Свинарник. Сценарий

"Свинарник"

На земле лежит каменная плита с высеченным на ней текстом. Мужской голос произносит за кадром этот текст.

Г о л о с. Поразмыслив хорошенько, мы решили уничтожить тебя за непослушание... Мы с тобой, жена, -- союзники. Ты -- мать-отец, я -- отец-мать... Наш сын со всех сторон окружен нежностью и строгостью. Боннская Германия, черт побери, -- отнюдь не гитлеровская Германия. Здесь вырабатывают сыры, шерсть, пуговицы, пиво. Пушки производятся на экспорт. (Далее под аккомпанемент пушечных выстрелов.) Да, известно, что Гитлер тоже был отчасти женщиной, но, как все знают, он был женщиной-убийцей. Так что наши традиции решительно улучшились. Так вот, голубоглазые дети этой матери-убийцы были послушны и питали к ней безнадежную любовь. А у меня, у любящей, сын хоть и не ослушник, но и не послушный.

Вид сверху на свинарник. В загонах возятся свиньи. Слышно хрюканье. На этом фоне проходят вступительные титры.

Крупно: красивая желтая бабочка на покрытой черно-серым пеплом земле.

Склон вулкана (Этны). К бабочке подкрадывается длинноволосый юноша в бесформенном сером балахоне. Накрывает бабочку рукой. Засовывает в рот, жует.

Вид на искусственный прямоугольный водоем. У дальнего его конца -- величественный белый дворец в стиле неоклассицизма, отражающийся в водоеме.

Склон Этны. Юноша, схватившись за живот, падает на землю. Корчится от боли.

Вновь на мгновение -- вид дворца.

Склон, выжженный пеплом. Юноша гонится за змеей. Бросает в нее камни. Попав, хватает и, еще живую, поедает.

Вдруг он замечает на гребне склона растянувшиеся цепочкой человеческие фигуры, чуть больше десятка. В испуге он пытается укрыться среди каких-то развалин, потом, передумав, бежит прочь.

В просторном зале (это зал того дворца), всю обстановку которого составляют несколько старинных стульев и столик, стоит спиной парень в белом свитере. Держа руки в карманах, насвистывает.

Склон Этны. Юноша, заметив в ложбине тела убитых воинов в доспехах и оружие, спускается туда.

Зал дворца. К обернувшемуся на звук шагов парню в свитере приближается девушка с распущенными рыжими волосами, в черном платье (Ида). Они молча пристально смотрят друг на друга.

В ложбине на склоне Этны юноша рассматривает и примеряет островерхий шлем. Сняв его, припадает с ним к земле.

Зал дворца. Крупно лицо Иды.

И д а. Мы с тобою, Юлиан, -- двое богатых буржуа. И мы встретились не потому, что двуликая судьба обратила к каждому из нас один из своих ликов. Мы просто оба почувствовали в глубине души ее непринужденную улыбку -- и вот теперь анализируем друг друга, пользуясь дарованной нам привилегией.

Ю л и а н. Я воздержусь от замечания, так как разговоры о себе мне причиняют вред.

И д а. Какой же?

Ю л и а н (зажав нос). Невообразимый.

И д а. Сегодня первый день весны. День твоего рождения... И день, когда нам следует объясниться.

Ю л и а н (повернувшись вокруг себя на каблуках, идет к окну). О-о-о, ну и тоска! Вот сделаю воздушного змея и улечу из Голдесберга.

Вид из окна дворца на водоем, у противоположного конца которого виднеется сквозь дымку еще один дворец.

И д а (со смехом направляется к нему). Какой же ты смешной! Придумал себе уловку на все случаи жизни. Счастливчик Юлиан! Всегда-то он охвачен непреодолимым ребяческим желанием! Всегда-то у него наготове источник счастья и свободы! Всегда-то он куда-то устремлен! Однако же мои семнадцать лет равны на самом деле сорока семи -- возрасту, в котором не желает признаваться твоя мать, -- и я прекрасно знаю, зачем тебе эти порхания. Но сегодня я не буду с волнением и дрожью любоваться невероятным запретным зрелищем твоего бега с воздушным змеем в направлении Кельна... Я удержу тебя, чтобы поговорить о нас.

Ю л и а н (поворачиваясь к ней от окна). Если б, милая моя, тебе пришел конец, мне было бы абсолютно безразлично, где тебя зарыли.

И д а. Но ведь однажды ты меня поцеловал, да или нет?

Ю л и а н (чеша в затылке). Я в замешательстве чешу в затылке.

И д а. Кроме того, что ты по полу мужчина. А по положению, Юлиан, ты не знаешь, кто ты, и не хочешь знать?

Ю л и а н. Нет, не хотел бы.

И д а. Почему?

Ю л и а н. Мне хорошо и так. Мы, одержимые, такие.

И д а. В этих владениях дедушки, любившего Италию, в этом огромном храме, где найдется приют для тысячи душ и где гостил на самом деле один император, среди однотонных белоснежно-хинно-желтых фресок проходило твое детство. Что с тобой произошло?

Ю л и а н. Что произошло?

И д а. Что с тобой произошло, после чего ты неотлучно пребываешь здесь в каком-то одурении?

Ю л и а н. На бескрайней этой вилле в итальянском стиле, -- безусловно, ничего... Затерянный листок, скрип двери, хрюканье вдали...

И д а. Зачем ты все пытаешься шутить, ты, такой неостроумный?

Ю л и а н. Затем, что если бы ты хоть раз увидела меня таким, каков я есть на самом деле, ты бы в ужасе помчалась вызывать врача. А то и "скорую". Ура!

По склонам Этны, озаренным предзакатным солнцем, шагает юноша в том самом шлеме. В руках его ружье и меч. Он срывает пучок лишайника, жует.

Дворец. Беседу Иды и Юлиана прерывает появление человека в инвалидном кресле (это отец Юлиана г-н Клотц, с усиками, как у Гитлера, в темном костюме, с белым шарфом, щегольски переброшенным через плечо), которого провозит через анфиладу женщина (мать Юлиана г-жа Клотц). Приблизившись, Клотц произносит несколько фраз по-гречески.

Г -- ж а К л о т ц. Оставим их, отец.

Ю л и а н. У нас нет никаких секретов.

Г -- ж а К л о т ц. Значит, вы не обручились?

Ю л и а н. Никоим образом.

К л о т ц. Вот это да!

Г -- ж а К л о т ц. Правда, Ида? До сих пор?

И д а. Нет, мы пока решили съездить на Сицилию.

К л о т ц. О-о, в Таормине сказочные пейзажи!

И д а. Вы там бывали, господин Клотц?

К л о т ц. Да, крошка Ида, когда шла война.

Г -- ж а К л о т ц. Жаль, что вы никак не можете решиться. Юлиану нужна милая, нежная подруга, искренне влюбленная в него.

И д а. А кто сказал вам, что я влюблена?

К л о т ц. Так или иначе, это был бы замечательный союз.

Ю л и а н. Прибавив к нашему имуществу ее, я, без сомнения, завладел бы половиной Западной Германии. Сырами-шерстью-пивом-пуговицами, не считая пушек.

И д а. Ура!

Г -- ж а К л о т ц. Я вижу, что вы все же ладите. Чудесное единение!

Другой зал дворца. Юлиан сидит в снятом с колес золоченом одноместном экипаже, который выглядит, как будка. Ида стоит напротив в рыжей шубе.

И д а. Трус!

Ю л и а н. Основное мое качество -- неотчуждаемость.

И д а. Представь себе, как и мое. Почему бы тебе не отправиться с нами в Берлин и не принять участие в первом и, может быть, единственном походе немцев в защиту мира?

Ю л и а н. Потому что ныне, августовским днем 1967 года, я не имею своих взглядов. Я пытался заиметь их, тем самым выполнив свой долг, и обнаружил, что и как революционер я тоже склонен к конформизму.

И д а. Но твой конформизм тебе приносит и другие заботы. Тебе приходится, к примеру, заниматься предприятием твоего отца.

Ю л и а н. Да, но зато он защищает меня от террора.

И д а. Ты сам не знаешь, чего хочешь.

Ю л и а н. Как и ты.

И д а. Пора! Берлинские ребята наконец решились. (Берет стоящий у стены старинный стул, садится.) В знак протеста десять тысяч их описают Берлинскую стену. А коммунисты будут с той стороны смотреть.

Ю л и а н. Но у тебя же нет этой штуковины!

И д а. Нет, я девочка-мальчишка, и я тоже буду писать на стену.

Ю л и а н. А я займусь совсем другим.

И д а. Чем? Ну, пожалуйста, скажи!

Ю л и а н. Нет.

И д а. Ну, скажи!

Ю л и а н. Нет.

И д а. Я хочу знать.

Ю л и а н. Ты не узнаешь никогда.

И д а. Прошу тебя!

Ю л и а н. Нет, бесполезно.

И д а. Что ты будешь делать?

Ю л и а н. Господи, да не хочу я говорить тебе!

И д а. Но почему?

Ю л и а н. Ты уже не шутишь?

И д а. Я и не шутила.

Ю л и а н. Ты правда хочешь знать?

И д а. Хочу.

Ю л и а н. У тебя что, даже выступили слезы?

И д а. Выступили.

Ю л и а н. Ну и дура.

И д а. Я же никогда не знаю, чем ты занимаешься, о чем думаешь, кто ты вообще такой, -- ни-ко-гда!.. Я знаю только, в отношении нашего похода на Берлин ты ведешь себя как мерзкий индивидуалист.

Ю л и а н (задумчиво). Да, действительно, в известной мере я хрюкаю, как мой отец... Но я лишаю тебя права это говорить.

И д а. А я тебя -- так поступать. Ты такой же, как и твой папаша, он ничего не хочет, как и ты, ему нужна лишь власть.

Ю л и а н. Твой тоже обладает властью.

И д а. Будь ты хоть негром, я бы все равно тебя любила.

Ю л и а н. Не знаю даже, что и сказать. Меня все это не интересует. Моей конформистской половине все это осточертело. Половина революционная колеблется. А в целом мне хотелось бы лишь замереть и наслаждаться...

И д а. Чем же?

Ю л и а н. Бесконечным повторением одного и того же.

И д а. Но чего?

Ю л и а н. Того, о чем я уже говорил. Того, чем займусь, пока вы будете стоять у Берлинской стены с абсолютно пуританскими плакатами.

И д а. Если ты скажешь мне, что будешь делать, когда все твои ровесники, лучшие представители нашего народа, впервые выйдут на демонстрацию... Я героичней собственного героизма, Юлиан. Я изменю им и останусь здесь с тобой.

Ю л и а н. Да измени ты хоть не только со своими друзьями, но и самой себе, и истине (усмехается), ты не узнаешь, что я буду делать.

И д а. Какое право ты имеешь мне не говорить?

Ю л и а н. Имею, и все.

И д а. И что же это даст тебе?

Ю л и а н (с усмешкой). Хотя бы то, что, тра-ля-ля, ты будешь плакать и страдать.

И д а. Да, тра-ля-ля, я именно и буду плакать и страдать.

Ю л и а н. Ничего... Затерянный листок... Скрип двери...Хрюканье вдали...

И д а. Что это значит, Юлиан? Что это значит?

Ю л и а н. Ну, не реви, зануда. Ладно, я поеду с тобой писать на Берлинскую стену.

В другом зале дворца в огромной кровати с поднятым балдахином лежат г-н и г-жа Клотц.

К л о т ц. Я слышал, сын наш собирался отправиться в Берлин с этими студентами-коммунистами.

Г -- ж а К л о т ц. В конце концов он не поехал.

К л о т ц. Но как ему пришло такое в голову?

Г -- ж а К л о т ц. Это все Ида.

К л о т ц. Но ведь Иде семнадцать лет.

Г -- ж а К л о т ц. Ну да. А Юлиану -- двадцать пять. Вот и нужно...

К л о т ц. Но он со мной или против меня?

Г -- ж а К л о т ц. Поди пойми.

Крупно -- Клотц. На нем белый ночной колпак с кисточкой.

К л о т ц. Времена Гроса 1 и Брехта вовсе не прошли... И Грос вполне бы мог изобразить меня печальным боровом. А тебя -- печальной свиньей... Конечно, за столом. И чтобы на коленях у меня сидела секретарша, а ты трогала руками между ног шофера... А Брехт вполне мог бы вывести нас в виде отрицательных героев в пьесе, где положительными он бы сделал бедняков. Чего ждет Юлиан -- чтобы разжиреть, как боров, самому? Чего он ждет -- чтоб делать беднякам подарки, кружась с ними в тирольском танце? Или, напротив, чтобы обозвать меня боровом?

Г -- ж а К л о т ц. А меня -- свиньей?

Ида и Юлиан прогуливаются по противоположным сторонам водоема, в котором отражается дворец.

И д а. Ну, ты занимался этим своим делом, пока я была в Берлине?

Ю л и а н. Ида, я хотел бы сделать тебе предложение.

И д а. Каким ты странным тоном говоришь -- совсем как мой. Ну, делай, Юлиан.

Ю л и а н. Я хочу тебя поцеловать.

И д а. Поцеловать? О Юлиан, ты и не представляешь, как я рада! Мне захотелось танцевать, петь, прыгать, как щенок, и бить в ладоши! Моя радость -- ярче звезд, ярче солнца! Кому мне выразить ее? Кому излить мне душу? И все же, Юлиан, я не дам тебе меня поцеловать.

Ю л и а н. Ну ладно. Как там все прошло в Берлине?

И д а. В Берлине -- хорошо.

Ю л и а н. И что за лозунг был написан на твоем плакате?

И д а. Так, ничего особенного: "Долой Бога!" Разве это важно для тебя?

Ю л и а н. Но для тебя ведь это очень важно.

И д а. Я не знаю.

Ю л и а н. Так что ж наш поцелуй? Ида, почему ты не желаешь, чтобы я тебя поцеловал?

И д а. Юлиан, мое достоинство...

Ю л и а н. Это какое, тра-ля-ля?

И д а. Не женское, не девичье, а свободного человека, тра-ля-ля.

Ю л и а н. Но раз ты любишь меня, ты свободна.

И д а. Я вольна не дать себя поцеловать, чудовищно страдая, тра-ля-ля.

Ю л и а н. Ну сжалься, Ида!

И д а. Нет!

Ю л и а н. Ни за что? А? Ни за что?

Дойдя до мостика, они движутся навстречу друг другу.

И д а. Позволю, если ты признаешься...

Ю л и а н. Признаюсь, что я делал, пока ты?..

И д а. Да, что ты делал, пока я была там.

Ю л и а н. То, что делаю всегда, когда остаюсь один. Очень нужно мне пускать воздушных змеев над здешними виллами!

И д а. Но что же это такое?

Ю л и а н. Мне двадцать пять лет и пять месяцев... И знаешь (выкрикивает, зажав нос), я ни разу не целовался с женщиной!

И д а. Что-о? Вот это да! При всем моем пацифизме и неприятии Германии богачей, при всем моем антиклерикализме и культе свободной любви, при всем, что объединяет меня с сотнями тысяч самых прогрессивных молодых людей мира, позволь мне, Юлиан, даже не посмеяться, а просто возмутиться.

Ю л и а н. Нет, ты должна посмеяться до изнеможения. Представь, я, как эсэсовец (зажав нос), хотел бы извести тебя своим секретом!

И д а. Давай, целуй меня.

Ю л и а н. Теперь уж нет.

И д а. Но почему? Не видишь -- тра-ля-лера, -- я сдалась.

Ю л и а н. А ты не видишь, что желание поцеловать тебя переросло в желание тебя убить? Тра-ля.

И д а. Думаешь, я не найду ответа и на это?

Ю л и а н. Ты спрашиваеешь у меня?

И д а. Ну я-то знаю.

Ю л и а н (опустив глаза). Я не поцелую тебя и не убью тебя, потому что я люблю...

И д а (с вызовом). Кого?

Ю л и а н. Объекта нет, есть лишь сама моя любовь... Милая морская свинка, ты свободна. Последний гнусный опыт завершен.

Склон Этны. Юноша, сидевший со шлемом и с ружьем на черной от пепла земле, вскакивает, отбегает и пытается укрыться в яме.

На гребне склона появляется цепочка людей в светлых одеждах. Они спускаются по склону. Юноша затравленно следит за ними. Другая группа людей в светлом движется тропинкой по другому склону. Один из них, отделившись от цепочки, следует другой дорогой. Юноша бросается в его сторону. Их пути пересекаются. На них одинаковые шлемы, в руках одинаковые ружья. Они долго, напряженно меряют друг друга взглядами. Затем человек пускается бежать по черным склонам прочь. Юноша бросается за ним и, подбежав довольно близко, стреляет в него -- раз, другой. Тот падает. Затем, перекрестившись, бросает свое ружье, выхватывает из ножен меч. То же делает и юноша. Не говоря ни слова, они ожесточенно сражаются мечами. После очередного выпада противник юноши бросает меч, падает на колени и снимает шлем.

Отбежав туда, где он оставил ружье, юноша выстрелом добивает противника. Подойдя к нему, снимает с него шлем, закрывает ему глаза и осеняет себя крестом. Затем мечом отсекает убитому голову и бежит с ней вверх, к жерлу гудящего вулкана, из которого валит черный дым. Бросает туда отрубленную голову.

Возвращается к оставленному телу, раздевает его догола и тащит за ноги по склону.

Разводит костер. Садится рядом. Разглядывает руки, ноги убитого.

Еще один зал дворца. Посреди огромной кровати с балдахином лежит Юлиан. В ногах кровати по сторонам сидят Ида и г-жа Клотц.

Г -- ж а К л о т ц. Вот он, как распятый Христос.

И д а. Он нас не узнает?

Г -- ж а К л о т ц. Кто знает? Не разберешь.

И д а. Не смотрит.

Г -- ж а К л о т ц. Смотрит в пустоту, все время вверх.

И д а. И не двигается?

Г -- ж а К л о т ц. Ни на сантиметр. С августа так и лежит по стойке "смирно".

И д а. Я уехала из Голдесберга в августе, потому что он сказал мне, что влюблен, но не в меня.

Г -- ж а К л о т ц. Бедняжка Ида, нам это известно... Как ты съездила в Италию?

И д а. Чудесно.

Г -- ж а К л о т ц. Мы обожаем Италию. Выиграли б мы войну, нам бы досталась вилла в Сиракузах. Хорошо. Но все-таки в кого же Юлиан влюблен?

И д а. Не знаю, он не захотел признаться.

Г -- ж а К л о т ц. Но почему?

И д а. Понятия не имею. Признайся он, все было бы не так. Все было бы как надо. Довольно было лишь назвать то, что он любит. И все благополучно -- или неблагополучно -- разрешилось бы.

Г- ж а К л о т ц. Почему ты говоришь "то, что". А не ту "женщину, которую"?

И д а. Все, что я знаю об этом существе, -- лишь то, что оно есть.

Г-жа Клотц встает.

Г -- ж а К л о т ц. Но кто же любит моего бедняжку сына?

Встает и Ида.

И д а. И главное, почему он не называет имя, почему стыдится, почему не может?

Г -- ж а К л о т ц. Ты знаешь, Ида, его отец нанял детектива, -- так это детективная история, -- чтобы тот провел расследование в Гейдельберге и везде, где Юлиан бывал.

И д а. И что же?

Г -- ж а К л о т ц. Ничего. У него не было ни одной девушки, то есть не было серьезных, прочных отношений.

И д а. А что, он занимался с такими девицами любовью?

Г -- ж а К л о т ц. Наверняка. Не плачь.

И д а (вытирая слезы). "Не плачь, не плачь..." Но почему?

Г -- ж а К л о т ц. Он был гордый.

И д а. Гордый? Совсем наоборот! Он был готов принять какую угодно низость. У Юлиана нет ни капли гордости!

Г -- ж а К л о т ц. Да что ты! В детстве он ни у кого ни разу не просил прощения.

И д а. Я тыщу раз слыхала, как просил!

Г -- ж а К л о т ц. С ума сошла! Он никогда не менял своих решений.

И д а. Он их вообще не принимал!

Г -- ж а К л о т ц. Он был не очень умный, но упорно отстаивал свои идеи!

И д а. Нет, он был очень умный. Я ни разу не встречала таких умных молодых людей.

Г -- ж а К л о т ц. Он хорошо учился лишь потому, что много занимался.

И д а. Он вообще не занимался! Он проводил все время на спортивных площадках, в танцевальных залах и кружках.

Г -- ж а К л о т ц. Да что ты! Он был всегда таким серьезным, почти суровым, как святой.

И д а. Серьезным и суровым? Бог ты мой, он был всегда таким веселым!

Г -- ж а К л о т ц. Юлиан был совершенно лишен чувства юмора... Он преклонялся перед армией, мечтал стать солдатом по примеру деда -- моего отца, который стрелялся на дуэли с Керенским и вышел победителем.

И д а. К армии он был абсолютно равнодушен. Думаю, даже не знал, что таковая существует, хоть никогда и не протестовал с нами против войны.

Г -- ж а К л о т ц. Он знал флаги всех стран мира.

И д а. Ну и что, я тоже в детстве...

Г -- ж а К л о т ц. Но путешествовать он, к сожалению, не любил.

И д а. Неправда, сердцем он был всегда с самыми далекими народами. С майя, денка, ирландцами...

Г -- ж а К л о т ц. Он, наверное, видел их в кино.

И д а. Он за всю жизнь случайно посмотрел одну картину, кажется, Мурнау.

Г -- ж а К л о т ц. Да он с ума сходил от вестернов и от шпионских лент!

И д а. Он не любил кино, но был немножко похож на чаплинского Чарли.

Г -- ж а К л о т ц. На Чарли? Да ты погляди. (Смотрит на Юлиана.) Типичный святой Себастьян в изображении кого-нибудь из маньерисов!

И д а (приближаясь к кровати). Так или иначе, сейчас он в каталепсии, в коме. Если бы он слышал нас и понял, кто знает, что сказал бы он о нас, о бедных женщинах? Потому что престиж его остался прежним... Ускользая, он все равно всегда был здесь. Он снискал авторитет своей скорбною игрой. И эта его таинственная скорбь витает над ним, как безмолвный памятник.

В одном из залов дворца г-н Клотц играет на арфе.

Вид сверху на лежащую на черной земле плиту с высеченным на ней текстом, который произносит за кадром ироничный мужской голос.

Г о л о с. Ах, господин Хердхитце, господин Хердхитце, таинственный мой конкурент! До чего громоздки эти великие отцы! Да, да! Они заполнили наш Кельн промышленными комплексами, величественными, как храмы. Трубы. Трубы. Трубы. Бетонные Афины.

Играющий на арфе Клотц.

Г о л о с. Вот что значит получить от старых отцов со здоровенными... кхе-кхе... такие козыри! В то время как твои заводы... Их даже и не видно, господин Хердхитце. Может быть, они прозрачные? Или витают в воздухе? Ах, господин Хердхитце, господин Хердхитце, таинственный мой конкурент, возникший из ничего!

Играющий на арфе Клотц.

Этна. Из вулканического жерла валит дым. Со склона открывается величественная панорама с длинной чередой белых кучевых облаков вдоль всей линии горизонта.

У костра сидит юноша, рядом с ним еще один молодой человек. Оба жуют. На земле лежат окровавленные запеченные человеческие останки. Видна обглоданная рука.

Они замечают внизу группу женщин. Одна (в таком же островерхом шлеме) ведет под уздцы лошадь, везущую телегу, другая, в шлеме, идет рядом, в телеге сидят несколько женщин без шлемов. Они поют.

Юноша и его спутник, прицелившись, стреляют. Две женщины падают. Остальные пускаются бежать. Молодые люди -- следом. Спутник юноши стреляет в одну из бегущих. Та останавливается. Молодые люди приближаются к телеге. Сидевшие на ней четверо женщин со связанными руками слезают на землю. Одна из них кое-как приподнимает юбку, оголяя бедра. Спутник юноши валит ее наземь. Остальные женщины безучастно наблюдают, как он неловко покрывает лицо их неподвижной подруги поцелуями.

Во дворце играет на арфе Клотц. В углу зала виден черный рояль. В дверях появляется толстый человек (Ганс-Гюнтер).

Г а н с -- Г ю н т е р. Позвольте?

К л о т ц. Входи, мой дорогой, входи.

Г а н с -- Г ю н т е р. Добрый день, господин Клотц.

К л о т ц (не прекращая игры на арфе). Здравствуй, дорогой Ганс-Гюнтер.

Г а н с -- Г ю н т е р. Как поживает ваш сын?

К л о т ц. Видишь ли, мой дорогой Ганс-Гюнтер, сын мой не был послушен, хотя не был и ослушником. Мы с моей дрожайшей Бертой вели об этом долгие демократические дискуссии. Если бы он послушался меня, я взял бы его под свое крыло и мы летали бы с ним вместе над славными трубами нашего Кельна, штампующего пуговицы и пушки. А если б он меня ослушался, то я бы раздавил его, но с сыном не покорным и не непокорным я поделать ничего не мог. О нем позаботился Господь. Что же сотворил он с Юлианом? Так как делать ему ничего с ним не хотелось, он оставил его умирать. Но так как что-то сделать с ним все-таки хотел, то позволил ему жить. Отдых это, забастовка, ссылка -- я не знаю. Юлиан лежит у себя в комнате, как набальзамированный святой -- не мертвый, но и не живой.

Г а н с -- Г ю н т е р. Поговорим о нас. Хорошие известия, господин Клотц.

К л о т ц (обрадованно). А-а, поздравляю, дорогой Ганс-Гюнтер!

Г а н с -- Г ю н т е р. Спасибо, господин Клотц.

К л о т ц. Хорошие, говорите?

Г а н с -- Г ю н т е р. Да! Господин Хердхитце -- не кто иной, как господин Хирт.

К л о т ц. Хирт? Мой старый товарищ по учебе сначала в Эссене, а позже в Гейдельберге? Он что, сделал пластическую операцию?

Г а н с -- Г ю н т е р. Конечно, господин Клотц. Итальянцы в этом деле очень преуспели.

К л о т ц. Итальянцы?

Г а н с -- Г ю н т е р. Лучше по порядку, господин Клотц.

К л о т ц. Да, да. Давайте по порядку, дорогой Ганс-Гюнтер.

Г а н с -- Г ю н т е р. Итак, господин Хердхитце, ваш политический противник, заклятый враг ваших предприятий, "новый человек" Западной Германии, -- не кто иной, как господин Хирт, сделавший пластическую операцию.

К л о т ц. Прежде всего он, наверное, стал профессором чего-нибудь.

Г а н с -- Г ю н т е р. Точно! Анатомии -- в Страсбурге.

К л о т ц. Хорошо. А дальше?

Г а н с -- Г ю н т е р. Перенесемся в Страсбург. В день 9 февраля 1942 года.

К л о т ц (деланно хватаясь за спину). Ах!.. Мой ревматизм!

Г а н с -- Г ю н т е р. Это день, когда был послан тайный доклад -- угадайте кому? -- господину Гиммлеру.

К л о т ц (с радостной улыбкой). Преступления против человечества? Ура! Поздравляю, поздравляю, дорогой Ганс-Гюнтер.

Г а н с -- Г ю н т е р. И знаете, о чем шла речь в этом докладе? Вот о чем. О сборе черепов большевистских комиссаров-евреев для научного исследования их в Страсбургском университете.

К л о т ц. Чьих черепов? Большевистских комиссаров-евреев? (Хохочет.) Прошу прощения, но, выстроенные в ряд, эти три слова обладают непреодолимым комическим зарядом. (Загибает пальцы.) Большевистских. Комиссаров. Да к тому же и евреев! В общем, кому больше дано, с того и больше спросится! (Покатывается со смеху.) Умора!

Г а н с -- Г ю н т е р. Господин Хирт, ныне Хердхитце, как будто жаловался, что при наличии массы черепов представителей почти всех наций именно еврейских в распоряжении науки очень мало...

Клотц заливается смехом.

Г а н с -- Г ю н т е р. И, значит, война на востоке позволяла восполнить этот серьезнейший недостаток именно за счет большевистских комиссаров-евреев.

В долине, где участки, засыпанные пеплом, чередуются с участками, поросшими кустарниками и деревцами, мужчина ведет под уздцы лошадь, на которой едет закутанная в черное женщина. Отпустив уздцы, он отлучается в кусты -- как видно, по нужде. Лошадь везет женщину дальше. Когда мужчина появляется вновь, он слышит женский крик и видит, как вдалеке четверо мужчин (в том числе юноша и его спутник) стаскивают женщину с лошади, убивают огромными камнями, отсекают ей голову, суют в мешок и вчетвером бегут к дымящемуся жерлу, чтобы запустить туда мешок.

Горит костер, возле костра -- обглоданные человеческие останки. Мужчина, наблюдавший за происходящим из укрытия, пускается бежать.

В зале дворца Клотц и Ганс-Гюнтер продолжают разговор.

К л о т ц. Давайте к делу.

Г а н с -- Г ю н т е р. Этих пленных голыми заталкивали в газовые камеры... (Здесь и в последующих паузах Клотц берет аккорд на арфе.) В шланг засыпались соли... Конец его плотно затыкался. У затычки был металлический наконечник, через который соли распылялись... Узники дышали еще полминуты, потом падали на землю, обливаясь испражнениями... Трупы поступали в институт анатомии еще теплыми, с широко блестящими от слез глазами... У мужчин отрезали левые яички и отправляли их в анатомическую лабораторию... А доктор Хирт (ныне Хердхитце) и его сотрудники любили говорить: "Не будете держать рот на замке -- и с вами будет то же".

К л о т ц. Давайте к делу, к самой сути.

Г а н с -- Г ю н т е р. Война заканчивалась, и фронты союзников приближались к Страсбургу. Что было делать доктору Хирту с восемьюдесятью экземплярами его уникального собрания? Все они были уничтожены научным методом, посредством тщательной кремации. А золотые зубы были отданы доктору Хирту, который с этими зубами и исчез.

К л о т ц (возбужденно). Значит, доказательств нету, нету, нету?!

Г а н с -- Г ю т е р. О-о, нет! Именно тут на сцену выходит персонаж, играющий в нашей истории важную роль.

К л о т ц. Кто же это?

Г а н с -- Г ю н т е р. Некий синьор Динь.

К л о т ц. Динь?

Г а н с -- Г ю н т е р. Да, Динь, господин Клотц, Динь.

К л о т ц. Стало быть, конфуцианец! (Смеется.)

Г а н с -- Г ю н т е р. Нет, чистейшей воды ариец.

К л о т ц. И какую роль он играет в нашей истории?

Г а н с -- Г ю н т е р. Он был ни более ни менее как ассистентом господина Хирта, нынешнего Хердхитце. И он исчез среди развалин подобно своему патрону. Следует заметить, что в Германии в те годы при необычайном изобилии трупов вообще отдельных трупов странным образом недоставало.

К л о т ц. О-о, двойственная природа зла!

Г а н с -- Г ю н т е р. Ныне этот Динь известен под фамилией Клауберг. Как вы знаете, господин Клотц, благодаря тому, что ноги мои коротки, а волосы черны, я среди южноевропейцев и особенно в Италии не выгляжу туристом.

К л о т ц. Ну и?..

Г а н с -- Г ю н т е р. Легко ли описать мое волнение, когда я, не внушавший окружающим опасения, находясь в центре Милана, услыхал, как рядом с моим ухом прозвучало односложное словечко "Динь"!

К л о т ц. Динь?

Г а н с -- Г ю н т е р. Динь, Динь -- как китайское созвучие, как стук дождя по черепице: Динь!

К л о т ц (радостно). Значит, господин Динь, ныне Клауберг заговорил, и теперь песенка господина Хирта, ныне Хердхитца, спета?

Д в о р е ц к и й. Некий господин просит впустить его.

К л о т ц. Что за господин, мой милый?

Д в о р е ц к и й. Его фамилия Хердхитце.

К л о т ц. Хердхитце?

Д в о р е ц к и й. Да, Хердхитце, ваша милость.

К л о т ц. Господин Хердхитце здесь? Зови его, зови!

Г а н с -- Г ю н т е р. Господин Хердхитце?

К л о т ц. Господин Хердхитце!

Колокольня в средневековой цитадели. На колокольной площадке парень наигрывает на свирели мелодию, под которую весело пляшет другой, одетый вполне современно, парень (Маракьоне). Остановившись и глянув вниз, Маракьоне замечает, что к цитадели приближается группа людей. Спустившись, он вместе с другими любопытными приближается к пришедшим. В центре -- мужчина, потерявший на склоне Этны свою спутницу; стоя перед пожилым монахом, которому он явно только что поведал об увиденном и пережитом, он в горе закрывает лицо руками.

На склоне Этны шеренгой выстроились люди в светлых одеждах и остроконечных шлемах с ружьями, направленными в сторону стоящих внизу склона к ним спиной обнаженных парня и девушки, играющих роль приманки.

Во дворце посередине огромной кровати под балдахином неподвижно лежит Юлиан.

На покрытой пеплом земле склона Этны лежат освещенные рассветными лучами обнаженные парень и девушка.

День. Юноша и его спутник напряжены, пленные женщины безучастно смотрят с верху склона на уже стоящих обнаженных парня и девушку. Звучит свирель.

Крупно: господин Хердхитце. Стоя в конце анфилады, он смотрит сквозь нее на появившегося в другом конце Клотца. Двигаясь навстречу друг другу, Хердхитце и Клотц, которого везет в инвалидном кресле Ганс-Гюнтер, встречаются в серединном зале дворца.

К л о т ц. О досточтимый Хердхитце, какой сюрприз!

Х е р д х и т ц е. Я оказался здесь неподалеку, досточтимый Клотц, проездом из Кельна в Бонн, и подумал: а не навестить ли старого приятеля?

К л о т ц. По правде говоря, я никогда бы не узнал вас... пластическая операция?

Х е р д х и т ц е. Да, пластическая операция на итальянский лад.

К л о т ц. Впрочем, мы не виделись давненько.

Х е р д х и т ц е. Кажется, с 38-го года.

К л о т ц. Да, браво! Именно с весны 38-го. То была прекрасная весна!

Х е р д х и т ц е. С тех пор их миновало еще двадцать девять. Но в старом очаге огонь не гаснет!

К л о т ц (со смехом). Он все такой же весельчак, наш Хердхитце. Все острит -- ведь "Хердхитце" на нашем родном языке -- не правда ли, Ганс-Гюн-тер? -- и означает "пылающий очаг".

Все трое движутся в том направлении, откуда только что пришел Хердхитце.

К л о т ц. И что же за огонь, позвольте мне узнать, пылает в этом очаге?

Х е р д х и т ц е. Само собой, господин Клотц, -- огонь великой Германии, которая возрождается из пепла, вырабатывая шерсть, сырье, пуговицы, пиво...

К л о т ц. Как горько мне смотреть на вас, господин Хердхитце.

Х е р д х и т ц е. Отчего же, господин Клотц?

К л о т ц. Вы -- такой новый, весь новехонький, а я...

Х е р д х и т ц е. Да что вы говорите! Вы -- ракета, устремленная в будущее, господин Клотц.

К л о т ц. Когда я слышу такие пошлые метафоры, всегда невольно вспоминаю, увы, Гроса.

Х е р д х и т ц е. Вы, должно быть, намекаете на свое гуманитарное образование, господин Клотц?

К л о т ц. Да, я завидую вашему чисто научному.

Х е р д х и т ц е. Вы имеете в виду техническому, господин Клотц?

К л о т ц. Ну да, эти два понятия противоречат друг другу уже только в моей голове. О, как я стар! Мой сын мог бы быть мне внуком.

Х е р д х и т ц е. Да... Славный... тихий Юлиан...

К л о т ц. Мы с вами ровесники, но если я -- старый очаг, то вы -- наисовременнейшая батарея парового отопления. (Все смеются.) Бокал пива господину Хердхитце!

Х е р д х и т ц е. Даже два, господин Клотц.

Ганс-Гюнтер берет со столика, с которым они поравнялись, две бутылки пива, наполняет из каждой по бокалу и вручает их Клотцу и Хердхитце.

К л о т ц. За нашу молодость, господин Хердхитце!

Х е р д х и т ц е. За нашу вторую молодость, господин Клотц!

С верха склона Этны лежащий спутник и безучастно сидящие женщины все так же смотрят вниз.

Во дворце Ганс-Гюнтер ставит пустые бокалы на столик, и все трое продолжают путь.

Х е р д х и т ц е. Сожалею, что я вызвал у вас желание заняться самооговором и поверг в уныние. Ах, ах!

К л о т ц. Я просто объективен, господин Хердхитце. Мне следовало бы начинать с нуля и принимать в расчет только настоящее.

Х е р д х и т ц е. Как поживает госпожа Берта?

К л о т ц. Хорошо... А вы, я знаю, не женаты, господин Хердхитце?

Х е р д х и т ц е. Нет, у меня нет наследников, господин Клотц.

К л о т ц. А-а...

Х е р д х и т ц е. Я оставлю свое предприятие техническим специалистам.

К л о т ц. А-а...

Х е р д х и т ц е. Проблема будущего -- ныне уже не личная проблема.

К л о т ц. А-а...

Х е р д х и т ц е. От гуманитарной культуры завтра не останется даже следа.

К л о т ц. А-а...

Х е р д х и т ц е. И людей не будет больше мучить совесть.

К л о т ц. А-а... Вас мучила? Простите, но, по-моему, все это звучит весьма противоречиво.

Х е р д х и т ц е. Мой прежний конструктивный метод научил меня... Что без противоречий никак не обойтись. (Они входят в зал, украшенный огромными картинами.) В самом деле... В самом деле... С одной стороны, я гнусный свин, способный отправить себе в брюхо целый класс людей, считаю, что через раскаяние в своем прошлом я претерпеваю очищение. И тут я не прав. При этом... При этом, с другой стороны, ваши планы на будущее делают ваше гнусное свинство еще циничней. И тут вы правы. Двойственная природа добра!

К л о т ц. Да, кстати, о евреях...

Х е р д х и т ц е. Я знал, что мы дойдем до них. Еще бокальчик пива, господин Клотц?

К л о т ц. С удовольствием, господин Хердхитце.

С уступа наверху склона Этны юноша напряженно смотрит вниз.

Вновь зал дворца.

Х е р д х и т ц е. Что ж, за здоровье евреев, господин Клотц.

К л о т ц. За здоровье свиней, господин Хердхитце.

Х е р д х и т ц е. Да, кстати, о свиньях...

К л о т ц. О евреях или о свиньях?

Х е р д х и т ц е. О свиньях, о свиньях.

К л о т ц. Вы хотите мне поведать какую-нибудь интересную историйку? В таком случае я должен вам сказать: благодаря Брехту или Гросу все историйки о свиньях мне уже известны.

Х е р д х и т ц е. Нет, свиньи мне пришли на ум недавно, когда мы говорили о наследниках и наследстве.

К л о т ц. А-а, это вы о ваших техниках? (Смеется.)

Х е р д х и т ц е. Э, нет. Как некогда крестьяне, так теперь и техники невинные, вам это известно.

К л о т ц. С их прозводительной силой и их верой в потребление...

Х е р д х и т ц е. Вот именно... Однако же вернемся к свиньям... Господин Клотц, помните ли вы эпизод, имевший место несколько лет назад... Постойте... В 59-м?

К л о т ц. Когда вы переходили от "Ламбретт"2 к электробытовым приборам?

Х е р д х и т ц е. Точно. Сыну вашему тогда было шестнадцать.

К л о т ц. Моему сыну?

Х е р д х и т ц е. Ваша тревога мне понятна. Но именно как друг -- давних времен , но все же друг -- я спросил себя: "А что это творится с сыном великого Клотца?"

К л о т ц. Он просто хочет спать, он очень хочет спать.

Х е р д х и т ц е. В 59-м году ваш сын не спал. Я имею в виду упомянутый мной эпизод, которому не придали значения.

К л о т ц. Какой же, ну-ка, ну-ка?

Х е р д х и т ц е. Возвышенная любовь к природе, к садам в немецком стиле. В первозданности своей напоминающим Грецию, -- то туманным, то залитым солнцем, -- эта возвышенная любовь обречена была стать роковой по вине того, кто полагает себя более великим, чем его история.

К л о т ц. Не будем спорить. Мы, если я не ошибаюсь, в данном случае -- второстепенные герои.

Х е р д х и т ц е. Итак, жизнь главного героя -- вашего сына -- протекла на природе. Вокруг виллы -- сад, поистине райские кущи. А сразу за пределами его -- крестьянские дома с конюшнями, навозные ямы и свинарники.

К л о т ц. Немцы -- большие любители шпикачек...

Х е р д х и т ц е. И вот о чем хотел я вам напомнить. В 1959 году Юлиан украл свинью.

К л о т ц (с деланным смехом). И все?

Х е р д х и т ц е. Да, все.

К л о т ц. Мы так смеялись!

Х е р д х и т ц е. А сейчас смех застревает у вас в горле.

К л о т ц. У каждого свой крест.

Х е р д х и т ц е. Вы так смеялись над протестами крестьян, откармливавших ту свинью на рождество. В тот первый раз! Но во второй -- уже не так.

К л о т ц. Да, Юлиан забавы ради вытворял такие фокусы со свиньями.

Х е р д х и т ц е. И что же именно он с ними делал?

К л о т ц. Это риторический вопрос.

Х е р д х и т ц е. Отчего ж, вполне конкретный. И столь же конкретно отвечать на него не совсем приятно. Что же делал Юлиан со свиньями?

К л о т ц. Наверное, играл, мой дорогой... Водил, наверное, на поводке, как своих догов.

Х е р д х и т ц е (со смехом). Упоение естественностью!

К л о т ц. А что же мог, по-вашему, черт побери, он с ними делать?

Х е р д х и т ц е. Повторяю. Хоть и минуло тридцать лет, я остался вашим настоящим другом, и мною овладело странное желание кое-что понять. То, чего вы не желали понимать. И, сделав это вместо вас, тем самым я хотел вам выразить свою любовь -- ведь вы же меня так любили!

К л о т ц. И что же вы такое поняли?

Х е р д х и т ц е. Что понял? В общем, ничего. Просто узнал.

К л о т ц. Что именно?

Х е р д х и т ц е. Что ваш сын Юлиан после двух случаев кражи свиней вел замкнутую жизнь. (Ганс-Гюнтер вынимает зеркальце и рассматривает свой язык.) И всякий бунт его бывал окрашен конформизмом. А сквозь смирение всегда проглядывало несогласие. И было так не год. Не два. Загадка, да и только! В Гейдельберге он учился и влюблялся. Но у меня есть основания думать, что сердце его было здесь, среди природы.

К л о т ц. Ну ясно, страсть есть страсть.

Х е р д х и т ц е. Еще бокальчик пива, бедный господин Клотц?

К л о т ц. Попозже, господин Хердхитце. А сейчас прошу вас, дальше.

Х е р д х и т ц е. Какая жажда знаний, господин Клотц! Значит, вас вдруг так заинтересовало несчастье вашего наследника? А прежде вы и не задумывались, сколько должен был перестрадать ваш бедный мальчик, чтобы прийти в такое состояние?

К л о т ц. Вот и настал момент, когда никакой суд не смог бы постановить: что в вас говорит -- жестокость или жалость. И, желая сделать больно мне, испытываете ли вы сами искреннюю боль.

Х е р д х и т ц е. Да я и сам не смог бы этого сказать... Я пришел сюда, чтобы вас сокрушить как конкурента, пока не сокрушили вы меня, поэтому и говорили мы о свиньях. А не о евреях... Но есть нечто большее или нечто сверх того. Возможно, это привкус истины. Что ж... Поверьте, на глаза у меня наворачиваются слезы, когда я думаю об этом бедном распятом мальчике несмотря на то, что, если рассказать эту историю, она покажется смешной.

К л о т ц (растерянно). То есть?

Х е р д х и т ц е. Видите ли, господин Клотц, ежедневной целью одиноких прогулок Юлиана, этого непринужденного инспектирования, был свинарник.

К л о т ц (испуганно). И что же?

Х е р д х и т ц е. Ну так вот... Те меры, которые мог Юлиан принять, приблизившись к свинарнику, были тщетны против моего Ганса-Гюнтера, носящего фамилию Клауберг, прежнего Диня, вездесущего, как сам Господь.

К л о т ц (потерянно). И вот теперь действительно настал момент, когда, похоже, вы не сможете дальше говорить. А я -- вас слушать.

Хердхитце покашливает, прикрывая рот рукой.

С грохотом извергается Этна. На фоне туч пепла сверкает радуга. Женщины все так же с обреченным видом сидят на гребне склона. Юноша и его спутник так же смотрят вниз.

Вдруг оба они и еще несколько мужчин, подхватив ружья, пускаются бегом вниз к обнаженным, а за ними и женщины. Замершие на двух других склонах вооруженные люди в островерхих шлемах, подпустив их поближе к обнаженным, выскакивают из засады и атакуют их, стреляя. Все, кроме юноши, который сразу бросает ружье, раздевается догола и замирает, пускаются обратно вверх по склону. Люди в шлемах настигают их, те защищаются мечами. Но более многочисленные люди в шлемах одерживают верх и связывают побежденных. Затем связывают и юношу.

В одном из залов дворца, сидя за изящным столиком, Юлиан принимает пищу. Пройдя сквозь анфиладу, в зал входит Ида.

И д а. Тебе лучше, Юлиан?

Ю л и а н. Да, благодаря определенному взаимодействию с моим отцом.

И д а. Твоим другом-врагом?

Ю л и а н. Да, его двойственное сознание сопряглось с моею двойственной жизнью.

И д а. Твой отец переживает свой звездный час.

Ю л и а н. Мне это совершенно безразлично.

И д а. Но об этом толкует вся Германия! Это главная тема всех газет. И все наши желторотые друзья, увенчавшие себя бородами, получили новый повод ощутить свою правоту.

Ю л и а н. Хердхитце и Клотц или Клотц и Хердхитце?

И д а. Это долго обсуждалось. Предпочтение отдали будто алфавитному порядку.

Ю л и а н. А по возмущению, какое вызывают они у твоих друзей?

И д а. Ну, тут, естественно, на первом месте Хердхитце, истребление евреев и "новый человек".

Ю л и а н. Папаша, значит, проиграл.

И д а. Они о чем-то договорились.

Ю л и а н. О да. Конечно. История со свиньями в обмен на историю с евреями.

И д а. Да, Юлиан, трудно говорить с тобой. (Повернувшись, собирается выйти из зала.) Но я пришла, чтобы, как говорится, сказать тебе "прощай".

Ю л и а н (вставая и подходя к ней). Ну что же, Ида, как говорится, рано или поздно это должно было случиться.

И д а. Но я выхожу замуж.

Ю л и а н. За желторотого, обросшего бородой?

И д а. Не смейся, Юлиан, как у тебя хватает наглости? (Идет сквозь анфиладу.)

Ю л и а н. Возможно, ее источник -- твое счастье.

И д а. Моя любовь к некоему Пуби Яннису?

Ю л и а н. Почему бы и нет, если ты и в самом деле его любишь?(Идет за ней.)

И д а. Нет, дело не в том счастье, которое мне дарит Пуби. А в твоем безразличии к моей любви, перешедшем в безразличие и к моей нелюбви...

Они выходят на большую парадную лестницу, спускаются. Юлиан насвистывает.

Ю л и а н. Ида читает мне нравоучения! Какой он, этот Пуби?

И д а. Он красивый. Моложе тебя на два года. Только что закончил университет. Реформистские помыслы его так же чисты, как его глаза, мораль крепка, как его мускулы. Он спортсмен. Не антикоммунист. Высокий и светловолосый, но волосы иного оттенка, чем у немцев, так что он похож скорей на русского. Он уважителен, но не угодлив. При мне ни разу не ронял достоинства.

Ю л и а н. Он хрюкает?

И д а. Юлиан! Я все это сказала совсем не для того, чтоб отомстить тебе!

Ю л и а н. Но... Мне это безразлично.

И д а. Нет, у тебя все это вызывает нанависть.

Ю л и а н. Наоборот, любовь.

Они выходят из здания под портики, идут под ними в полутьме.

И д а. А что же ты никак ее не проявляешь?

Ю л и а н. За этим обратись к своим евреям или неграм.

И д а. Нет, ты неисправим. Возможно, потому что ты вообще не существуешь. Ты -- лишь видимость. Немецкий, на котором говоришь ты, -- просто издевательство. Нормальные же люди, как известно, изъясняются понятными и как бы вопросительными фразами.

Ю л и а н. Ты уже говорила, я прекрасно понял.

И д а. Давай расстанемся с тобою по-хорошему.

Ю л и а н (насмешливо). Расстанемся? Когда это мы были вместе?

И д а. Никогда.

Ю л и а н. Вот именно.

И д а. Но теперь, когда я люблю другого, я, к сожалению, рискую пожалеть тебя.

Ю л и а н. Не беспокойся, хоть и кажется, что чувства юмора я начисто лишен, я рассмешу тебя.

И д а (остановившись). Ну, Юлиан, прощай.

Ю л и а н. Прощай, Ида.

И д а. Прощай, Юлиан.

Она идет прочь.

Ю л и а н. Любовь моя -- такая странная! Я не могу сказать тебе, кого люблю, но главное не это. Никогда объект любовной страсти не был, мягко выражаясь, столь ничтожным. Главное -- ее проявления, те глубокие изменения, которые она вызвала во мне и которые на самом деле не означают вырождения. Будь это так, ты поняла бы и по праву ощутила бы ко мне отвращение или жалость. Но ничто для меня не померкло. Я говорю это не с гордостью, а с изумлением, так как прислушивался к происходившему во мне. Теперь эти явления так прекрасны, так радостны, так уникальны, что я и помыслить не могу о том, чтобы прожить без них хоть миг... Это не похоже на то, что происходит, когда человек рождается, живет -- нет, нет... в общем, это нечто совершенно неестественное, и поэтому, конечно, я все время думаю об этом... Явления, которые моя любовь во мне рождает, можно передать лишь словом "благодать", а может быть, скорей, -- "чума"... Поэтому не удивляйся, что наряду с тревогой я все время нахожусь во власти беспредельного веселья. (Ида, отошедшая уже довольно далеко, остановившись, слушает его в полутьме портиков.) Неудивительно, что ночью меня мучают ужасные кошмары, искренее их у меня в жизни нету ничего. У меня нет других возможностей соприкоснуться с истиной... Несколько ночей назад мне снилось, будто я на темной улице, где много-много луж. Я шел вдоль края тротуара, вдоль этих луж, светившихся, как северное сияние или долгие сибирские закаты... В поисках чего-то, но чего -- не помню, может быть, какой-нибудь игрушки... И вижу: на краю последней лужи стоит свинья, точнее, поросенок. Я подхожу к нему, чтобы взять его, потрогать, и он так весело меня кусает! И откусывает пальцы правой руки, однако они не отваливаются совсем и не кровоточат, как будто бы они резиновые... Я иду с болтающимися пальцами, потрясенный этим укусом, этим приглашением к страданию... Как знать, в чем истинный смысл снов, кроме того, что они зарождают в нас жажду истины?

Люди в островерхих шлемах с алебардами конвоируют обнаженного юношу, его спутника и других захваченных вверх на холм, где разместилась цитадель. Вводят их во двор, усаженный цветущими кустами, где собралось уже много народу. Выходят люди в старинных черных испанских костюмах с белыми гофрированными воротниками и четырехугольных шляпах -- как видно, местные власти.

Стражник набрасывает на плечи юноши серое покрывало. Один из представителей власти протягивает другому свиток. Тот, развернув его, зачитывает -- как видно, это приговор. Первые его слова звучат одновременно с первыми громкими ударами колокола, заглушающими чтение.

Слушают собравшиеся во дворе. Слушает Маракьоне в невесть откуда взявшейся на его голове современной серой женской шляпе. Лицо спутника юноши, глаза его полны слез. Спокойно-отрешенное лицо юноши. Его спутник, опустив голову, рыдает. Юноша чуть заметно улыбается. Монах в капюшоне подходит с распятием к его спутнику, тот жадно припадает губами к кресту, падает на колени. Монах подносит распятие к юноше. Тот неподвижен.

В большом зале дворца играет струнный квартет.

Внизу, в вестибюле, Клотц на костылях и Хердхитце с бокалами пива приготовились принимать столпившихся за кованой решеткой у входа в вестибюль гостей.

Госпожа Клотц в строгом черном костюме отправляет в рот пирожное с кремом.

Заговорщицки улыбаясь, Клотц поднимает бокал.

К л о т ц. За наше объединение, дорогой Хердхитце!

Х е р д х и т ц е. За объединение, за объединение, милый Клотц!

К л о т ц. Ты скажешь, у меня навязчивая идея, но я настаиваю: рано Клотца отпевать! Праздник объединения Клотца и Хердхитце столь же естествен, как новый приход весны. (Улыбается.) Веселее, дорогой Хердхитце, веселее! Говоришь, религия мертва? Смотри, какой прекрасный ритуал: моя супруга разевает свою накрашенную пасть и сует туда пирожное. Да благословит господь аппетит наших супруг! Сколько же Германия способна переварить...

Х е р д х и т ц е. Дерьма!

К л о т ц. И сколько она может из себя извергнуть! Никто не испражняется обильнее нас, немцев... Прямо в души нашим детям-пуританам.

Х е р д х и т ц е (со смехом). Слышал? Министр Риббентроп хрюкнул!

Под звуки исполняемой квартетом музыки Юлиан выходит из дворца. Идет вдоль водоема. С противоположной стороны к кромке воды подбегает молодой крестьянин в архаичном балахоне (это Маракьоне), занимавшийся какими-то сельскохозяйственными работами.

М а р а к ь о н е. Здравствуйте, ваша милость.

Ю л и а н. Привет, Маракьоне.

Он сворачивает в сторону, идет среди деревьев. Встречает старого крестьянина с девочкой.

С т а р и к. Мое почтение, ваша милость!

Ю л и а н. Добрый день. Привет, Лучана.

Девочка, оставив старика, идет за ним.

Вдали по склону Этны движутся люди в черных и светлых одеждах.

В загоне свинарника с хрюканьем возятся свиньи. К свинарнику, насвистывая, подходит Юлиан.

Люди в черном, люди в светлом, их пленники и монахи останавливаются на поляне между склонами Этны. Работники в черных одеждах вбивают камнями в землю принесенные с собой большие колья. Спутник юноши потрясен. Лицо закрывшего глаза юноши спокойно. Люди в светлом, схватив одного из пленников, распинают его на земле, привязывая за руки и за ноги к кольям. Спутник юноши падает, рыдая, на колени перед держащим распятие монахом. Юноша медленно, негромко произносит: "Я... убил своего отца, я ел человеческую плоть, и я дрожу от радости..."

Один из господ в черном снимает четырехугольную шляпу и осеняет себя крестом. Маракьоне подбегает к юноше и его спутнику. Люди в светлом хватают последнего и тащат к кольям, тот с криком вырывается. Когда его распинают на земле, лицо его искажено страданием. Маракьоне подбегает к юноше. Тот еще трижды -- с каждым разом все громче -- повторяет сказанное им. Когда его распинают, он спокоен.

Все уходят. Последним покидает поляну Маракьоне. Оглядываясь, он видит, как к распятым подбегают дикие собаки.

В вестибюле, где стоят Клотц и Хердхитце, входят Ганс-Гюнтер и еще какой-то человек.

Г а н с -- Г ю н т е р. Господин Клотц! Господин Клотц! Мы с господином Клаубергом, бывшим Динем, теперь моим коллегой, хотели вам сказать, что происходит нечто очень странное.

К л о т ц. Ну, говори, мой милый, говори.

Г а н с -- Г ю н т е р. Пришла делегация крестьян.

Х е р д х и т ц е. Держу пари, что во главе их -- итальянские батраки, забившие свои пустые головы этим их Тольятти.

К л о т ц. Тольятти умер...

Х е р д х и т ц е. Ну, они несут, наверное, лозунги, размахивают знаменами?

К л а у б е р г. По правде говоря, господин Хирт... То есть господин Хердхитце, нет.

Х е р д х и т ц е. Стало быть, это не демонстрация? Они без своих красных флагов, не машут этими своими мотыгами, лопатами? Зачем тогда они пришли? На праздник их никто не приглашал.

К л о т ц. Так чего вы ждете? Пропустите их.

К л а у б е р г. Дело в том, что говорить они хотят не с вами. А с самым крепким членом общества.

К л о т ц. Не очень-то любезно в день нашего объединения проводить подобные различия! Но раз так -- пока! Я чувствую настоятельное желание съесть пирожное. (Уходит на костылях.)

Х е р д х и т ц е. Чего вы ждете, пропустите их!

К л а у б е р г. Смелее! Проходите! Проходите!

Вновь звучит музыка струнного квартета. Входят десятка три крестьян.

Х е р д х и т ц е. Ну? Что вы замолчали? Что с вами?

К л а у б е р г. Они стесняются, господин Хердхитце.

Х е р д х и т ц е. Уф!

Г а н с -- Г ю н т е р. Ну, так раскроете вы рты? А, старый лис?

С т а р и к. Не от того, что нечего мне сказать, не могу я говорить.

Х е р д х и т ц е. Речь пойдет о Юлиане? Не тяни волынку, как тебя там, Вольфганг или Вольфрам!

В о л ь ф р а м. Мне не хватает духу, ваша милость.

М а р а к ь о н е. Позвольте, ваша милость, мне сказать.

Х е р д х и т ц е. Ты из итальянских эмигрантов?

М а р а к ь о н е. Да, ваша милость. По-немецки я не то чтобы очень, но что надобно, сказать сумею.

Х е р д х и т ц е. Ну, давай.

М а р а к ь о н е. Вы знаете, где свинарники?

Х е р д х и т ц е. Свинарники?

М а р а к ь о н е. Свинарники господина Юлиана. Он что ни день ходил туда один.

Х е р д х и т ц е. Ну и фрукт!

М а р а к ь о н е. И сегодня тоже он пошел обычною дорогой. И сегодня, когда здесь, во дворце, праздник.

Х е р д х и т ц е. Да, чтобы обмануть вашу наивность и нашу совесть.

В о л ь ф р а м. Как мы можем с вами обсуждать того, кто столько перенес, замкнувшись в себе, и кто теперь сомкнет глаза, которые на нас смотрели? Юлиан был не из тех жертв, которые разговаривают со своими палачами, он не просил об исповеднике. Он был один. Его смирение было ниспослано ему как благодать. Он изменил нам. Но ведь верности он и не обещал...

Х е р д х и т ц е. Если я не ошибаюсь, это некролог?

М а р а к ь о н е. Да, господин Хердхитце. Вот я слушаю старого Вольфрама и хоть не понимаю ничего, а сам едва белугой не реву. (Вытирает слезы.)

Х е р д х и т ц е. Юлиана больше нет?

М а р а к ь о н е. Так вот, пошел он в сторону свинарников...

Х е р д х и т ц е. Я понял, дальше!

М а р а к ь о н е. Там была эта девчушка. Она последней с ним всегда прощалась. А сегодня пошла дальше, чем всегда, и...

Х е р д х и т ц е. Говори же, обормот!

М а р а к ь о н е. И вот вскорости идет она обратно, вся в слезах, кричит, как резаная, мать честная, прямо думали, помрет, кричит: "Там свиньи едят господина Юлиана!"

Х е р д х и т ц е. А вы?

М а р а к ь о н е. Ну, мы подумали: надобно глянуть, что же там, в свинарнике, творится, побросали всю работу и -- туда, в долину.

Х е р д х и т ц е. Что же вы увидели?

М а р а к ь о н е. Свиньи сбились в кучу, и уж визгу, визгу! Аж наверху было слыхать. И мы, пока сбегали книзу, понимали...

Х е р д х и т ц е. Что вы понимали?

М а р а к ь о н е. Что девчушка, господин Хердхитце, говорила правду. Свиньи пожирали человека. И...

Х е р д х и т ц е. И что же?

М а р а к ь о н е. Это и впрямь был господин Юлиан, но они уже...

Х е р д х и т ц е. Что "они уже"?

М а р а к ь о н е. Дожевывали последние его кусочки. Одна держала в пасти руку, а другие отнимали, чтоб сожрать самим. Все остальное эти твари уже проглотили.

Х е р д х и т ц е. Все? Вы даже пальца не уберегли? Даже пучка волос?

М а р а к ь о н е. Нет, абсолютно ничего.

Х е р д х и т ц е. Стало быть, они все подчистили?

М а р а к ь о н е. Да, ваша милость. Кто своими глазами не видал, как свиньи сожрали человека, ничего бы так и не заметил.

Х е р д х и т ц е. Не осталось и следа? Ни лоскутка там, ни подметки?

М а р а к ь о н е. Ничего!!

Х е р д х и т ц е. Ни пуговицы?

М а р а к ь о н е. Ничегошеньки!

Х е р д х и т ц е. Тогда... (прикладывает палец к губам) ни слова никому!

Монтажная запись по фильму и перевод Н.Ставровской

¹ Грос Жорж (настоящее имя Георг Эренфельд, 1893 -- 1959) -- немецкий график и живописец. Обличал буржуазность в острогротескных графических циклах. -- Прим. переводчика.

² Марка мотороллера.