинкты профессионала от культуры, стал четко объяснять, в чем у кого ошибка, в чем неверность того или иного ответа. Программа ничуть не потеряла в темпоритме, но обрела еще и важный дополнительный аспект: огромная аудитория, играя, обучается.

Но вот в наши дни возникает на телеэкране очередная игра, со своей аудиторией. В финале очередного тура остаются женщина-косметолог и популярнейший киноактер. Надо, глядя на стоп-кадр, завершающий показ мини-фрагмента, ответить на вопрос ведущего, указав номер стоп-кадра. Киноактер "промазывает", не узнав кадр из фильма "Багдадский вор" даже тогда, когда у него спрашивают про "события в Багдаде". Ведущий констатирует поражение участника суперигры и прощается со зрителями до следующего раза. Снова вопрос: в чем цель? В самой игре, в очках и призах или в формировании знания как части культурного сознания?

Последние три слова, видимо, лучше всего позволят подытожить все сказанное. В них суть взаимосвязи самого телевидения с культурой, культуры -- с телевидением. В них необходимый смысл существования культуры в системе ТВ и ТВ -- в системе культуры.

Но в этих же словах, увы, и констатация того, что пока еще отсутствует у нас. А это значит, что слишком многое уходит в трещину, закамуфлированную союзом "и" в такой привычной формулировке: "телевидение и культура".