Лилианна Лунгина: «Семен Одиночество»

Семен Одиночество^*

Перед вами удивительный документ. Объяснение в любви. К сожалению, посмертное.

Правда, скажем себе честно, иначе бы мы его никогда не прочитали. В поколении, к которому принадлежал Семен Львович Лунгин, один из лучших наших кинодраматургов, и его жена Лилианна Зиновьевна¹, было не принято говорить в открытую о своих чувствах. Тем более публично.

Душевное целомудрие -- прекрасное и печальное свойство.

Спасибо режиссеру Олегу Дорману, который уговорил Лилю дать ему интервью перед камерой и записал несколько видеокассет этого многочасового разговора. В прошлом году он и оператор Вадим Юсов больше недели ежедневно снимали ее, уже немолодую и после смерти мужа разом как-то уставшую, но все еще открытую своим бесчисленным друзьям, знакомым и просто первым встречным. И она рассказывала о времени, о людях, которых знала, и, конечно, о главном человеке своей жизни -- Симе Лунгине.

Теперь ее тоже нет с нами. Она умерла в январе 98-го, ровно через два года после смерти мужа. Он тоже ушел в январе.

Когда на сороковой день после ее кончины Олег Дорман поставил на магнитофон кассету с записью этого фрагмента из Лилиного монолога, за столом все плакали, даже молодые друзья ее сыновей. И не только потому, что невыносимо слышать, когда человека уже нет, его живой голос со знакомыми интонациями, но и потому, что трудно не отозваться на это великое чувство любви.

Л.Голубкина

Семен и Лилианна Лунгины. Москва, конец 40-х годов

Есть такая легенда, что старые мастера, мастера высокого Возрождения, делали всегда две камеи и что настоящие камеи, которые резались из самой дорогой слоновой кости, делались всегда парными. А потом пускались по свету, продавались в разные стороны. И если они встречались в одних руках, то это был залог счастья. И у нас с Симой было чувство, что мы две камеи, пущенные по свету в разные стороны, -- и вот встретились. И это счастье и есть наше счастье. Потому что любовь, счастливые браки... -- я их знаю немного. К сожалению, больше вокруг себя я вижу, не скажу несчастных, но трудных браков. Но знаю и счастливые. В очень счастливом браке живут наши очень близкие и любимые друзья Золотухины. Боря Левинсон и Галя. Это все счастливые браки. Но как бы сказать? Эти счастливые браки -- серьезные. А наш брак был счастливый-несерьезный. Легкий, веселый, невесомый. Он был радостный в каждый момент. Общая игра, ощущение праздника... Будней не было. При том, что были суровейшие дни и не было ни гроша и все прочее, -- будней все равно не было. Это Сима такой удивительный был человек. Он был очень талантлив и как драматург, и как режиссер, хотя здесь ему не удалось, к сожалению, развернуться. Но я думаю, что наиболее талантлив он был в жизни. Он был жизненно талантлив, если можно так сказать. Он умел любить жизнь и превращать ее во что-то волшебное. Она начинала, как ограненный алмаз, сверкать всеми лучами. И вот такую жизнь мы прожили сорок девять лет, причем с каждым годом чувство того невероятного, что нам досталось, не только не уменьшалось, а увеличивалось. Такого брака я не встречала ни у кого: чтобы он был не только глубокий и серьезный, но радостный и веселый. В последнюю нашу поездку в Париж, когда я выходила за хлебом, Сима всегда шел со мной. Я говорила: "Ну чего ты идешь, я ведь через пятнадцать минут, через десять минут приду, я иду на угол купить батончик французский". А он отвечал: "А кто знает, сколько нам еще ходить вместе? Ведь веселее пойти вместе".

Вот это "веселее". И действительно, веселее пойти вместе.

Это слово "веселее" было еще очень живым в устах Вики Некрасова. Когда он хотел кого-то похвалить и выразить свою приязнь, он говорил: "Мне с ним весело", "Мне с ним легко и весело". Он тоже был из этой породы людей, которые любили веселье и легкость. И поэтому был так невероятно привязан к Симе. Они как-то удивительно общались. Валяли дурака, все время что-то разыгрывали, надували мышцы перед зеркалом, показывая, какие они атлеты... Шла игра. Вика очень артистичен, и Сима. Я совсем не артистична, но они втягивали меня в эту игру. То мы были французскими графами, то итальянскими безработными. Когда приезжали во Францию и почти все время проводили с Викой -- играли. Шла игра. И эта игра, наложенная на жесткую беспощадную нашу жизнь, создавала какое-то совершенно особое, экзистенциальное -- скажем ученое слово -- ощущение исключительной заполненности. У меня ощущение от прожитой жизни, что там сантиметрика, миллиметрика пустого не было. Все было наполнено чувствами, мыслями, делами. Содержанием. Хотя я знаю, многие люди думают, что жизнь очень часто пуста.

Меня восхищало в Симе его умение видеть. Любая вещь под его взглядом как-то оживала. Никогда не забуду, как мы в первый раз приехали в Вильнюс. Там возле вокзала есть большая церковь из красного кирпича. Мы сошли с поезда и увидели это чудо. Она действительно очень красивая. Готика. И вдруг Сима -- он был человеком вдохновения, вдохновенного устного слова, -- вдруг он так разобрал ее строение, так увлек меня ее божественным устремлением, так показал, что она именно ведет к Богу и как ведет... Это была такая мистическая импровизация, что я была ошеломлена. Мы уже жили много лет, я прекрасно знала этот Симин дар войти в такое состояние... Мы пришли в гостиницу, я говорю: "Сима, запиши. Запиши, это потрясающая будет статья". Он отвечает: "Не помню. Я ничего не помню, что я говорил". И это правда. Того, что ему являлось в эти минуты импровизации, он потом не помнил. Мандельштам писал, что ему стихи будто кто-то нашептывает. И Сима говорил: "У меня такое чувство, когда я вдруг какую-то вещь могу раскрыть. Я как будто слышу голос".

Это не запоминалось. И это не фиксировалось. И, конечно, я виновата. Я виновата очень... Я по отношению к Симе страшно виновата... Хотя мы прожили замечательную, радостную, веселую жизнь -- я виновата. Я не записывала за ним, я не берегла те бумажки, на которых он писал -- всегда на клочках, никогда ни записной книжки, ничего. Тысячи клочков бумаги, которые, в основном, все терялись. И сейчас ищу -- ничего не могу найти. Потеряно много замечательных кусков прозы. Мне надо было за ним записывать. То, что являлось ему в минуты импровизации.

А еще он был исключительной деликатности человек. Я таких деликатных людей не встречала. Он больше всего старался никого не затруднять, никому не быть в тягость и совершенно одинаково относился и к самым высокостоящим людям и, например, к Мотиной² родне в деревне Лукьяново Сасовского округа. Он отбирал темы попроще, но разговаривал с таким же уважением, так же щадя, обходя какие-то тяжелые, больные вопросы... Это всегда меня удивляло, и я немножко научилась этому от него. От рождения во мне было гораздо больше высокомерия, я считала себя такой французской штучкой³, умной девочкой. Мне все говорили: умная, умная, -- я столько раз это слышала, что подумала: может, вправду умная? А вот Сима как-то дал мне пример, урок: "Нельзя об этом думать, это вообще тебя не касается, это других касается -- умная ты или глупая. А каждый человек, любой, стоит внимательного отношения". Сима склонялся к людям, как к цветам склоняются те, кто любит цветы, зная, что самый жалкий полевой цветок имеет свою прелесть, свой аромат, свою архитектонику. Вот так Сима склонялся над людьми. И это меня учило -- и поражало, и пленяло каждый раз. Он вообще любил людей. Это была общая позиция по отношению к новому человеку. В общем он обладал теми качествами, которые мне больше всего нравятся: удивительной фантазией, способностью увидеть все в волшебном свете и бережливым вниманием к ближнему. Ко всем.

Я видела, как хорошие люди в хороших семьях спорят, ругаются из-за того, кому пойти поставить чайник. У нас спор шел только в обратном смысле: каждый хотел пойти поставить чайник. Ругались из-за того, что каждый хотел все взять на себя. Когда твой спутник хочет взять на себя больше, то тебе хочется взять еще больше. Здесь интересный механизм, я его проследила. Тут обратная связь. И мы вырывали из рук друг у друга домашние дела, неприятные поручения, трудные задачи: все это каждый хотел сделать за другого. Сима, конечно, окружил меня таким облаком невероятной любви, изолировав от мира в его самых грубых проявлениях, что теперь, когда облака не стало, мне очень трудно жить. Мне прежде всего скучно жить без него, но еще я столкнулась с миром, которого не знала, не ощущала кожей, потому что между мной и этим миром было облако любви, оно все амортизировало и, конечно, превратило мою жизнь в сказочную, нереальную.

Теперь я знаю, что было неправильно в нашей жизни. Мы слишком много были с людьми. Это отчасти по моей вине. У меня, к сожалению, очень общительный характер. Мы всегда были в обществе. Когда подрос Павлик⁴, нас всегда сопровождали четверо его товарищей, куда бы мы ни поехали: летом в горы, зимой на лыжах. На байдарках ходили каждый год, всегда в сопровождении сонма ребят. Мы слишком мало были с Симой вместе. То есть вместе все время, но мало вдвоем. Недостаточно.

Февраль 1997 года

Публикация О.Дормана

* Открыть секрет,
Как мое отчество,
Когда вас нет?
Семен Одиночество.
(См.: Л у н г и н С. Тени на асфальте. -- "Искусство кино", 1997, NN. 1.)

¹ Лилианна Зиновьевна Лунгина была известным переводчиком с немецкого, французского, шведского. Она переводила Генриха Белля, Бориса Виана, Кнута Гамсуна... На ее переводах "Малыша и Карлсона", "Пеппи -- Длинный Чулок" выросли многие поколения наших детей.

² Мотя -- няня, почти сорок лет, до самой своей смерти, жившая в семье Лунгиных.

"Очень скоро (в начале 50-х годов. -- Ред.) Мотя стала главным человеком в доме. Она смотрела за детьми, стирала, готовила, убирала. Я говорила ей: "Ты слишком много работаешь", -- а она отвечала: "Так кто ж, как не я, это все переделает?" И в самом деле, у меня были уроки, переводы, иногда приходилось просиживать ночами до утра. Но ее преданность нашему семейству означала еще и право судить обо всем, что бы мы ни делали. Она признавала только родственные связи и всех, кто не был нам родней, считала чужаками. За нас же, и особенно за маленького Павлика, готова была броситься в огонь. Когда Сима остался без работы, Мотя отказалась брать с нас деньги. Она яростно защищала наши интересы и наше имущество и страшно ругала за расточительный образ жизни. Однажды, когда нам пришлось продать что-то из мебели или картин, она сказала Павлику: "Твои родители швыряют деньги на ветер, только и думают, как бы друзьям своим угодить, а друзья-то разоряют дом. Кончится тем, что мы с тобой пойдем по миру. Будем обивать пороги и просить милостыньку, а постучимся в дверь к этим их друзьям -- они нам черствой корки не подадут!"

Мотя терпеть не могла наших друзей, как будто они отнимали у нее какую-то часть нашего хорошего отношения. Исключение она делала только для Ильи Нусинова, соавтора Симы по сценариям и театральным пьесам. Но и тут не могла удержаться и недовольно ворчала. Сима то лежал растянувшись на диване, то вскакивал и разыгрывал в лицах только что сочиненные и часто очень смешные сцены, и они с Ильей закатывались смехом. Мотя возмущалась: "Люди работают серьезно, а эти... один вообще валяется, да оба знай себе хохочут, и это у них называется работой! Ну, Илья еще ладно, тот хоть на машинке печатает, но наш-то, наш!.. Нет, Лилианна Зиновьевна, говорите что хотите, лодырь он -- лодырь да и все!" Она не выносила, когда мы с Симой в ее присутствии говорили друг другу ласковые слова или как-нибудь выражали свою любовь. "Никак не повзрослеете, все целуетесь да милуетесь -- взрослые люди так себя не ведут. Это жениху с невестой пристало шуры-муры разводить, а вы уж столько лет женатые -- стыдно! Глаза б мои не глядели!" (Л у н г и н а Л. Московские сезоны. Париж, 1990. Перевод с французского Н.Мавлевич.)

³ До четырнадцати лет Лилианна Зиновьевна Лунгина жила во Франции.

⁴ Павел Лунгин -- старший сын Лунгиных, режиссер.