На заказ: «Безумный Фриц» и немец «из пробирки»

"Рваные башмаки" (1933), режиссер М.Барская

Сразу после освобождения маленького шахтерского городка Краснодон туда откомандировали члена ЦК КПСС Александра Фадеева -- для написания книги о героизме комсомольцев-подпольщиков, ставшей впоследствии классикой соцреализма, частью обязательной школьной программы, основой для сценария известного фильма и т.д. Автор получил за "Молодую гвардию" Сталинскую премию в 1946 году, стал депутатом Верховного Совета, генеральным секретарем и председателем правления Союза писателей СССР. В то время как авторам и вдохновителям создававшейся тогда же "Черной книги" была уготована совсем иная судьба.

Это были изначально конкурирующие проекты, из которых в тоталитарном обществе канонизирован мог быть только один, настолько различны лежащие в их основе предпосылки.

В "Черной книге" в описании образа действий немцев прослеживается то, что не покрывается никакой общей социальной теорией: в их поступках по отношению к евреям есть чистый избыток, который не объясняется приказом, по-велением или законом. Я бы назвал этот избыток фактором наслаждения (естественно, в лакановском смысле, не только не исключающем, но предполагающем высокую степень внутреннего страдания), существенным при проведении в жизнь "окончательного решения". Этот избыток граничит с абсурдом и необъясним суровостью приказа; более того, приказ становится невыносимо суровым только потому, что существует чистый избыток. Приведу один пример. Фельдфебель Ганс Дегнер, надзиравший за работами на аэродроме под Вильнюсом, приказал двадцати "провинившимся" евреям бежать один километр наперегонки. Десятерых финишировавших первыми он обещал оставить в живых, остальных -- расстрелять. "Дегнер сел на велосипед, скомандовал "Бегом!", и двадцать человек, сорвавшись с места, ринулись вперегонки. Дегнер ехал рядом, как судья на спортивных состязаниях.

Несчастные бежали, напрягаясь изо всех сил. Тут были и юноши, и пожилые пятидесятилетние люди. Один из бежавших упал -- у него произошел разрыв сердца. У самого финиша упал второй. Но Дегнер обманул: добежавших первыми он расстрелял, а отставших помиловал (курсив мой. -- М.Р.)"¹. Этот элемент сверхсистемного наслаждения нарушением данного слова, упоения своеобразной порнографией творения фиксируется не носителем избытка, а теми, на кого он направлен.

Идеология устроена как машина по превращению чистого избытка в выполнение приказа, наслаждения в принуждение. В этом отношении советская идеология не менее жестка, чем нацистская. Одной из причин обрушившихся на "Черную книгу" репрессий была ее невольная "порнографичность": ее герои слишком часто напоминали персонажей из романов маркиза де Сада, а логика их поступков представляла собой парадоксальную смесь абсурдности и сверхсистематичности, чрезмерности и повторяемости. Фашисты не только постоянно делают нечто сверх того, что поддается идеологическому объяснению, но и нарушают фундаментальный для советской речевой культуры запрет на публичную театрализацию насилия, превращая тем самым скрытые пружины не только немецкой, но и советской террористической машины в явные. Этого зрелища быть не должно, и если его нельзя ликвидировать в "реальности", следует по крайней мере стереть память о нем, ликвидировать его на уровне дискурса. Несмотря на то что "этот роман", по выражению Эренбурга, был написан не нами, "отвечать" за него предстоит не авторам, а свидетелям: увиденное должно стать невидимым, а увидено должно быть то, что подконтрольно аппарату идеологического, коллективного зрения и тем самым ортодоксально. Почему так негативно относились после войны к людям, попавшим в оккупацию, а тем более в плен? Не потому ли, что пусть не по собственной вине, но они видели то, что не должны были видеть и что могло стать метафорой того, что идеологически не должно быть видимо принципиально. На момент окончания войны еще не существовало ортодоксального образа врага. Его еще предстояло создать, так как поверженный эмпирический враг имел с этим образом мало общего. Но победа была необходима для доведения этой работы до конца. Можно было также догадаться, что идеологическая операция такого масштаба, как создание ортодоксального образа врага, радикально изменит и образ жертвы. Посмотрим, насколько сбылись эти предположения на примере "Молодой гвардии".

Любопытно, что и в "Черной книге" упоминается маленький шахтерский городок Краснодон, которому предстояло сыграть в формировании образа фашиста столь значительную роль. "В Краснодоне и Тихорецке летом 1942 года я, -- рассказывает допрашиваемый ефрейтор Альберт Эндер, -- видел плакаты, в которых объявлялось о том, что евреи, не явившиеся к областному комиссару, будут немедленно расстреляны. Гражданское население иногда спрашивало у нас, за что уничтожают евреев. Рядовые солдаты могли только в ответ разводить руками"². Возможно, последнее утверждение является самооправданием ефрейтора, но в остальном в Краснодоне все происходило так же, как и в других местах: регистрация, введение специальных знаков отличия, сегрегация и последующее уничтожение. Расовый вектор уничтожения также неизменен, что, конечно же, не исключает расправ с представителями других этносов на несколько других основаниях.

Право создания ортодоксального образа врага не случайно достается именно Фадееву -- ведь это задание поистине государственной важности. Фактически поверженный враг должен быть ликвидирован литературно по правилам, которые отчасти еще предстояло изобрести; этот акт обязан казаться художественно полнокровным и быть идеологически приемлемым.

Писателю в общем удалось выполнить это задание: созданные им образы немцев и их жертв -- независимо от того, насколько они были далеки от исторической достоверности, а возможно, как раз благодаря этой отдаленности -- активно внедрялись и постепенно внедрились в массовое сознание, в конце концов им овладев. Процесс типизации нациста, превращения его в "характер" начался уже в "Черной книге" (в "Треблинке" В.Гроссмана, в "Подпольном боевом центре в Минском гетто" Г.Смоляра, в "Детях с черной дороги" В.Апресяна и ряде других). Но это были, так сказать, полухудожественные тексты, для которых первоначальное документальное свидетельство было еще очень значимо, во всяком случае, провозглашалось таковым. Фикция в них вышивается по канве событий, которые очевидцами воспринимаются как реальные, имевшие место. В целом нацисты поданы в "Черной книге" довольно четко; они названы по званиям и именам (иногда с мелкими ошибками, объясняющимися плохим знанием немецкого языка), описаны их мелкие идиосинкразии, перверсии, странности поведения и т.д. Казалось бы, это прекра- сный материал для дальнейшего исследования, наброски образов, картины действий, последовательность шагов, ведущих к "окончательному решению". Но Фадеев пошел принципиально иным путем, как если бы его интересовал не мимезис случившегося, а произведение на свет новой реальности. Он буквально заново выводит своих немцев в пробирке в соответствии с правилами гипотетической народной психологии и идеологической установки, которая до написания "Молодой гвардии" существует лишь в очень общем виде.

Пожалуй, больше всего страниц в "Молодой гвардии" посвящено ротенфюреру СС (иногда его также именуют "унтером", хотя это звание соответствует армейскому званию ефрейтора) Петеру Фенбонгу. От него постоянно исходит дурной запах такой силы, что другие немцы при виде его зажимают нос или отступают на несколько шагов. Об этой вони говорят прямо в его присутствии, но эсэсовец не обижается. У него также "бабий голос": "Человек с бабьим голосом что-то пискнул... все засмеялись. Тяжело ступая коваными ботинками, он вышел"³. Фенбонг носит очки в светлой роговой оправе, у него золотые зубы, и он немного похож на интеллигента (конечно, из сталинского фильма о ведущей роли рабочего класса: "Очки в светлой роговой оправе придавали эсэсовскому унтеру вид если не ученый, то, во всяком случае, интеллигентный"). Он растолстел на хороших эсэсовских харчах. Но главная, тщательно скрываемая тайна ротенфюрера -- то, почему он месяцами не только не моется, но и не меняет нательное белье. Ее разгадка равносильна разгадке природы фашизма. Один раз автор "Молодой гвардии" дает ему возможность помыться, перед этим тщательно завесив окно черной бумагой. Белье Фенбонга находится в поистине плачевном состоянии: "Белье, не сменявшееся несколько месяцев, стало склизким и вонючим от пропитавшего его и прокисшего пота и изжелта- черным от линявшего с изнанки мундира (то есть Фадеев полагает, что и подкладка эсэсовских мундиров черная. -- М.Р.)". Сначала он начинает бешено чесать свое полное белое тело, после того как снимает с него "своеобразные вериги. Это были даже не вериги, это походило скорее на длинную ленту для патронов, какую носили в старину китайские солдаты. Это была... длинная лента из прорезиненной материи, обвивавшая тело Петера Фенбонга крест-накрест через оба плеча и охватывавшая его повыше пояса. Сбоку она была стянута замызганными белыми тесемками, завязанными бантиком. Большая часть этих маленьких, размером с обойму, карманчиков была туго набита, а меньшая часть была еще пуста"⁴. Лента Фенбонга в описании Фадеева напоминает пулеметные ленты, которыми опоясывали себя -- правда, снаружи, а не изнутри -- революционные матросы в фильмах об Октябре 1917 года, но писатель избегает этой неортодоксальной аналогии, предпочитая сравнивать "вериги" Фенбонга с лентами для патронов старых китайских солдат. От ленты на теле эсэсовца образовался "темный след того нездорового цвета, какой бывает от пролежней". Удовлетворив зуд, унтер вынимает похожий на кисет кожаный мешочек с тридцатью еще не распределенными по кармашкам золотыми зубами. Разложив их по пустым карманам, этот "скупой рыцарь" не может удержаться от того, чтобы не взглянуть на все собранные им сокровища: валюты разных стран, монеты и купюры, кольца, перстни, булавки, броши с драгоценными камнями и без них "и отдельно кучки драгоценных камней и золотых зубов". Он знает историю каждой вещи, каждого зуба, ибо последние годы "он лишь этим и жил -- остальное было уже только видимостью жизни".

Затем начинается центральная сцена, которую мы изучали в школе как образец соцреалистического проникновения в сущность вещей: беседа Фенбонга с чистым и богатым господином (персонификацией капитала), осмеливающимся осуждать его способ обогащения как грубый и аморальный, "как бы грязный". Здесь важен вывод: "Я плоть от вашей плоти, я ваш двойник, я -- это вы, если вас вывернуть наизнанку и показать людям, каковы вы на самом деле. Придет время, я тоже вымоюсь и буду вполне опрятным человеком, просто лавочником, если хотите, и вы сможете покупать у меня для своего стола вполне доброкачественные сосиски..."⁵ Фадеев не прав, утверждая, что Фенбонг одержал победу над этим воображаемым "джентльменом"; напротив, он совпал с ним, оказался тождественным ему, тот растворил эсэсовца в себе. Для победы нужно сохранить логический статус Другого, а здесь он полностью исчезает. Любопытно, что унтер начинает мыться только после окончания спора с джентльменом-капиталистом. Метафора материализуется, грязный ротенфюрер после разговора отчасти отмывается ("Он вымылся не так уж начисто, но все же облегчил себя..."). И еще одно мелкое, но существенное обстоятельство: Фенбонг среди прочего коллекционирует советские сотенные купюры, от которых не ожидает материальной выгоды, но оставляет у себя, "так как жадность его уже переросла в маниакальную страсть коллекционирования". Эта страсть, на Западе считающаяся чисто художественной, писателю представляется чем-то большим, нежели простая жадность, хотя жадность по определению направлена на нечто приносящее выгоду. Становясь бескорыстной, жадность парадоксальным образом не уменьшается, а увеличивается. Это особенно важно, так как дереализует образ врага, делает его абсурдным. В "Черной книге" много раз описывается процедура сортировки вещей убитых, вырывания зубов у трупов и пр. Но ни разу палачи, прежде всего члены СС, не называются грязными, не носят свои "богатства" на себе -- у них было множество других способов поживиться награбленным. К тому же у них всегда доминируют соображения карьеры. В основном сортировка возлагается на самих жертв. Были и немцы-коллекционеры, как, например, некто Майер из Вены, "ревностный католик". Он собирал коллекцию знаков отличия (которые носили евреи в разных странах), приказывая оставлять ему по одному экземпляру этих эмблем. Ненужность, материальная незначимость этих "знаков" отличает их от вещей, за которые шла борьба: "Из-за платья гестаповцы нередко ссорились и дрались, хотя каждый из этих разбойников успел вволю награбить всякого добра"⁶. Фадеев полностью меняет эту логику, доказывая, что грабеж является разновидностью первоначального накопления, через которое проходит любой капитал, что он по сути ничем не отличается от функционирования обычного капитала. Коллекционирование оказывается прямым продолжением разбоя, а грабители -- заправскими капиталистами, что, собственно, и требовалось доказать. Особенно это важно в случае Фенбонга, потому что пытают и убивают в романе в основном он и его люди. Стало быть, это также делается ради тех же целей, какими руководствуются господа-капиталисты, эти добела отмытые фенбонги. Тем самым материализуется "марксистская" метафора, дереализующая образ врага. Отсюда вытекает ряд важных следствий, касающихся самих молодогвардейцев. "Лента Фенбонга" является идеологическим конструктом первостепенной важности именно благодаря тому, что такой эсэсовец в принципе невозможен. Исторически невозможное становится логически необходимым.

Если Фенбонг репрезентирует низы нацистской иерархии, то на верху пирамиды находится генерал барон фон Венцель. Почему этот важный генерал, руководящий наступлением немецких армий, перед которым навытяжку стоят другие генералы, поселяется в доме Кошевых в Богом забытом Краснодоне, так и не объясняется. Первый приказ этого стратега после вселения к Кошевым -- срубить деревья, кусты жасмина, цветы и подсолнухи вокруг хат. На удивленные вопросы обитателей города о причинах этой вырубки немцы дают такой ответ: "Партизанен -- пу! пу!" От странного генерала исходит "сложный парфюмерный запах", он высок, у него усталые водянистые глаза, его лицо и кадык чисто промыты. Чисто промытые морщины и кадык упоминаются много раз -- видно, автор высоко ценил эту находку. "Генерал был чистоплотный человек; дважды в день, утром и перед сном, он мылся с головы до ног горячей водой. Морщины на узком лице генерала и его кадык всегда были чисто выбриты, промыты, надушены. Для него была сделана специальная уборная..."⁷ Но его внешняя чистота противопоставляется грязи того, что совершается по его приказу. "Он часами сидел над картой, читал, надписывал и пил коньяк с другими генералами. Иногда генерал сердился и кричал так, будто командовал на плацу, и другие генералы стояли перед ним, вытянув руки по сдвоенным красным лампасам... По приказу генерала Венцеля и с его холодного молчаливого согласия возле него и вокруг него совершались сотни и тысячи дурных и грязных поступков. В каждом доме что-нибудь отбирали... сало, мед, яйца, масло, но это не мешало ему так высоко носить неподвижную узкую голову с малиновым кадыком... что казалось -- ничто дурное и грязное не в силах досягнуть до сознания генерала"⁸. То есть генерал оказывается двойником Фенбонга -- только он грязен не извне, а изнутри, что еще хуже. Олег Кошевой понимает, что он главный виновник "невыносимого унижения" всех людей вокруг, но убивать его не имеет смысла, так как у генерала бесконечное число двойников: стоит убить его и "на место этого генерала появится другой и притом совершенно такой же -- с чисто промытым кадыком и блестящими штиблетами". Это как навязчивый кошмар, который невозможно с себя стряхнуть: ирреальное нельзя уничтожить, так как оно размножается бесконечно. Завоеванное идеологиче-ское преимущество -- полная контролируемость этих образов -- оплачивается дорогой ценой: они приобретают качество неуничтожаемости.

У генерала есть также адъютант на длинных ногах с бесцветными глазами и денщик с палевыми веснушками, являющимися таким же фирменным знаком писательского мастерства, как кадык генерала и "страусиные" ноги адъютанта. Это не люди и даже не скоты: ими брезгуют как "лягушками, ящерицами, тритонами". В их власти советские люди и находятся и не находятся одновременно: находятся по видимости и не находятся по сути, так как советская власть не прекращается с приходом "тритонов", а лишь уходит на дно, становится невидимой, но тем более ощутимой как единственная реальность.

Все немцы у Фадеева -- это серийные персонажи, каждый из них дереализован настолько, что умножаем до бесконечности. "Комендант города Штоббе, штурмфюрер службы СС, был из тех отлитых по единой модели прусских жандармов" (курсив мой. -- М.Р.), каких изображали еще в дореволюционном журнале "Нива"⁹. По сравнению с типичностью Штоббе -- с его туго закрученными, как у морского конька, усами, налитым пивом одутловатым лицом и выпученными глазами мутного бутылочного цвета (такие глаза у многих фадеевских немцев), -- видимо, не имеет большого значения, что в СС не было звания штурмфюрера, а был либо штурмшарфюрер, либо штурмбаннфюрер, либо просто штурмман. И это не единичный случай -- иногда Фадеев просто придумывает эсэсовские звания (например, нескольких несуществующих зондерфюреров), путает армейские звания с эсэсовскими или полицейскими. Нередко более высокое звание, потому что оно менее благозвучно, ставится ниже более высокого, но менее впечатляюще звучащего. Говоря о "сливках" краснодонского общества, образовавшихся "как в каком-нибудь Гейдельберге или Баден-Бадене", он выделяет гауптвахтмайстера Брюкнера и вахтмайстера Балдера, а немного пониже обер-лейтенанта Шприка и других. Между тем чины и Брюкнера, и Балдера -- унтер-офицерские, значительно ниже обер-лейтенанта. Эти тонкости мало заботят писателя, заранее знающего, что наиболее реалистичным будет признано то, что соответствует не какой-то там истории "третьего рейха", а полученному им социальному заказу. Если нацисты дереализуются, то их главный расовый враг евреи практически полностью исчезают. У фадеевских немцев идейно обоснованная расовая ненависть к евреям заменена великой и необоснованной ненавистью к советским людям. Надо обладать поистине незаурядными герменевтическими способностями, чтобы догадаться, что имеет в виду учительница, когда она говорит Олегу Кошевому, что скрывает у себя дома неназванного человека: "И, кажется, ему придется уйти в другой город. У него не так ярко выражена еврейская внешность... Здесь его просто выдадут, а в Сталино у нас есть верные друзья"¹⁰. Есть еще пара подобных намеков, и все. Немцы вынуждены бороться с во многом выдуманными врагами, так как тема военнопленных также не пользовалась популярностью в сталинские времена. Враги подвергнуты исключительно сильной идеологической анестезии и лишены способности действовать, которая присутствует у немцев "Черной книги". Вместе с тем размеры сопротивления настолько преувеличены, а образы нововведенных и доработанных героев-коммунистов столь эпичны и момументальны, особенно во второй версии "Молодой гвардии", что само присутствие немцев в Краснодоне кажется непонятным. Со своей основной задачей -- дереализацией образа врага и заменой его совокуп-ностью выдуманных персонажей -- писатель справился очень хорошо, и Сталинская премия, и назначение генеральным секретарем и председателем правления Союза писателей закономерны. Он уничтожает тела, на которых можно было бы записать знаки боли, являющиеся главной темой "Черной книги". Ликвидируется возможность записи, так как устраняется уникальная поверхность, могущая принять эти знаки на себя, -- человеческое тело. Боль остается, но сохраняется в каком-то другом месте, не в телах. Запрет на детализацию пытки, калечения, страдания в "Молодой гвардии" исключительно силен, линия индивидуации практически не прочитывается. Главный парадокс этого текста в том, что, с одной стороны, фикция должна стать ортодоксальной, а с другой -- сам же текст пишется, чтобы ее породить (повторяю, во время войны не было и не могло быть готового образа врага, его порождение -- акт в высшей степени креативный). Этот порочный круг тем не менее продуктивен. Писателю предстоит создать правильные образы на основе априори данных правильных идей, перевести идеи в образы, угадать механизм перевода. В самые творческие моменты писатель-соцреалист обладает достоинством переводчика; оригинал того, что он делает, всегда уже есть и находится вне его. Именно в силу подчиненности своей задачи такой писатель институционально наделяется безусловным статусом творца, власть над читателем гарантирована ему теми же механизмами, которые властвуют над всеми и размещают в его "творческой лаборатории" свой заказ. Изымаясь из тел, боль помещается в исходную точку творчества, радикально меняя его природу. Создаются убедительные оксюмороны: тот же Петер Фенбонг одновременно является буржуа в разговоре с "джентльменом" и убийцей почти во всех других ситуациях. Он и его команда истребляют почти всех положительных героев, тысячекратно превосходящих их своей нравственной и физической силой. В одном эпизоде Валько и Костиевич раскидывают по углам нескольких гестаповцев, а Фенбонга просто нокаутируют, как ватную куклу. Потом унтер как ни в чем не бывало встает и ведет на расстрел сначала коммунистов, а потом комсомольцев. И все это делается ради того, чтобы в благословенной Германии стало одним лавочником больше! Чтобы совершился акт первоначального накопления! Никакого непродуктивного избытка, связанного с наслаждением причинением боли, не остается. Писатель придумывает типажи на заказ: в первой версии "Молодой гвардии" не хватало образов коммунистов, и вот появляется Бараков, дополняется образ Лютикова. Руководящая роль партии обеспечена. При этом писатель во многом авторизует образы коллективного бессознательного, кое-где подправляя их, в других местах, наоборот, утрируя. Немцы создают предприятия (например, тот же Дирекцион, где всем заправляет Бараков) для того, чтобы они служили ширмой для деятельности коммунистов-подпольщиков. Они неуклюже соблазняют советских девушек, которые выведывают у них важные военные тайны. Короче, это немцы на заказ, как дежурное блюдо в какой-нибудь старорежимной столовой; что бы вы ни заказывали, вам принесут именно это -- другого просто нет. В то же время впервые изготовить, придумать такое блюдо исключительно трудно: ведь первыми его "дегустируют" те, кто к этому не особенно привычен, и для них, цензоров, фадеевские немцы, видимо, обладали своим неповторимым вкусом.

Десятки миллионов людей видели войну своими глазами и знали, с какой беспримерной жестокостью она велась. Этот-то опыт и подлежал ликвидации и замене чем-то более существенным -- ортодоксальной фикцией. Дереализуя агентов террора, ликвидируют и их жертвы, хотя на неискушенный взгляд кажется, что их просто подменяют. На самом деле ликвидируется не только ортодоксальная, общепризнанная, но и неортодоксальная, созданная писателем жертва -- сами молодогвардейцы. Ведь если враг нереален, то нереально и сопротивление такому врагу. Если "самый важный" немецкий генерал поселяется в крошечном домике в захолустном Краснодоне, противостояние такой опереточной фигуре также приобретает опереточные черты. Если действия немцев не имеют смысла или имеют фиктивный смысл, то и сопротивление им лишается смысла или приобретает фиктивный смысл. Советская власть не прекращает своего существования ни на один миг, оккупация только осложняет ее функционирование. Предательство при таком подходе приобретает черты неслыханного демонизма и становится чрезвычайно редким. Предатель просто не знает того, что оккупационный режим вовсе не отменяет советской власти, и поэтому его действие не просто трусливо, но абсудрно. Предателям предстоит умереть, и они уже мертвы. Об одном из них так и говорится: "Фомин был уже мертв..." То же относится к Стаценко, бывшей пассии Кошевого Лене, которая учит немецких офицеров русским романсам, и к другим. "Черная книга" была запрещена в числе прочего потому, что слишком акцентировала роль "предателей из местного населения" и тем самым, как казалось цензорам, приуменьшала роль немецких фашистов в уничтожении "мирного советского населения". В "Молодой гвардии" есть одно исключение -- это Стахович, который предает других молодогвардейцев под пытками. Предав, он обрекает себя на непрерывное страдание, более значительное, чем страдание его товарищей. "Жалкий, он не знал, что, выдав Тюленина, он вверг себя в пучину еще более страшных мучений, потому что люди, в руках которых он находился, знали, что они должны сломить его до конца именно теперь, когда он проявил слабость.

Его мучили, и отливали водой, и опять мучили. И уже перед утром, потеряв облик человека... он выдал штаб "Молодой гвардии" вместе со связными"¹¹. Стахович -- по крайней мере на риторическом уровне -- страдает больше всех молодогвардейцев вместе взятых. Чем больше он предает, тем больше страдает. Праведность странным образом спасает остальных молодогвардейцев от реального страдания. Канон запрещает детально описывать их пытки. Между тем вся вина комсомольцев-подпольщиков заключается в краже из грузовика новогодних подарков, предназначенных для немецкой армии. Во всяком случае немцы знают только об этом проступке, что не мешает им прибегнуть к крайне жестокой расправе, мотивированной не виной, а логикой повествования нового эпоса, строящегося по своим оригинальным законам.

Многое из того, что не нравится краснодонцам в немцах, не имеет отношения к жестокости последних. Это скорее неприятие некоторых европейских навыков поведения сельским в недавнем прошлом населением. Например, зондерфюрер Сандерс, подобно обер-лейтенанту Шприку, разъезжает по селам и хуторам на мотоцикле в мундире и трусах (потом выясняется, что это кожаные шорты): "Казачки при его виде крестились и плевались, как если бы они видели сатану". Городская советская молодежь в 70-е годы могла убедиться, что станичницы столь же сурово относились к их появлению на улице в шортах и мини-юбках. Столь же сурово осуждается и генерал Венцель за то, что он икает после еды и, находясь в одиночестве, громко выпускает газы. Другие немцы порицаются за то, что прилюдно моются обнаженными по пояс или совершенно голыми. "Ведь мы же для них хуже дикарей, -- говорит Олег Кошевой. -- Еще скажи спасибо, что они не мочатся и не испражняются на ваших глазах, как это делают эсэсовские солдаты и офицеры на постое!.. Мы должны презирать этих выродков..." На вопрос: "Где у вас умывальник?" -- некий ефрейтор получает ответ: "Мы моемся из кружки" -- ответ, который возмущает его. "Вы говорите по-немецки, -- говорит он, -- а моетесь из кружки. Ошень плехо". Иногда немцы подаются как патологически болтливые, иногда -- как не менее патологически молчаливые, замкнутые.

Дереализованное пространство романа наполняется смыслом только один раз, когда из репродуктора звучит голос Сталина с большой не оккупированной врагами земли. Тут следует лирическое отступление: "Тот, кто не сидел при свете коптилки в нетопленой комнате или в блиндаже, когда не только бушует на дворе осенняя стужа, -- когда человек унижен, растоптан, нищ, -- кто не ловил окоченевшей рукой у потайного радио свободную волну своей родины, тот никогда не поймет, с каким чувством слушали они эту речь из самой Москвы... Дядя Коля выключил радио, и вдруг наступила страшная тишина. Только что это было, и вот уже нет ничего... Позванивает форточка. Осенний ветер свистит за окном. Они сидят одни в полутемной комнатке, и сотни километров горя отделяют их от мира, который только что прошумел..."¹² Этот мир в своей полноте сосредоточен в голосе Сталина. Собственно, художественная задача Фадеева в том и состоит, чтобы напоминать об этой полноте присутствия сквозь "тысячи километров горя", напоминать до тех пор, пока это горе не станет ирреальным, а присутствие -- всеобщим.

По сравнению с "Черной книгой" между дереализованными немцами и советскими патриотами складываются -- несмотря на декларируемый "адский", непримиримый характер их противостояния -- довольно уютные отношения. Во всяком случае ни о каких ежедневных притеснениях, обысках, практике взятия заложников, неспровоцированных побоях и унижении в романе даже не упоминается. А отправка на работу в Германию, ставшая трагедией для сотен тысяч людей, подается как уловка для слабонервных. Оказывается, этой судьбы можно было легко избежать, отказавшись от регистрации на бирже труда. Все промышленные предприятия, созданные немцами, -- лишь ширма для подпольной работы. Поэтому даже самый темный крестьянин, по словам Фадеева, понимает, что "немецкая фашистская власть не только зверская власть, -- это уж было видно сразу, -- а власть несерьезная, воровская и, можно сказать, глупая власть". Правда, глупой она становится в итоге проделанной писателем по ее дереализации работы, а не сама по себе. Кроме того, на нее безжалостно списываются пороки самой советской власти с целой пирамидой "обремененных чинами бездельников". И это также входит в идеологический заказ, выполняемый Фадеевым.

Уютность ситуации подчеркивается тем, что романные немцы почти поголовно говорят на русском языке, хотя и с акцентом. Они способны объясниться с местным населением и даже пошутить. Они внутренне русифицированны. Нечто подобное происходит в послевоенном советском кино, где немцев показывали раньше и чаще, чем в более каноническом и контролируемом романном жанре. Известный писатель-концептуалист Владимир Сорокин вместе с Татьяной Диденко предприняли попытку проанализировать в фильме-коллаже "Безумный Фриц" (1994) образ фашиста в советском кино в его эволюции от окарикатуривания к отождествлению . "Немцы" составляли необходимый фон многих военных и послевоенных фильмов. В "Безумном Фрице" предпринята первая попытка классификации фашистов по их жизненным отправлениям: еда, бой, пытки, танцы, пение. Но за этим, чисто внешним способом упорядочения материала проглядывает другой, более существенный: эволюция этих образов во времени, от чисто фоновых картонных фигур первых послевоенных фильмов до индивидуализованных типажей в духе "Семнадцати мгновений весны". Полная идентичность первоначальных злодеев-автоматов постепенно сменяется запасом дифференциальных признаков, военная форма в фильмах 80-х годов -- что на первый взгляд парадоксально -- изображается более достоверно, чем сразу после войны, когда ее еще помнили миллионы людей. Конечным пунктом этого развития является немец как лирический герой постперестроечного воображаемого.

В старых советских фильмах о войне фашизм подспудно, но настойчиво отождествляется с европейским образом жизни, с буржуазными "излишествами", которых не может и не должен позволять себе народ-праведник, ведущий священную войну. Это делалось в русле популярной тогда официальной доктрины, отождествлявшей фашизм с диктатурой империалистической буржуазии. Ее сторонники пытались полностью развести фашизм и немецкий народ, но в то же время видели этот народ с огромной дистанции, исторической и культурной, превратно толкуя мотивы его действий. В послевоенном советском кино образ врага подвергается той же дереализации, что и в "Молодой гвардии", хотя большая часть этих лент не была канонизирована. Это еще одно доказательство того, что Фадеев создавал свои образы немцев по законам, которые не были им изобретены. Они объяснялись не только заказом, но и тогдашним состоянием бессознательного народа. Анонимные немцы, которые бегут из пущенного под откос поезда, танцуют в ресторане с декольтированными дамами или торжественно сажают дерево, осуществляя цивилизаторскую миссию на Востоке, родственны Фенбонгу и Венцелю своей ирреальностью, которую не следует путать с произволом. Это необходимая ирреальность: целый период советской истории должен быть вытеснен и заменен своим ортодоксальным образом. Конкретизация образов врага идет в дальнейшем за счет снижения уровня вытеснения: речь бойцов с фашизмом становится более литературной, праведность уже не отождествляется с простотой и безыскусностью, а соответственно, и фашист начинает выглядеть более натуралистично. Постепенно в фашистскую образность незаметно влюбляются, как в объект советской мифологии. Наивность, с которой в сталинское время формировался образ врага, с одной стороны, ставится под сомнение, а с другой -- становится объектом любования. Оказывается, образы также имеют историю. Смотря "Безумного Фрица", мы чувствуем ее с точностью до десятилетия. Общество проявляет себя беззащитным по отношению к образам, которые когда-то само же породило: оно отождествляется со своими проекциями. Мифология нацизма, созданная после войны, обеспечивала социальную связность гетерогенного советского общества, сближала самих конструкторов этих мифов, сообщая им качество "благости". Это далеко не верхушечный процесс, заказ на дереализацию шел как сверху, так и снизу, иначе эта мифология не пережила бы Советский Союз и не воспринималась бы с наивной верой миллионами людей. Иначе конкурирующие образы из "Черной книги" и других источников имели бы большие шансы быть признанными. Их слабость с идеологической точки зрения состояла в значительно большей достоверности, которой нельзя было манипулировать бесконечно. Они поддавались ограниченной, точечной переделке, тогда как фадеевские образы уже являлись продуктами сложной манипуляции. Общество проявляет такую незаинтересованность в сохранении собственной истории, что история другой страны тем более не может его интересовать как таковая. Оно овладевает ею по праву победителя, но в длительной перспективе это имеет фатальные последствия для него самого: упраздненная история не перестает существовать и постепенно втягивает СССР в свою орбиту, правда, ценой его исчезновения. Но некоторые фрагменты мифологии упорно продолжают жить и после смерти породившей их системы.

¹ "Черная книга о злодейском повсеместном убийстве евреев во временно оккупированных районах Советского Союза и лагерях Польши во время войны 1941 -- 1945 гг.", Вильнюс, 1993, с. 227.

Подробнее об этой книге см. нашу публикацию "Черная книга: полвека спустя" в "Искусстве кино", 1998, N. 4.

² "Черная книга...", с. 496 -- 497.

³ Ф а д е е в А. Разгром. Молодая гвардия. М., 1971, с. 315.

⁴ Там же, с. 489.

⁵ Там же, с. 492.

⁶ "Черная книга...", с. 231.

⁷ Ф а д е е в А. Цит. изд., с. 337.

⁸ Там же, с. 336.

⁹ Там же, с. 419.

¹⁰ Там же, с. 375.

В книге "Никогда не забудем. Рассказы белорусских детей о днях Великой Отечественной войны" (Минск, 1985; впервые эта книга была опубликована в 1948 году), где умалчивается об уничтожении евреев на территории Белоруссии, есть эпизод, из которого косвенно явствует, что в печах лагерей уничтожения сжигали все-таки исключительно евреев, но не белорусов. Одна из свидетельниц рассказывает: "Вдруг я почувствовала, как пол под нами задвигался и стал наклоняться. Внизу, сбоку, мы увидели огонь -- это и была печь крематория. Люди, стоявшие с краю, с криком попадали вниз. Мы тоже не могли удержаться на скользких ногах и начали скатываться к печи.

Но в этот момент произошло такое, чего никто не ждал. Пол начал подниматься. Когда он выровнялся -- открылись двери и вошли комендант и тот самый немец, что заставлял нас раздеваться.

Из их разговора мы поняли, что произошло: немцы перепутали эшелоны и по ошибке приняли нас за евреев" (с. 106 -- 107).

В этом эпизоде разница в обращении с евреями и белорусами проявляется достаточно явно: только евреи почти автоматически подлежали физическому уничтожению. Белорусов чуть не сожгли, приняв их за евреев.

Подобная редакторская вольность, вероятно, стала возможной потому, что действие происходит за пределами СССР -- в Польше.

¹¹ Ф а д е е в А. Цит. изд., с. 699.

¹² Там же, с. 574.