Энди Уорхол: «Философия Энди Уорхола»

Глава 10
Атмосфера

Энди Уорхол в Лондоне. 1965 Фото Берта Глинна

Пространство -- это одно большое пространство, и мысль -- одна большая мысль, однако мое сознание дробит пространство на более мелкие подпространства, а их, в свою очередь, на еще более мелкие, а мысли расщепляет по цепочке на более частные, более мелкие мысли. Как бы огромный многоквартирный дом. Время от времени я удерживаю в сознании одно большое Пространство и одну большую Мысль, но чаще всего это не получается. Чаще всего мое сознание -- как многоквартирный дом.

В этом доме имеется холодное и горячее центральное водоснабжение, иног-да попадаются маринованные огурчики Heinz, там и сям возникает вишня в шоколаде, а когда в магазине Woolworth поднимается рычаг автомата, выдающего жидкое мороженое с горячей карамельной подливкой, жизнь становится просто замечательной.

(Большую часть суток мой дом погружен в медитацию: после полудня, вечером и утром он, как правило, заперт.)

Твое сознание преобразует одни пространства в другие. Это тяжелый труд. По мере того как становишься старше, возникает все больше пространств, все больше отделеньиц. И все больше вещей, которые нужно раскладывать по этим отделеньицам.

Я убежден, что быть богатым -- значит иметь одно пространство. Одно огромное пустое пространство.

Я на самом деле верю в пустые пространства, хотя как художник создаю много мусора.

Пустое пространство никогда не пропадает даром.

Даром пропадает любое пространство, в котором содержится искусство. Художник -- это некто, создающий предметы, в которых люди не нуждаются, но которые, как он почему-либо думает, следует им предложить.

Гораздо лучше заниматься коммерческим искусством, нежели искусством для искусства, потому что чистое искусство не поддерживает пространство, которое занимает, а коммерческое поддерживает. (Если коммерческое искусство не поддерживает свое собственное пространство, оно начинает противоречить духу коммерции и его уничтожают.)

Так что, с одной стороны, я действительно верю в пустые пространства, но, с другой стороны, поскольку я все же занимаюсь производством искусства, я таки создаю мусор, предлагая всем размещать его в пространствах, которые, как я сам думаю, должны оставаться пустыми, и выходит, что я помогаю людям уничтожать принадлежащее им пространство, в то время как моей настоящей целью является помочь им освободить свое пространство ото всего.

Более того, я настолько не следую собственной философии, что не в состоянии освободить даже пространство, принадлежащее мне самому. Моя философия вовсе не изменяет мне -- это я изменяю своей философии.

Я нарушаю то, что сам же проповедую, гораздо чаще, чем исполняю.

Когда я смотрю на вещь, то всегда вижу занимаемое ею пространство. Мне всегда хочется, чтобы пространство вошло в свои права, вернулось, потому что пространство потеряно, когда чем-то занято. Например, я смотрю на стул в красивом пространстве, и не важно, насколько стул красив сам по себе, в моих глазах он никогда не будет красивее, чем простое пространство.

Моя любимая скульптура -- сплошная стена с дырой, обрамляющей пустое пространство с другой стороны стены.

Я думаю, каждому человеку нужно жить в одном большом пустом пространстве. Это может быть и маленькое пространство, если оно чистое и совершенно пустое. Мне нравится манера японцев скатывать все в рулоны и убирать в комод. Но у себя я бы не заводил даже комода, потому что это было бы лицемерие. Если же вы считаете, что не можете пойти в этом до конца и вам на самом деле нужен шкаф, тогда ваш шкаф должен быть совершенно отдельной частью пространства, чтобы вы не привыкали к нему и не превращали его в некий костыль. Если вы живете в Нью-Йорке, то шкаф должен находиться, самое меньшее, в Нью-Джерси. Помимо ограждения себя от ложной зависимости еще одно соображение в пользу устройства шкафа подальше от своего дома -- приятное сознание, что не живешь в непосредственной близости от собственных отходов. Помойка, устроенная кем-то другим, не так сильно раздражает, потому что никогда не знаешь в точности, что там навалено, но когда думаешь о своем шкафе, представляешь каждую мелочь, которая в нем находится, можно просто с ума сойти.

На каждой вещи в твоем шкафу должна стоять метка, указывающая дату изготовления или длительность хранения, как, например, на молоке, хлебе, журналах или газетах, и как только срок годности какого-либо предмета истекает, его следует выбросить.

Вот что следует сделать: заводишь специальный ящик на каждый месяц, все в него сбрасываешь, а в конце месяца заколачиваешь. Затем надписываешь на крышке дату и отсылаешь в Джерси. Лучше, конечно, проследить за его доставкой, но даже если он и потеряется, ничего страшного -- еще об одной вещи не надо думать, еще одна забота с плеч долой.

Теннесси Уильямс складывает свое барахло в контейнер и отсылает его на склад. Я сам начинал с сундуков и разрозненных предметов мебели, но затем решил упростить процесс и теперь складываю все в одинаковые коричневые картонные коробки и делаю у них на боку цветные пометки, обозначающие месяц. Я ненавижу ностальгию и в глубине души уповаю, что все эти коробки разом потеряются и мне никогда больше не придется в них заглядывать. Еще один из моих внутренних конфликтов. Мне бы хотелось выкидывать вещи прямо из окна и сразу, как только мне их подарили, но вместо этого я говорю "спасибо" и складываю их в соответствующую месяцу коробку. Но с другой стороны, мне бы все-таки хотелось сохранить каждую вещь, чтобы однажды ею можно было снова воспользоваться.

Должны существовать супермаркеты, торгующие вещами, и супермаркеты, скупающие все обратно у населения: покуда этот процесс не уравновесится, у нас будет оставаться больше отходов, чем следует. Тогда всем всегда будет что продать, и потому все будут при деньгах: все продают, все зарабатывают. У каждого из нас что-то да есть, но по большей части это не может быть продано: в наши дни предпочтение отдается исключительно новым вещам. Необходимо дать людям возможность продавать старые консервные банки, обглоданные куриные кости, бутылочки из-под шампуня, прошлогодние журналы. Обществу следует лучше организовать себя. Тот, кто убеждает нас, что нам чего-то не хватает или что у нас что-то кончилось и это нужно приобретать заново, просто взвинчивает цены. Как у нас может что-то кончиться, когда, если я не ошибаюсь, количество материи во Вселенной неизменно, за исключением того, что проваливается в черные дыры?

Я представляю, как человек всю жизнь ест, а потом ходит в уборную, и думаю: почему нет такой трубки, идущей сзади снизу вверх, по которой все, что уже было съедено, станет отводиться, попутно очищаясь и перерабатываясь, обратно в рот, так что никому никогда не придется уже больше думать о приобретении, приготовлении и поглощении пищи? На нее не нужно будет даже смотреть, и в ней не будет никакой примеси грязи. Если кому-то захочется, он сможет искусственно подкрашивать ее, прежде чем проглотить заново. В розовый цвет. (Эта идея пришла мне в голову в тот момент, когда я подумал: пчелы испражняются медом, но потом я выяснил, что мед -- это вовсе не испражнения пчел, это их отрыжка, так что и соты -- вовсе не уборная пчел, как я подумал вначале. Пчелам, стало быть, нужно еще куда-то удаляться, чтобы сделать свои дела.)

Свободные страны замечательны тем, что в них ты можешь находиться в пространстве, принадлежащем кому-то другому, и делать вид, что ты -- часть этого пространства. Можно сидеть в холле гостиницы Plaza, даже если ты там не живешь. Сидеть и наблюдать за передвижением людей вокруг.

У всякого существует своя собственная манера заполнения пространства -- контроля над пространством. Очень робкие люди не решаются заполнить даже то пространство, которое на самом деле уже занято их собственным телом, в то время как чрезвычайно общительные особы желают заполнить как можно больше пространства своим присутствием.

До возникновения средств массовой информации количество пространства, которое мог оккупировать один человек, было физически ограничено. Человек -- это, пожалуй, единственное существо, умеющее забирать себе гораздо больше пространства, чем то, в котором он реально помещается, потому что со СМИ можно просто сидеть, развалясь в кресле, и тем не менее заполнять пространство пластинками, фильмами, избирательно -- посредством телефона, менее избирательно -- посредством телевизора. Некоторые могут, наверное, с ума сойти, если вдруг поймут, какое огромное пространство подчинили своему влиянию. Представьте, вы -- звезда самого популярного телевизионного шоу -- идете по средней американской улице вечером, когда транслируется ваша передача, заглядываете в окна и видите себя на каждом экране в каждой гостиной. Что вы почувствуете, когда осознаете, что некая часть всякого жизненного пространства отдана лично вам?

Не думаю, чтобы кто-нибудь, как бы знаменит он ни был в своей области, мог хоть на мгновение почувствовать себя таким особенным, избранным, как звезда телеэкрана. Даже у самого знаменитого певца и звезды рока, чьи диски крутят на всех проигрывателях, куда бы он ни направился, не может возникнуть того чувства избранности, что у человека, который регулярно появляется на всех телеэкранах в стране. Не важно, большой он или маленький, у него есть самое прекрасное пространство, какое только можно пожелать, -- внутри телевизионного ящика.

Контакт с ближайшими друзьями следует поддерживать при помощи самого интимного, самого избирательного средства коммуникации -- телефона.

Я постоянно нахожусь в состоянии внутреннего конфликта, потому что по натуре робок, но, несмотря на это, люблю сильно расширять свое личное пространство. Мама всегда говорила: "Не будь назойлив, но дай всем почувствовать свое присутствие". Мне хотелось завладеть большим пространством, нежели то, что было в моем распоряжении, но затем приходило осознание: я слишком застенчив и не знаю, как справиться со всем тем вниманием, которое в результате привлекаю к себе. Потому-то я так люблю телевидение. Потому мне кажется, что телевидение -- как раз то средство коммуникации, в котором и через которое мне хотелось бы прославиться. Я по-настоящему завидую каждому, у кого есть собственное шоу на телевидении.

Как я уже говорил, мне хочется открыть свое собственное шоу под названием "Ничего особенного".

Люди, которые умеют правильно подбирать слова и создавать с их помощью новые пространства, производят на меня огромное впечатление. Я сам говорю только на одном языке и нередко прямо посередине предложения начинаю чувствовать себя как иностранец, плохо им владеющий, -- у меня возникает словесный спазм, так что части некоторых слов начинают казаться незнакомыми и, выговорив слово до середины, я задумываюсь: "Нет, так не может быть правильно, это звучит слишком странно, не уверен, что мне следует договаривать именно это слово, а не переделывать его во что-то другое, потому что, если оно выговорится до конца и все окажется правильно, будет хорошо, но если все окажется неправильно, то я покажусь умственно отсталым", -- так что, произнося слова, состоящие более чем из одного слога, я часто сбиваюсь и пытаюсь нарастить и переиначить их, чтобы получились другие слова. Временами из этого получается неплохая публицистика -- когда меня цитируют, то в печати такое смотрится хорошо, но иной раз стыда не оберешься. Когда произносимые тобой слова начинают звучать непривычно и ты принимаешься их составлять и склеивать, никогда не знаешь заранее, хорошо ли получится.

Мне очень нравится английский язык -- вообще я люблю все американское, -- просто я не очень хорошо умею с ним обращаться. Мой парикмахер постоянно твердит мне, что изучение иностранных языков повышает вероятность успеха в бизнесе (сам он говорит на пяти, однако в Европе, стоит ему открыть рот, маленькие дети начинают хихикать, так что я не уверен, насколько хорошо он на самом деле на них говорит), он велит мне выучить еще хотя бы один язык, но я не могу. Я едва могу управиться с тем языком, на котором уже говорю, так что мне не нужно никаких филиалов.

Несмотря на это, я восхищаюсь людьми, которые хорошо владеют словом, и, к примеру, Трумен Капоте наполнял пространство словами настолько хорошо, что, впервые оказавшись в Нью-Йорке, я начал посылать ему короткие записочки, как настоящий поклонник, и звонил по телефону каждый день, пока его мать не попросила меня больше этого не делать. Я много думаю о "пространных писателях" -- тех, кому платят за объем написанного. Мне всегда казалось, что количество -- лучшая мера всего (потому что всегда делаешь одно и то же, даже если и кажется, что это что-то совсем другое), и вот я вознамерился стать "пространным художником".

Когда умер Пикассо, я прочел в журнале, что он создал в течение своей жизни четыре тысячи шедевров, и подумал: "Подумаешь, я могу создать столько же в один день". И приступил к работе. Но тут же выяснилось: "Подумать только, нужно больше, чем один день, чтобы создать четыре тысячи картин". Понимаете, при моем способе производства, с моей техникой, мне действительно казалось, что я смогу сделать четыре тысячи за день. И каждая станет шедевром -- потому что это будет одна и та же картина. И вот я приступил к работе, сделал пятьсот или около того и остановился. И заняло это гораздо больше, чем один день, -- думаю, примерно месяц. Так что при скорости производства пятьсот картин в месяц мне потребовалось бы восемь месяцев, чтобы написать четыре тысячи шедевров -- чтобы стать "пространным художником" и заполнить все те пространства, которые, как мне кажется, заполнять вовсе не нужно. Это явилось разочарованием -- осознание, что работа займет так много времени.

Мне нравится рисовать в квадрате, потому что тогда не приходится решать: сделать картину подлиннее или поуже или и подлиннее, и поуже -- просто квадрат. Мне всегда хотелось рисовать картины одного и того же размера, но вечно кто-нибудь придет и скажет: "Тебе нужно сделать ее чуть-чуть побольше" или "Чуть-чуть поменьше". Я сам, видите ли, думаю, что все картины должны быть одного размера и одного цвета, чтобы все они были взаимозаменяемы и никому не казалось, что его картина хуже или лучше, чем у кого-то другого. Если первая, "матричная" картина хороша, значит, все хороши. Кроме того, люди всегда рисуют одно и то же, даже если предмет различен.

Когда мне приходится думать о картине, над которой я работаю, это всегда знак, что она не получается. И подбирание размера -- форма думанья, и выбор цвета. Мое инстинктивное восприятие картины гласит: "Если ни о чем не нужно думать, все выходит хорошо". Как только начинаешь что-то решать и выбирать, все идет наперекосяк. Чем больше приходится принимать решений, тем хуже получается. Некоторые занимаются абстрактной живописью -- им приходится посидеть и пораздумывать над ней, чтобы почувствовать, что они делают нечто. Мои размышления никогда не дают мне ощущения, что я что-то делаю. Леонардо да Винчи убеждал, и небезуспешно, своих покровителей в том, что время, затраченное им на размышления, много стоит, больше даже, нежели время, посвященное живописи. В его случае это вполне могло быть правдой, но мне доподлинно известно, что время, которое посвящаю раздумьям я, не стоит ничего. Я ожидаю платы только за время, посвященное "деятельности".

Когда я занимаюсь живописью, я смотрю на холст и выстраиваю на нем пространство. Я думаю: "Что же, вон в том уголке все вроде бы хорошо улеглось" -- и говорю: "Да, да, здесь все нормально легло, хорошо". Затем я снова взглядываю на него и говорю: "Пространство в этом углу просит немножко голубого", -- подмазываю там голубым, затем перевожу взгляд, и там, куда он упал, тоже требуется немножечко голубого, я хватаю кисть, перемещаюсь туда и мажу голубым там. А потом это все нужно немного разнести, и снова я беру кисть с голубым и накладываю его еще в другом месте, после беру кисть с зеленым, добавляю сверху зеленого, отхожу подальше, окидываю общим взглядом и вижу, что пространство выстроилось как надо. Иногда, когда пространство получается не очень правильное, мне снова приходится брать краски, класть немного зеленого там и сям, а когда пространство получается как надо, я оставляю холст в покое.

Обычно мне не требуется ничего, кроме кальки и хорошего освещения.

Никак не могу взять в толк, почему я не стал абстрактным экспрессионистом, при моей дрожащей руке это было бы так естественно.

Пару раз в жизни мне приходилось заниматься техническими вещами. Один из них имел место, когда мне показалось, что моему искусству пришел конец. Я думал, что со мною все, все закончено, а чтобы отметить окончание моей карьеры в искусстве, я смастерил огромные серебряные подушки, которые можно было заполнить воздушными шарами и запустить в воздух. Я сделал их для представления танцевальной компании Merce Cunningham. Но затем оказалось -- никуда они не полетели, так что мы остались при своем, и мне пришло в голову, что я еще не вполне порвал с искусством, раз мне снова нужно сидеть и прикреплять к этим подушкам специальные якоря. Я к тому времени уже успел объявить, что ухожу из искусства. Но серебряные воздухоплавательные подушки не уплыли от нас, значит, и моя карьера не уплыла от меня. Кстати, я всегда говорил, что серебряный -- мой любимый цвет, потому что напоминает мне о космосе и воздухоплавании, но теперь, кажется, мой вкус стал меняться.

Еще один способ заполнять собою пространство -- при помощи запаха.

Я очень люблю пользоваться парфюмом. У меня нет каких-то снобистских претензий к флаконам, в которых продают одеколон, но красивое оформление производит на меня сильное впечатление. Когда приобретаешь со вкусом выполненный флакон, чувствуешь себя более уверенно.

Мне многие говорили, что чем светлее у тебя кожа, тем светлее по цвету должны быть духи, которыми пользуешься. И наоборот. Но я не могу ограничиться таким узким ассортиментом. (Кроме того, гормоны, я уверен, сильно воздействуют на то, как духи пахнут на твоей коже, какие-то гормоны наверняка могут сделать так, что Шанель N. 5 будет пахнуть по-мужски.)

Одеколоны я все время меняю. Если я пользовался каким-то видом три месяца, то просто заставляю себя от него отказаться, даже если он мне все еще нравится, с тем чтобы можно было вспомнить эти три месяца, когда снова унюхаешь знакомый запах. К оставленному сорту я никогда больше не возвращаюсь, он становится частью моей постоянной коллекции запахов.

Иногда на вечеринке я пробираюсь в ванную комнату, чтобы посмотреть, какие виды одеколона имеются у хозяев. Никогда не смотрю ни на что больше -- никаких других секретов я не вынюхиваю, но у меня навязчивое желание проверить, нет ли у них какого-нибудь незнакомого мне запаха, какой я никогда не пробовал, или старого любимого одеколона, который я давно не нюхал. Если нахожу что-то интересное, то не могу удержаться и немножко выливаю на себя. Потом, в течение всего вечера, у меня не проходит паранойя -- страх, что хозяин или хозяйка принюхаются ко мне и заметят, что я пахну как некто, кого они очень и очень хорошо знают.

Изо всех пяти чувств обоняние живее всего связано с властью, которую имеет над нами прошлое. Запах может перенести куда угодно. Зрение, слух, осязание и вкус не так всесильны, как обоняние, если хочешь вернуться в некое мгновение всем своим существом. Как правило, я к этому не стремлюсь, но поскольку запахи теперь заперты во флаконах, я могу контролировать ситуацию и обонять только те, которые мне хочется, и возрождать только такие воспоминания, к которым чувствую склонность. На одну секунду. В памяти, вызванной обонянием, хорошо то, что состояние "перенесенности" прекращается, как только перестаешь нюхать, не возникает никакого последействия. Это опрятный, дозированный способ предаваться воспоминаниям.

Моя коллекция наполовину использованных флаконов уже очень велика -- и это при том, что парфюмом я начал пользоваться только в начале 60-х. До того времени запахи в моей жизни возникали случайно -- я обонял все, что находило путь к моему носу. Но затем я понял, что необходимо создать нечто вроде музея запахов с тем, чтобы некоторые обонятельные впечатления не исчезали бесследно. Мне нравилось, как пахнет холл Paramount Theater на Бродвее. Каждый раз, когда я там оказывался, я закрывал глаза и делал глубокий вдох. А потом его сломали. Я могу сколько влезет рассматривать изображения этого холла, но что с того? Никогда больше мне не удастся почувствовать его запах. Иногда я представляю себе учебник ботаники, изданный в далеком будущем, в нем можно будет прочитать, например: "Сирень -- исчезнувший ныне род растений. Запах цветка сирени был похож на..." -- и что они тут напишут?

Возможно, сумеют представить его в виде химической формулы. Может, это и сегодня уже умеют делать.

У меня в свое время был страх, что я переберу все хорошие одеколоны и покупать будет уже нечего, разве что Grape и Musk. Но с тех пор, как я побывал в парфюмерных лавках Европы и убедился, сколько у них там одеколонов и духов, беспокоиться стало не о чем.

Когда читаешь рекламу духов в модных журналах 30 -- 40-х годов, охватывает удивительное волнение. Я пытаюсь по их названиям представить себе, как они пахли, просто схожу с ума от желания их понюхать:
Sous le Vent (Герлен)
Jabot, Gardenia, Mon Image, Opening Night (Люсьен Ле Лонг)
Princess of Wales (в честь Александры) (Принц Матчабелли)
Surrender, Reflexions (Сиро)
A Bientot, Shanghai, Gardenia de Tahiti (Лентерик)
Imprudence (Уорт)
Avenue Matignon, Air Jeune(Марсель Роша)
Trophee, Le Dandy, Toujours Fidele, Belle de Jour (Д'Орсе)
A Sauma, La Fougeraie au Crepuscule (Заросли папоротника в сумерках) (Коти)
Tzigane, Possession, Orchidee Bleue, Voyage a Paris (Корде)
Прохладные Cuir de Russie (Русская кожа), романтические Glamour, тающие Jasmin, нежные Gardenia (Шанель)
Venez Voir (Молинелль)
Countryclub, Demi-Jour (Сумерки) (Убижан)
721 (Бонуит Теллер)
Town, Country (Елена Рубинштейн)
Одеколон Carbonique (Вейль)
Rhythm (Кетлин Мери Квинлен)
Imperiale Russe (Ленжель)
H.R.R., Fleur de Perse, Roi de Rome (Шевалье Гард)
White Christmas (Саравель).

Прогуливаясь по Нью-Йорку, я принюхиваюсь к возникающим на моем пути запахам: резиновых ковриков в общественных зданиях; обитых кресел в кинотеатрах; апельсинового напитка Orange Julius, пиццы; перегоревшего кляра с жаровни, кофе эспрессо, чеснока, орегана; бургеров; сухих хлопчатобумажных футболок; бакалейных лавок; шикарных бакалейных магазинов; тележек с хот-догами и немецкой квашеной капустой; магазина скобяных изделий; магазина канцелярских принадлежностей; маринованного греческого жаркого "сувлаки"; кожи и ковров в Dunhill, Mark Cross и Gucci; марокканской тонированной кожи на вешалках у уличных торговцев; свежих журналов, старых журналов; магазинов пишущих машинок; складов импортированных из Китая товаров (грибок и плесень); магазинов индийских товаров; магазинов японских товаров; магазинов пластинок и магазинов здоровой пищи; аптек, где продается в разлив содовая вода; дешевых аптечных магазинчиков; парикмахерских; салонов красоты; деликатесных кулинарий; складов пиломатериалов; деревянных столов и стульев в Нью-йоркской публичной библиотеке; пончиков донатс, бубликов претцель, воды с сиропом в метро; отделов кухонных принадлежностей; фотолабораторий; обувных магазинов; магазинов спорттоваров, новеньких велосипедов; бумаги и типографской краски в Scribner's, Brentano's, Doubleday's, Rizzoli, Bookmasters, Barnes&Noble; подставок для чистки обуви; пятновыводителя, помады для волос; старый знакомый запах дешевых конфет у входа в Woolworth's и мануфактуры в самом его конце; лошадей у Plaza Hotel; выхлопных газов автобусов и грузовиков; архитектурных чертежей; тмина, шамбалы, соевого соуса, корицы; жареных бананов; железнодорожных путей на Grand Central Station; банановый запах сухой химчистки; вентиляционных устройств в прачечных многоквартирных домов; баров на East Side (прохладительные напитки); баров на West Side (пот); газетных киосков; фруктовых ларьков в разные времена года -- клубники, дыни, слив, персиков, киви, черешни, винограда "конкорд", мандаринов, апельсинов "мюркотт", ананасов, яблок -- и мне особенно нравится, как аромат фруктов пропитывает неоструганное дерево ящиков и папиросную бумагу, в которую заворачивают каждый плод.

Опытным путем я выяснил, что предпочитаю пространство города пространству деревни. Сама идея жизни в деревне мне очень нравится, но, как только я туда выбираюсь, оказывается, что:
я люблю ходить пешком, но не могу
я люблю плавать, но не могу
я люблю сидеть на солнцепеке, но не могу
я люблю нюхать цветочки, но не могу
я люблю играть в теннис, но не могу
я люблю кататься на водных лыжах, но не могу.

Список можно продолжить, но идея ясна: "я не могу" все это делать, потому что "я для этого не создан". Нельзя заниматься тем, для чего ты не создан.

Можно еще произносить что-то чужеродное, но делать то, к чему душа не лежит, невозможно. Это совсем неправильно.

К тому же, когда я в деревне, мне хочется смотреть телевизор, но я и этого не могу, потому что он там плохо принимает.

(Между прочим, окружающие часто пытаются уговорить тебя что-то сделать, заявляя, что нет никакой разницы -- создан ты для этого или нет, или что человек сам себя создает, но это вовсе не значит, что следует соглашаться и начинать делать то, для чего ты действительно не создан -- только ты сам знаешь, что твое, а что -- не твое, никто другой об этом понятия не имеет.)

Я -- городское существо. В больших городах все как-то продумано, можно отправиться в парк -- побывать в миниатюрной модели деревенского пейзажа, но за городом нет никаких островков среды большого города, поэтому в деревне я всегда скучаю по дому.

Я люблю город больше, чем деревню, еще и по другой причине: в городе все приспособлено к работе, а в деревне все настроено на расслабление. Работать мне нравится больше, чем отдыхать. В городе даже деревья в парках трудятся изо всех сил, потому что количество людей, для которых им приходится производить кислород и хлорофилл, там просто чудовищное. Если, например, живешь в Канаде, то миллионы деревьев производят кислород лично для тебя, поэтому каждое отдельное дерево не так много работает. В то время как дерево, высаженное в кадке на Times Square, одно должно вырабатывать кислорода на миллион человек. В Нью-Йорке приходится шустрить и уворачиваться, деревья тоже это знают -- с первого взгляда ясно. На днях я шел по Пятьдесят седьмой улице, засмотрелся на новое скошенное здание на другой стороне и наткнулся на кадку с деревом. Меня это ужасно смутило, потому что не было никакой возможности сделать вид, будто ничего не случилось. Я повалился на кадку с деревом на Пятьдесят седьмой западной улице, так как совершенно не был готов встретить там ничего подобного.

Жизнь так устроена, что люди периодически оказываются либо в битком набитом метро или на эскалаторе, либо в больших комнатах сами по себе.

У каждого должна быть большая комната, куда он может прийти, и каждый должен время от времени ездить в переполненном метро.

Как правило, все едут в метро такие уставшие, что не в силах петь и танцевать, но мне кажется, что, если бы они смогли петь и танцевать в метро, им бы это очень понравилось.

Ребятишки, разукрашивающие из пульверизаторов по ночам вагоны -- рисующие в метро граффити, -- научились по-настоящему утилизовать городское пространство. Среди ночи, когда стоит много пустых поездов, они пробираются в подземные депо, танцуют там и поют. По ночам метро превращается во дворец, где все пространство принадлежит только им.

Пространство типа гетто не подходит для Америки. Людям одной разновидности нехорошо селиться вместе. Не должно быть никакого кучкования, сбивания в стадо, поедания одной и той же пищи. В Америке все смешивается и сращивается. Если бы я был президентом, я заставил бы всех еще больше смешиваться и сращиваться. Но дело в том, что Америка -- свободная страна, никого ничего не заставишь делать силой.

Я убежден, что жить следует в одной комнате. Пустой комнате, в которой, кроме кровати, подноса и чемодана, ничего нет. Все можно делать или из постели, или непосредственно в постели -- есть, спать, думать, разминаться, курить, -- а все удобства и телефон должны располагаться возле.

В любом случае все, что делаешь, выглядит более роскошно, если делаешь это в постели. Даже если речь идет о чистке картошки.

Пространство чемодана так рационально. Чемодан, в котором есть все, что нужно:
одна ложка
одна вилка
одна тарелка
одна чашка
одна рубашка
одни трусы
один носок
один ботинок.

Чемодан и пустая комната. Изумительно. Великолепно.

Живя в одной комнате, избавляешься от бездны хлопот. И все же основные тревоги, к несчастью, никуда не деваются.

Выключен ли свет?

Хорошо ли закручены краны?

Потушена ли сигарета?

Заперта ли дверь на черный ход?

Работает ли лифт?

Есть ли кто-нибудь внизу, в холле?

Кто это сидит у меня на коленях?

Многие теперь спят в пирамидоподобных пространствах, потому что верят: это сохраняет молодость и бодрость и тормозит процесс старения. Об этом я совсем не волнуюсь, потому что у меня есть мои крылышки. И тем не менее в моем представлении идеальное пространство должно по форме приближаться к пирамиде, потому что тогда не приходится думать о потолке. Уж если хочется иметь крышу над головой, почему бы не сделать так, чтобы стены являлись одновременно и потолком -- будет на одну заботу меньше, то есть меньше на одну поверхность, -- ни смотреть на нее не нужно, ни отмывать, ни красить. У вигвамостроителей-индейцев была правильная идея. Конус мог бы стать очень уютным жилищем, если бы только окружности в нем не исключали угловатостей и удалось найти подходящую круглую мойку, и все же я бы лично предпочел пирамидообразное сооружение с равносторонним треугольником в основании, даже больше, чем обычную пирамиду с квадратом в основании, поскольку, имея треугольник в основании, получаешь на одну стену меньше и не приходится выметать пыль из лишнего угла.

Город моей мечты состоит из одной улицы -- Main Street -- без каких-либо боковых или пересекающих ее улочек, чтобы не создавать транспортных пробок. Одна длинная улица с односторонним движением. А на ней -- одно высокое, вертикально вытянутое здание, в котором на всех проживающих будет:
один лифт
один швейцар
один почтовый ящик
одна стиральная машина
один мусорный бак
одно дерево перед входом
один кинотеатр по соседству.

Улица должна быть очень широкой, и жильцы станут сообщать друг другу в порядке обмена любезностями: "А я видел вас сегодня на Main Street".

И можно будет залить полный бак бензина и поехать вдоль по улице.

Город моей мечты -- совершенно новый. Никакой старины. Все здания с иголочки. Старые здания -- это противоестественное пространство. Дома следует строить на очень короткое время. А если зданию больше десяти лет, мой вам совет: избавьтесь от него. Я бы строил новые дома каждые четырнадцать лет. Процесс строительства -- а также процесс ломки -- создаст много новых рабочих мест, и у воды не будет ржавого привкуса старых труб.

Рим в Италии -- наглядный пример того, что бывает, когда здания в городе живут слишком долго.

Рим называют "вечным городом", потому что все в нем такое старое, но тем не менее еще не рухнуло. Еще говорят, что Рим "не один день строился". Я же думаю, что, может быть, его и стоило построить за день, потому что чем быстрее что-то строишь, тем скорее оно развалится, а чем скорее оно развалится, тем быстрее у людей появится работа по выстраиванию на его месте чего-нибудь нового. Необходимость строить все заново обеспечивает людям занятость. Предметы первой необходимости, как всегда считалось, -- это пища, кров и одежда. В Италии производят огромное количество еды, шьют несметное коли чество одежды, но это составляет только две трети предметов первой необходимости, а третий предмет -- кров, жилье -- больше не производится, потому что его уже некогда произвели. И что же происходит в Риме? Женщины крутятся на кухне, приготовляя пищу, и занимаются на фабриках пошивом одежды, мужчины же ничем не озабочены, потому что все дома уже возведены и даже не думают разваливаться! Здания в Риме изначально построены слишком уж на совесть, и никому даже не пришло в голову скорректировать ситуацию. Именно поэтому на улицах "вечного города" можно увидеть столько праздных мужчин в любое время дня и ночи.

Самый лучший, самый эфемерный способ строить дома, о котором я только слышал, -- при помощи света. Фашисты много занимались такой "световой архитектурой". Когда строишь дом из света, идущего от внешних источников, его можно сделать каким угодно, а затем, когда он уже не нужен, просто выключаешь электричество -- и он пропадет. Всякий раз, когда ему требовалось произнести речь, Гитлер нуждался в помещении и его архитекторы на скорую руку создавали для него эти "здания", иллюзорные строения, сплошь состоящие из световых эффектов, в которых он занимал такое огромное пространство.

Я уверен, что, когда мы научимся пользоваться голограммами, это будет просто потрясающе. С голограммами можно будет наконец на самом деле выбирать себе атмосферу. По телевизору показывают празднество, тебе хочется там побывать и, задействовав голограмму, ты там оказываешься. Можно будет наблюдать это празднество у себя дома в трехмерном виде, воображать, что ты тоже там, расхаживать между гостями. Появится возможность брать вечеринки напрокат. Или устроить так, чтобы любая знаменитость, кого сердце пожелает, присела рядом с тобой.

Мне нравится быть "на месте" в неправильном пространстве и "не на месте" в правильном пространстве. Однако и в том и в другом случае тебя начинают игнорировать, оплевывать, писать о тебе недоброжелательные статьи, нападать, забрасывать грязью, называть "карьеристом". И все же оказаться "на месте" в неправильном пространстве и "не на месте" в правильном пространстве бывает занимательно, всегда случается что-то смешное. Уж мне-то можно поверить, я ведь сделал карьеру на том, что всегда оказывался "на месте" в неправильном пространстве и "не на месте" в правильном. В этом я действительно очень хорошо разбираюсь.

Спокойные, уверенные в себе люди создают вокруг себя особую атмосферу и умеют держать дистанцию. У них правильное выражение глаз, они сидят себе спокойно и ни к кому не пристают. Некоторым это дается от природы, как правильное сочетание химических элементов, другие пытаются достичь такого состояния при помощи наркотиков. Они думают, что по-настоящему думают -- о чем-то своем.

Энергия помогает забрать себе больше пространства, но, если бы у меня было больше энергии, чем это мне свойственно, я вряд ли захотел бы занять большее пространство -- сидел бы в своей комнате и бесконечно наводил в ней порядок. То же можно сказать и про таблетки для похудения: они заставляют думать о мелочах, а когда думаешь о мелочах, то всегда наводишь порядок. Настоящая энергия заставляет носиться по пляжу и ходить колесом, даже если и не умеешь этого делать. Но энергия, полученная от таблеток для похудения, помогает тебе сужать пространство, потому что от них начинает хотеться переписывать адресные книжки, рассуждая при этом часами о том, как хорошо было бы побежать на пляж и походить там колесом. От таблеток для похудения хочется вытирать пыль и спускать ненужные вещи в унитаз.

В Нью-Йорке приходится много убираться, и когда уборка закончена, все выглядит "негрязным". В Европе люди тоже много убираются, но когда они заканчивают уборку, все выглядит не просто "негрязным" -- оно чистое. И развлекаться в Европе гораздо проще, чем в Нью-Йорке. Открываешь себе двери в сад и подаешь еду на открытом воздухе, в окружении цветов и деревьев. В Нью-Йорке же все замысловато, многие вещи просто не получаются как надо. В Европе даже простое чаепитие в садике за кухней кажется замечательным. В Нью-Йорке все сложно: если ресторан хорош, то еда может оказаться никуда не годной, если еда отменная, то освещение плохое, а если освещение пристойное, в помещении может оказаться душно.

У нью-йоркских ресторанов теперь новый подход -- они привлекают не едой, они продают атмосферу. Их аргумент: "Как вы смеете говорить, что у нас еда никуда не годится, мы никогда и не говорили, что у нас хорошая кухня. У нас хорошая атмосфера". Они просекли, что на самом деле люди гонятся за тем, чтобы на пару часов сменить атмосферу. Так им и удается торговать своей атмосферой при минимуме какой бы то ни было еды. В самом скором времени, когда цены на продукты питания еще больше вырастут, они станут торговать одной только атмосферой. И если кто-то действительно голоден, он может прихватить свою собственную еду в ресторан, куда направляется обедать, потому что иначе, вместо того чтобы "идти обедать", он будет "идти дышать атмосферой".

Свою любимую ресторанную атмосферу я всегда нахожу в простой доброй американской забегаловке или даже в простом добром американском бистро. Старорежимный чопорный Schrafft's и добрый старый Chock Full O'Nuts -- единственное, по чему я действительно испытываю ностальгию. О эти беззаботные дни в 40 -- 50-х, когда я мог отправиться в Chocks съесть сэндвич из сливочного сырка на обсыпанной орешками булке с резаными финиками и ни о чем не тревожиться! Не важно, что и насколько быстро меняется в нашей жизни, единственная вещь, которая нам всегда останется нужна, -- настоящая хорошая еда, только при этом условии мы узнаем, какие перемены нам грозят и насколько скоро.

Прогресс весьма важен и даже восхитителен -- во всем, кроме еды.

Неприятно будет, если попросишь манго, а тебя спросят: "Что именно цвета манго вы хотите приобрести?"

Я ужасно люблю есть в одиночестве. Мне хотелось бы открыть сеть ресторанов, названных в честь моей особы "Эндиматами", -- "ресторанов для тех, кто предпочитает одиночество". Чтобы можно было взять свой поднос и удалиться с ним в кабинку смотреть телевизор.

Изо всех атмосфер сегодня мне больше всего нравится атмосфера аэропортов. Если бы мне не приходилось все время думать о том, как самолеты взлетают и летят по воздуху, она стала бы для меня единственной, идеальной. В самолетах и в аэропортах мне нравится все -- как там подают еду, тамошние туалеты, мятные пастилки, предлагаемые развлечения, особая манера делать объявления по громкоговорителю, конвейерные ленты, графическое оформление, цветовое решение, их самая надежная система безопасности, самые лучшие парфюмерные магазины, самые квалифицированные служащие, самый высокий оптимизм. Мне ужасно нравится, что, попав туда, уже не нужно думать, куда ты едешь, это делается помимо тебя, но мне никак не удается побороть ужасное ощущение, когда выглядываешь в иллюминатор, видишь облака и знаешь, что ты действительно тут, наверху. Атмосфера безупречна, но к идее полета я отношусь с некоторым сомнением. Думаю, я лично не создан, чтобы летать, но у меня запланировано столько поездок, что волей-неволей приходится жить этой воздушной жизнью. Я стремлюсь быть современным и моя нелюбовь к полетам сильно меня смущает, но я в полной мере компенсирую ее своей любовью к аэропортам и самолетам как таковым.

Самая лучшая атмосфера, какую только можно придумать, -- это кинофильм, потому что на физическом уровне в нем три измерения, а на эмоциональном -- два.

Перевод с английского Натальи Кигай

Окончание. Начало см.: "Искусство кино", 1998, NN. 6.