Ловушки свободы

Когда-то давно два брата совершили преступление -- грабеж и убийство. Было несколько трупов. Один брат -- Хельмут -- бежал вместе с добычей. Другого -- Манфреда -- схватили. Все годы заключения Манфред мечтал о свободе и причитающейся ему части добычи, которую хранил для него Хельмут. Хельмут слал посылки, иногда приезжал сам и обещал Манфреду по-братски вознаградить его за годы, что тот отсидел за него, за верность и за молчание.

Награбленное Хельмут вложил в выгодное дело, основав предприятие, которое он и члены его семьи своим усердием и умом сделали прибыльным. Он стал уважаемым человеком, выучился хорошим манерам и английскому языку. Его дети играли в теннис и музицировали.

Когда Манфред наконец вышел из тюрьмы, Хельмут купил ему квартиру, открыл счет в банке и даже пообещал филиал предприятия, как только Манфред освоит основы предпринимательства. Протрезвев после первых глотков свободы, Манфред принялся считать. Он пришел к выводу, что ему причитается не только филиал, а половина предприятия. "Если бы я, -- думал Манфред, -- остался на свободе, как Хельмут, то сколотил бы себе по меньшей мере такое же состояние".

Хельмут знал, что Манфред не сможет защитить свое право в суде, даже если оно у него и есть. И кроме того -- но об этом Хельмут, разумеется, не говорил вслух, -- Манфред, этот братец-сиделец, вообще был бы не в состоянии вести такое сложное предприятие. Он даже не мог как следует обращаться с компьютером. И потом у Манфреда был этот ужасный выговор, от которого отучились Хельмут и его жена и которому даже не успели выучиться их дети.

Манфред чувствовал, что Хельмуту было стыдно за него перед деловыми знакомыми. Сначала он действительно старался и даже прочел одну книгу, чтобы освоить хорошие манеры, но потом уже не придавал этой возне, как он говорил, никакого значения.

Мало того, он был убежден, что хороших друзей можно найти скорее в тюрьме, чем среди богатых гостей Хельмута. Спустя какое-то время он разыскал своих бывших сокамерников -- с ними по крайней мере можно было поговорить о старых временах, о которых Хельмут и слышать больше не хотел.

Образ жизни брата беспокоил Хельмута, ведь он действительно передал Манфреду филиал и даже для начала приставил к нему своего менеджера, которого, правда, в другом случае спровадил бы на преждевременную пенсию. Хельмут заклинал Манфреда порвать все связи с этим недомиром, иначе, мол, пострадает репутация фирмы. Манфред, которому и так за годы тюрьмы надоели бесконечные команды и указания и который был абсолютно убежден, что именно он, а не Хельмут, является героем семьи, в ответ начал вести себя еще хуже.

Он даже взял себе в заместители бывшего фальшивомонетчика, в прежние времена занимавшегося подделыванием чеков, с которым какое-то время сидел в одной камере. Справедливости ради необходимо сказать, что бывший сокамерник вреда причинил все же меньше, чем менеджер, доставшийся Манфреду от Хельмута: трогательная неопытность Манфреда давала менеджеру замечательную возможность неплохо обеспечить приближающуюся старость.

Хельмут все-таки был связан со своим братом общими воспоминаниями детства. К тому же его мучила совесть за то, что Манфреду пришлось отмотать несколь- ко лет в тюрьме. Но дети Хельмута смотрели на своего дядю в неизменной тюремной безрукавке и с кружкой пива в руке с едва скрываемым отвращением. Они возмутились бы, если бы кому-то пришло в голову упрекнуть их в сословном высокомерии, сослались бы на свои действительные заслуги в деле защиты сирых и обездоленных... Свое внимание они охотно уделили бы и бывшему лагернику типа Манфреда. Но это родство? Нет, это было слишком. Пусть отец, если он так хочет, поддерживает братские отношения. Ради Бога. Но они-то тут при чем?

А когда позже стало известно, что в тюрьме Манфред стучал на других заключенных, дабы облегчить свою участь, презрение затуманило даже братский взгляд Хельмута.

Может, Хельмут и его семья и примирились бы с Манфредом и закрыли глаза на его тюремные привычки, если бы тот проявил себя удачливым бизнесменом, а убытки филиала не нужно было постоянно покрывать из фондов предприятия. Но Манфред в этом смысле был беспомощен.

Мирной и спокойной семейной жизни пришел конец. Всякий разговор сводился к Манфреду, чьи претензии грозили будущему всей семьи, которое прежде рисовалось таким радужным.

Но несчастнее всех был сам Манфред. Ему казалось, что брат предал его, что он самым незаконным образом зажимает причитающуюся ему, Манфреду, долю, а вместо справедливого раздела имущества откупается милостыней, обращаясь с ним, как с идиотом, и кладет в штаны, стоит только сорваться какому-нибудь контракту.

Манфреда не утешало даже то, что ни у одного из его бывших сокамерников дела шли не лучше, чем у него. В конце концов, они ведь не спасали собственного брата от зоны, ведь только благодаря этому Хельмут смог вырваться вперед, а теперь вдруг и слышать не хочет, где и с кем начинал.

Друзья предупреждали Манфреда, чтобы он не испытывал судьбу и не переоценивал возможностей брата, тот ведь может, чего доброго, и разориться, что станет ударом и для самого Манфреда. Манфред отвечал горькой улыбкой. "На мои деньги, -- говорил он, -- Хельмут покрывает позолотой дверные ручки. А я должен быть ему за это еще и благодарен?"

Неблагодарность Манфреда стала в доме притчей во языцех. В его присутствии формулировки были осторожнее. "Знаешь, Манфред, -- говорила иногда жена Хельмута, -- мы и вправду не ждем благодарности, но все же..." Бывало, Манфред отвечал: "Этого еще не хватало..."

Короче говоря, лада в семье не было. Иногда Хельмут думал о том, что было бы лучше, если бы Манфред еще пару лет посидел в тюрьме или если бы он, Хельмут, по крайней мере не выделял ему филиал. Манфред, чьи нервы были сильно расстроены унижениями, которые он перенес в тюрьме, стал очень чувствительным и все это, конечно, хорошо понимал.

Все надеялись на время: должен ведь Манфред с годами научиться обходить ловушки свободы и постепенно цивилизоваться. Тут очень может помочь женщина, думал Хельмут.

Манфред же задумал показать Хельмуту и всему его выводку, где раки зимуют. Он всегда учился лучше, чем Хельмут, а начатки менеджмента он приобрел в тюрьме. Еще два-три года, думал он, и они обалдеют от его успехов.

Хотя Манфред действительно оказался способным и трудолюбивым, его филиал все еще был в минусе, чем, разумеется, он был обязан нечистому на руку менеджеру Хельмута и бывшему фальшивомонетчику, своему дружку. Но вся семья дружно, хотя и безмолвно обвиняла во всем самого Манфреда.

Только Рудольф, младший сын Хельмута, который считался упрямым и непослушным и который всегда терпеть не мог менеджера своего отца и уже давно подо-зревал его в махинациях, смотрел на Манфреда и на финансовую угрозу, которую тот представлял для всей семьи, а стало быть, и для него самого, не как на удар судьбы, а как на рядовые производственные проблемы.

Он воспользовался своими отношениями с секретаршами в филиале, который возглавлял Манфред, за выходные просмотрел все документы и утром за завтраком объявил, что и менеджер, и заместитель Манфреда ведут дело из рук вон плохо, что оба набивают свои собственные карманы. "Я не намерен, -- сказал Рудольф, -- и дальше наблюдать, как и мою в конечном счете часть наследства спускают жулики и болваны. Если этот дядюшка-зэк такой идиот или так наивен, нужно самим приняться за дело".

Хельмут в глубине души был обрадован, что Рудольф произнес то, о чем он сам уже давно подозревал. Он хоть и пожурил сына за высокомерный тон по отношению к дяде, которого потрепала жизнь, но признал, что впредь нужно более тщательно контролировать движение капитала в филиале.

Только жена Хельмута, которая, как все раньше думали, испытывала сильнейшую неприязнь к Манфреду, неожиданно возмутилась. Слова сына показались ей бессердечными и клеветническими нападками, которые, по ее словам, могли привести к тому, что семья никогда не воссоединится и не сможет жить мирно и спокойно. Никто не понял, чем был вызван этот неожиданный поворот ее мыслей, потому что никто, конечно, не знал, что много лет назад ее и менеджера связывали пусть не особенно страстные, но долгие интимные отношения. И теперь она боялась, что в случае скандала об этом станет известно.

Манфред решил, что обвинения по адресу менеджера и его заместителя -- особо хитрый трюк семьи Хельмута, задуманный с целью вытеснить его из дела. Он даже думал, что менеджер был заслан к нему, чтобы изобличить его, Манфреда, в непригодности к бизнесу. Ведь если бы менеджер в самом деле был обманщиком, он, Манфред, конечно, узнал бы об этом первым. Но поскольку ничего подобного он не знал, то решил хотя бы раз перепроверить все счета и выяснить, действительно ли этот парень нанес ему убытки.

Рудольф, чье стремление вывести всех на чистую воду на самом деле было вызвано беспокойством за свою долю наследства и антипатией к менеджеру, не мог понять, почему Манфред, к которому он отнесся так сочувственно и доброжелательно, так на него разозлился. Конечно, Рудольф с гораздо большим удовольствием прикарманил бы долю наследства Манфреда, но раз уж это невозможно, то пусть Манфред хотя бы толком распорядится состоянием. Рудольф учился менеджменту и мог бы дать дядюшке пару добрых советов.

Жена Хельмута сумела воспрепятствовать увольнению менеджера, объясняя это тем, что не стоит без нужды унижать Манфреда. Это вдохновило Манфреда, и он настоял на том, чтобы и бывший фальшивомонетчик, единственный близкий ему человек из прошлой жизни, остался его заместителем. Хельмут глубоко вздохнул и решил нанять еще одного бухгалтера, который по крайней мере оправдывал бы свою зарплату и смог компенсировать убытки.

Как-то поздно вечером, когда Хельмут и его жена ложились спать, он спросил: "А что, собственно, у тебя с этим менеджером?" Жена Хельмута ответила: "Ничего, что не было бы связано с делами фирмы".

Манфред в это время сидел с дружками за седьмой кружкой пива в своей старой пивной. Он заказал еще пива на всех и сказал: "Они никогда не дадут тебе забыть, кто ты есть, будь ты хоть десять раз их брат. И все только потому, что Хельмут тогда стоял ближе к двери, чем я. Иначе бы в тюрьме сидел он, а я был бы богатым".

Когда кто-то из приятелей поддержал его: "Ты точно был бы еще богаче, кореш", -- скупые слезы покатились из налитых кровью глаз Манфреда. "Но я бы все, все с ним поделил", -- сказал он. "Ну, конечно", -- ответили дружки и потупили глаза.

Spiegel, 1995, N. 11

Моника Марон -- немецкая писательница, до 1988 года жила в ГДР.