Жизнь с алкоголиком. Записки из цековского дома

Весьма противоречивые мнения об Иване Грозном можно объяснить как противоречивостью личности самого царя и его политики, так и противоречиями, которые были характерны для той эпохи развития Российского государства. Умный, маниакально подозрительный, часто впадавший в приступы бешеного гнева, аморальный и одновременно с этим глубоко религиозный, жестокий и дальновидный, образованный и суеверный, настойчивый и непоследовательный, энергичный и знавший периоды глубокой депрессии, Иван IV был, видимо, человеком психически неуравновешенным. Особенности его психики с годами сказывались все сильнее, и это накладывало отпечаток на событийную историю страны.
В.И.Моряков, В.А.Федоров, Ю.А.Щетинов. "История России. Пособие для старшеклассников и абитуриентов"

Фото Мишеля Франсуа

Январь

Я переехала. К алкоголику. Который живет в самом центре Москвы, в высотном цековском доме. Кирпичном. Мощном. Грозном. Вахтерша не пустила меня, когда я пришла впервые. Ему, пьяному, немытому, небритому, в грязной одежде, пришлось спуститься вниз, внести меня в какой-то список. Пригласить.

В квартире вонь, духота и пыль. У него в комнате включен телевизор. Без звука. И радио. Еле слышно. Темно -- шторы везде задернуты, только над письменным столом горит свет. Угощает чаем. Вкус резкий, едкий. Сахара нет. В чайнике плесень. Говорит он пространно и важно. Про литературу и пьянство, философию и фашизм. Его речи -- странная смесь начитанности и суеверия. Предлагает снимать одну из, по-видимому, многочисленных пустующих комнат. Я, заинтригованная необычностью места, незаурядностью истории и личности сидящего передо мной человека, охотно соглашаюсь.

Чтобы меня впредь пускали в дом без списка, надо договориться с Любовью Макаровной, заместителем председателя домкома. У нее длинные светлые волосы, собранные в тугую косу. Она строго ("но справедливо") смотрит на нас. "Невеста?" Иван старательно врет: "Да-да-да!!!" Внимательно изучив мою персону и немецкий паспорт, она кивает головой -- "хорошая девушка". Можно жить. Иван называет ее "фашисткой". Потом.

Мы разбираем комнату, использовавшуюся Иваном в качестве кладовки. В ней когда-то жила мать. Комната переполнена книгами по философии, рефератами, докладами, статьями. Советским добром -- подарками от братьев из дружественных соцстран. Философы много ездили. Пока что я ночую на диване в гостиной. По соседству с целым тиражом книги, в которой речь идет о говне, расфасованном в маленькие квадратные пакетики. Как наш немецкий шоколад, который рекламируют тремя легко запоминающимися словами: "Квадратный. Практичный. Отличный". Написал книгу "Самый талантливый ныне живущий русский писатель". Как выражается Иван. Почему-то мне рядом с этой книгой все время снятся кошмары.

По всей квартире валяются кучи старого барахла. Газеты, поломанные бытовые электроприборы, сотни пустых бутылок. Шкафы забиты забытым шмотьем советских времен. Летает моль. Душно. Воздух спертый. Невыносимо теплый. Влажный -- в ванной безостановочным потоком льется горячая вода. На кухне в шкафах банки с запасами. Запасы сгнили, в них живут букашки и червячки. В гостиной экзотическое -- родители когда-то жили в Корее. Привезли мебель с инкрустацией, деревянные картины. На полу ковер, тяжелый от пыли. Порванные покрывала на просиженных креслах.

Иван, видимо, так привык к бутылкам, что он их уже не замечает. Разве, когда в них падает. Я уговариваю его вынести бутылки из комнаты. Приходится придумать веский для него аргумент: "Они создают неблагоприятный фон -- влияют на атмосферу, отравляют воздух..." Иван смотрит большими глазами, кивает головой. Смиренно несет бутылки. Мы их выбрасываем в мусоропровод. До тех пор, пока не запрещает домком. Потом тащим их сумками, чемоданами на территорию одного института, находящегося прямо через дорогу, бросаем их в мусорный контейнер. Уходящим гостям даем в руки по кульку. На кульках -- шикарные иномарки и голые девушки. Внутри -- пустая тара.

Несколько неожиданно для меня в квартире появляется новый персонаж. Давний жилец Ивана возвращается из родных украинских краев. С первого взгляда недолюбливаю. Скользкий, неприятный тип. Нос большой и красный. Взгляд мнительный. Хитрый. Ноги кривые. Неряшлив. Ходит в старых клетчатых штанах, с висящими коленками, на шее болтается крестик. Любит долго принимать душ (в отличие от Ивана, явно испытывающего отвращение к воде). Но сколько бы он ни мылся, вечно кажется каким-то склизким, сальным. Учится в институте напротив. Торгует подсолнечным маслом. Хочет сделать карьеру -- просочиться на "сцену". С помощью Ивана. Иван, не умеющий обращаться с деньгами, принял его к себе в качестве "финансового директора". Они одновременно нуждаются друг в друге и ненавидят друг друга. Ругаются. Дерутся. Плюют друг другу в лицо, швыряются мокрыми тряпками. Малюта, как говорит Иван не без некоторого удовлетворения, "сам начинающий алкоголик". Тот же утверждает, что он спасает Ивана от пьянства.

Февраль

Иван сорвался. Четыре недели не пил. И все. Говорит, что для него это и так был запредельный срок. Стоивший ему невероятных усилий. А поводом послужила какая-то ссора со мной. Не помню даже о чем. Накупил литровых бутылок водки. Двухлитровую пива. "Колосс". Оттягивается. Когда он валяется уже без сознания, мы, испугавшись, отбираем бутылки. Дешевую водку выливаем в раковину, хорошую закапываем в тираж. Что с ней делать? Боюсь, что теперь очередь Малюты нажраться. А у Ивана наверняка кое-где еще кое-что спрятано. Так что конца, скорее всего, еще не видно. Квартира большая, шкафов, антресолей до фига. Ищи сколько хошь -- не найдешь. Звонящему Самому талантливому приходится сказать, что Иван "нездоров". Самый талантливый, многозначительно хмыкнув, понимающе протягивает "м-да-а-а".

Друзья, знающие все про алкоголиков, советуют квартплату наличными не давать, а покупать продукты. Теперь я с сумками таскаюсь по продуктовым магазинам, приношу жратву в дом. Странно, ест он вроде мало, но бегать за продуктами надо практический каждый день. Овощи он презирает. Всей душой. Настаивает на сардельках, яйцах, бульонных кубиках. Завтрак, обед, ужин -- ему разницы нет, он ни дня, ни ночи не знает. Иван лампу в комнате никогда не гасит, живет и днем, и ночью при искусственном свете (солнца он терпеть не может). Так что и его рацион всегда более или менее одинаков. А надо мной знакомые смеются -- "вот как обрусела". Я злобно фыркаю и говорю, что "настаяштчая нэмиц никагда не мошэт станавиц русский". Вот так вот.

Я пригласила свою давнюю подругу Лену в гости. Она приходит после работы, вся разодетая, красивая, пышная. Дамочка такая. Чай с кефиром на кухне. Пьяный Малюта возвращается со своей фиктивной свадьбы -- решил прописку сделать. С бутылкой шампанского в руках. Сердобольная Лена, дикая радость которой от встречи со мной при виде лежащего на полу Ивана сменяется искренним ужасом, а потом жалостью, устраивает ванную процедуру еле пришедшему в себя Ивану. Наговаривает всяких добрых, увещевательных слов. Иван, строя Лене большие невинные глаза, слушает ее с благоговением, покорно лезет под одеяло, благодарно кивает головой. Как только заботливая Лена покидает комнату, он выхватывает из-под матраса бутылку. Малюта, обнаружив обман, "по-мужски" чистит ему, вновь погрузившемуся в своей потусторонний мир, физиономию. Воспитывает. Наказывает. Казнит. Тот, ясное дело, не в силах отбиваться. Я ору на Малюту, Малюта ругается матом, я хвать бутылку, замахиваюсь проехаться ему по башке. Некий Пересветов, высокопарно называющий себя журналистом, въедливый, противный друган Малюты, со смехом кидается на меня, вырывает холодное оружие из моих цепких рук. Лена в шоке отбывает домой, Пересветов на кухне напивается, приглашает меня съездить с ним в Мурманск. На две недели. Обещает подарить книгу из увезенных в Россию во время войны фондов Берлинской государственной библиотеки. Он-де знает, в подвале какого монастыря валяются эти драгоценности. А вообще он сам унес целых пятьдесят штук оттуда. Украл то есть. В остальном говорит о женщинах. Не добившись успеха фразой "Я люблю женщин, которые умеют отстаивать свое мнение", переходит к монологическому обсуждению своих бесчисленных романов. Играя в откровенность, рассказывает, что у него было и с кем. Когда и где. Отчаливает, в конце концов, ни с чем. Вернее, с пресловутым кульком в руках.

Пересветов с Малютой стоят один другого: у обоих, судя по всему, постоянно сменяются подруги. У Малюты, вернее, есть как бы "постоянные" и "сменяющиеся". Как выставки. Из постоянных Саша-наркоманка -- тощее, серое, тихое создание. Она приходит почаще, сидит на кухне, курит, голодает. Время от времени, в моменты глубоких размышлений над жизнью, Малюта, смягчаясь порой до сентиментальности, обсуждает со мной свои проблемы. Он снова хочет жениться. На этот раз "по-настоящему". Без всяких фикций (ясное дело -- прописку он уже сделал). Первая его жена с ребенком уехала в Израиль. Он в Израиль не хочет. Да и жить с бывшей неохота. А по ребенку, по-видимому, не слишком скучает. Может, на Саше? Саша хорошая, Саша милая, Саша нормальная. Вот только вот, блин, наркоманка она, эта Саша. Черт. Побери. Эту Сашу. Значит, не жениться? Нет, не жениться. Вся проблема вроде в том, что Малюта ну никак не может найти "подходящую", "стоящую". Говорит он об этом, ничуть не смущаясь. Он не только некрасив, но и заносчив. Поскольку "ту самую" найти невозможно, можно и погулять. Утешившись таким образом, Малюта снова начинает притаскивать случайных девок с каких-то тусовок. Одна несчастная девица из института, правда, порядком пугает его. "Как удобно, -- говорит она на следующее утро, -- ты же прямо напротив института живешь. Вообще мне нравится у вас. Я буду приходить". Конечно же. Она живет в ужасающих условиях в какой-то общаге. Малюта, в мертвом оцепенении скрежеща зубами, тут же начинает жалеть о своем поступке. "Зачем я притащил эту бабу?", -- стонет он в отчаянии, как только захлопнулась за ней дверь. Еще он крестик потерял. "Во время того". Он сокрушен. Яростен. Ищет крест. Иван злорадствует, ходит с явно довольным выражением лица. Малюта кается, проклинает всю женскую половину человечества и себя в том числе. Клянется. Зарекается. И опять отправляется по блядям. Когда он пьян и с новыми кадрами у него плохо, он опускается до встреч с некоей Виолеттой, девушкой прибалтийских кровей, жутко влюбленной в него. В трезвые дни он упорно не отвечает на ее звонки. Просит его к телефону не звать. А звонит она часто.

Утром я обнаруживаю наводнение. Вода расползлась по ванной и всему коридору. Очередная подруга Малюты почему-то не закрыла кран над умывальником. Слив засорен. Вода перелилась. Конечно же, мы залили соседей снизу. Соседка уже у двери, звонит в набат. Поскольку Иван и Малюта с подружкой невозмутимо спят, впустить соседку в квартиру и разобраться с ней приходится мне. Соседка орет на меня, предполагая, что я виновата, раз тряпка у меня в руках.

Приходит комендант, председатель домкома, ругается. Соседей снизу мы залили седьмой раз. Придется, во-первых, оплатить им ремонт (обои переклеить, побелить потолок), во-вторых, вызвать мастера, сменить сантехнику. Дает нам две недели. Сообщает, что в ином случае домком отключит воду. Что и соседи сверху жалуются на нас: бутылки на балконе некрасиво смотрятся. Кроме того, завалив ими балкон буквально по пояс, мы нарушаем правила пожарной безопасности. Уходя, он заводится еще и по поводу бардака в коридоре.

Март

Около десяти утра подруливает Пересветов. Напоив его чаем, мы на его разваливающихся "Жигулях" едем в какую-то страшную даль, на северо-восток Москвы. В доме номер 1 по Электродной улице находится фирма "Росштерн". Унитазы и прочее оптом. А также в розницу. Густой, грязный воздух облаками висит над колдобинами. Мы покупаем какой-то слишком маленький умывальник (других нет) и смеситель. Пересветов беспрерывно разговаривает. Рассказывает о какой-то своей пьесе, которая должна потрясти мир. Демонстрирует специальный способ автозажигания -- под капотом. На заднем сиденье держит рыбу в вакуумных целлофановых пакетиках -- продает в магазины лосось с Камчатки. Дистрибьютор, словом. По семнадцать пятьсот за пачку. Обнимая умывальник, долго трясемся обратно.

С другого конца квартиры раздается пронзительный крик. Неохотно отложив книгу в сторону, я поднимаюсь с дивана, выхожу в коридор. В дверях своей комнаты стоит, с трудом держась за косяк, Иван. Вся голова у него в крови. "Чего же ты, господи?!! -- вопит Иван. -- Глухая, что ли?! Иди сюда!!!" "Что случилось?" -- спрашиваю я. "Не знаю", -- слабо мотает окровавленной головой Иван. На полу огромная лужа свежей крови. Кровь из носа, из раны на носу. Иван каким-то образом упал, разбил себе шнобель.

Что-то он говорит про самоубийство. Со страдальческим видом грозится: "Уйдешь -- повешусь". Для пущей убедительности показывает на красный турник, установленный у него в комнате. Потолки высокие, турник прямо-таки напрашивается под виселицу. Ест Иван, однако, с аппетитом (картошку) и пьет (чай с сахаром), и даже засыпает (с храпом). Галстук, предназначенный для повешения, я на всякий случай убираю подальше.

Сантехники меняют смеситель. Ремонтируют туалет, устанавливают новый умывальник. Они, пьяные козлы, пришли вдвоем, без конца жалуются на отсутствие бухла, долго копаются-ковыряются, делают в итоге плохо, как будто нарочно. Почему мастеров, собственно, величают "мастерами", мне совершенно непонятно. Никакие они, по-моему, не мастера. Иван с некоторой иронией и большим знанием дела отмечает, что мастер обычно становится мастером лишь после определенного количества выпитого алкоголя. Ага.

Ночь. Два тридцать. Фонтан в ванной. Прорвало какую-то деталь под умывальником. Горячая вода мгновенно разлилась по всей квартире. В гостиной озеро. Я бросаюсь за тряпками. Новая подружка Малюты, гуляющая, как и все предыдущие, в его полосатом халате, сначала хихикает, потом взрывается истерическим хохотом. После нее хоть потоп. Она завтра с утра уйдет. А мы здесь останемся. И к нам непременно опять придут соседи ругаться. Мне совсем не до смеха. Может, хряснуть ее по рылу, чтоб замолчала? Но тогда придется иметь дело с Малютой. А он может и задушить. Запросто. Фиг с ней. Пусть живет.

Когда прихожу домой из института, Иван валяется в коридоре. Зайти в ванную невозможно. Уговорить его встать и пойти в комнату тоже. Он просто не реагирует. Оттащить его нет сил. Я пытаюсь хоть отодвинуть его в сторону. Он, неохотно открывая полглаза, обзывает меня сволочью.

Пересветов приглашает меня принять участие в "шведской семье". Шведская семья -- это что-то вроде шведского стола. Каждый берет то, что хочет. Семья, по замыслу Пересветова, должна состоять из трех мужчин и трех женщин. Причем распределение обязанностей будет вполне традиционным. Три мушкетера будут зарабатывать шиши, обеспечивать таким образом семью, а также решать важные проблемы, относящиеся к семейной жизни. Три грации будут готовить-стирать-убирать-любить. В течение одного-двух месяцев. После чего он собирается об этом роман написать. Или репортаж. Двух девиц он якобы уже нашел, из мужчин он пока один. "Будем жить одной большой дружной семьей, -- обещает Пересветов, счастливо улыбаясь. -- Нашим домом будет дача -- там места на всех хватит. И никаких измен! Секс полагается только среди законных членов семьи -- никаких посторонних, никаких любовников на стороне, ясно?!" Это условие мне кажется слишком суровым. Я вежливо отказываюсь.

В час ночи Пересветов снова звонит, предлагает на две недели "прокатиться" в Арабские Эмираты -- "за бесценок". А то билеты пропадут. Кто-то из его знакомых работает в бюро путешествий, торгует авиабилетами. Вот остались какие-то билеты, надо бы срочно их сбыть, а полет уже на следующее утро. Позевав в трубку, я желаю ему спокойной ночи. Которой у него точно не будет.

Все яснее вырисовывается ритм жизни Ивана. Повторяется один и тот же сценарий. Время от времени ему становится скучно от жизни или накапливаются неразрешимые, на его взгляд, проблемы. К тому же тянет к алкоголю, организм настойчиво требует своего. Ему достаточно малейшего повода, какого-нибудь пустяка, чтобы выпить. Какое-то время "немножечко", потом, поскольку "немножечко" не получается, "лишь одну бутылочку", а так как и "лишь одну бутылочку" тоже давно уже нереально, начинается очередной запой. Сначала он еще ходит (хоть и все более неуверенно держится на ногах), по телефону разговаривает с невероятным энтузиазмом. У него происходит полет, голос становится эфирным, легким, он шутит, иронизирует, философствует с величайшим изяществом. Затем ему становится все труднее связно говорить, он все чаще отдаляется от темы разговора, логика его делается все более своеобразной, разум замутняется, в итоге просто уже ничего не соображает. Дальше он начинает засыпать. Обычно засыпает в кресле. В штанах и свитерах сплошные прожоги от негашеных сигарет, пальцы обожжены. Заснув на стуле, он, естественно, в вертикальном положении долго не продерживается. Сваливается на пол. Он отлеживает ноги и руки, неподвижно валяясь целыми часами Когда деньги кончаются, он обзванивает знакомых, приглашает их зайти в гости, принести водку. Или хотя бы деньги. На водку. Чтобы знакомых не звал, Малюта и я отбираем у него записную книжку. Чтобы на улицу в пьяном состоянии не ходил (а вдруг угодит под машину), мы отбираем у него ключи. Смысла в этом, правда, мало. В шесть утра внизу открывают дверь. Иван, прекрасно об этом зная, точно в шесть спускается вниз, оставив дверь квартиры (где, поскольку он их берет с собой, все равно никаких денег не лежит) открытой, чтобы незаметно прокрасться обратно. Покупает в киоске водку, возвращается, прячет бутылки. И пьет. Несколько дней подряд без передыху. Ситуация кажется безвыходной: "скорую" вызывать нельзя (Иван боится проблем с домкомом), но просто смотреть на разворачивающиеся перед нашими глазами события, ничего не предпринимая, невозможно. При всем при этом Иван, с одной стороны, требует, чтобы мы оставили его в покое (когда он пьян), с другой -- просит о помощи (когда трезв). Так что в принципе непонятно, что делать. Вроде он хозяин квартиры, только вот половину времени пребывает в невменяемом состоянии. Приближаясь к моменту выхода из запоя, он кается, сожалеет, сокрушается. Извиняется за то, что помнит, а тому, чего не помнит, искренне удивляется, иногда, кажется, даже немножко этим гордится, несмотря на то что озабоченно говорит: "Ужас, да ужас какой". Он в очередной раз обещает другим и самому себе, что "больше никогда", что "это был последний раз, но перед тем как поставить окончательную точку, надо предварительно выпить самую-самую последнюю бутылочку". Почему? Да потому что если он ее, эту самую-самую последнюю, не выпьет, то он никогда уже не сможет остановиться по-настоящему. Только в том случае, если он выпьет эту самую-самую последнюю, он сможет отказаться от алкоголя вообще. Она остро необходима организму, так как, если он ее не выпьет, у него начнутся страшные ломки. Я, конечно, не знаю и не понимаю, что такое ломки, потому что я не проходила того, что прошел он. Все это он заявляет с жутко важным, внушительным видом. Еще он кичится своими страданиями. Окончательно выйдя из запоя, он развивает судорожную деятельность. Обзванивает людей, подбивает их на какие-то активные действия, сидя дома, организовывает выставку, издание или продажу книги. Чтобы предотвратить ломки, в фазы неупотребления алкоголя он глотает таблетки. Причем глотает их много, как бы на всякий случай. Ипохондрик. Поскольку он их сам себе назначает, приходится регулярно ездить на Лубянку к аптеке N.1 нелегально покупать реланиум у спекулянтов. По завышенным ценам черного рынка, зато без рецепта. Старушки мнительно прячут деньги в чулок, для конспирации заходят со мной в близлежащий продовольственный магазин, постоянно оглядываясь, строя неприветливую физиономию честной, праведной бабушки, защищающей от нападений злостных хулиганов и прочих опасных и вредных мужчин милую молодую внучку. Время от времени милиция (когда не подкуплена) разгоняет их. Бабули, как пуганые вороны, разлетаются в разные стороны, чтобы с отбытием милиции мгновенно снова вернуться. Карр-карр. Когда все дела улажены, Иван тут же погружается в пустоту, испытывая невыносимую скуку от жизни. Начинает то расслабляться, то напрягаться. Делается более мнительным, вспыльчивым, саркастичным, надменным и возбужденным, чем обычно. Потом непременно наступает тот момент, когда ему больше ничего не остается, кроме как в очередной раз запить.

Вечер. Я прихожу домой. В квартире странно тихо. Может, что-то случилось? Пройдя весь коридор до комнаты Ивана, я осторожно открываю дверь. Застываю на месте. Справа и слева от Ивана сидят два амбала. Он сам -- в невероятном состоянии. Два бугая пристально смотрят на меня. Взгляд у них тяжелый. "Кто вы такая?" Нехорошо как-то улыбаются. Ну все, думаю я. Прощай, жизнь. Ты была прекрасна. Только коротковата немножко. Вот интересно -- у них там револьвер в кармане или простым ножом зарежут? Непродезинфицированным, наверное, русские все-таки. Что русскому здорово... Поскольку я с жизнью уже прощалась, могу и рискнуть обнаглеть. Хотя бы до той же степени, что и они. "А вы кто такие?" -- спрашиваю я, глядя на них с откровенной неприязнью. Так как они на цитату не реагируют (не узнают скорее всего), я спрашиваю дальше: "Как вас зовут?" Зовут наших гостей Михаил и Андрей. Михаил представляется школьным товарищем и даже (десятилетней давности) другом Ивана. Ведут они себя развязно, как хозяева. Без всяких комплексов, что называется. Андрей, кряхтя, кладет ноги на стол, после каждого глотка из принесенной им двухлитровой бутылки с какой-то подозрительно оранжевой жидкостью непринужденно отрыгивает. Михаил деловым тоном сообщает, что он собирается положить Ивана в больницу N.19, 6 отделение, наркология, американская система, какие-то уколы средства с загадочным названием "ААА". Чтобы потянуть время, я прошу их показать мне местонахождение больницы на карте города. Больница находится чудовищно далеко от центра. Буквально в трех шагах оттуда обязательно найдется какой-нибудь лес. О чем я, естественно, умалчиваю. Они долго уговаривают меня отдать им Ивана. Все, как они утверждают, будет нормально. Иван смотрит на них блестящими глазами, механически, почти судорожно кивая головой ("да-да-да"). Я пытаюсь дорваться до телефона, качки меня не пускают. Я мечусь, думаю, что делать, как бы позвать помощь или хотя бы избавиться от них. Они все больше напирают на меня, великодушно, но и как-то бесцеремонно предлагая мне поехать вместе с ними. Когда ситуация становится, мягко говоря, щекотливой, в квартиру неожиданно врывается Малюта. Первый и единственный раз я ощущаю что-то вроде благодарности за существование этого типа, бесконечное облегчение при виде его красного носа и сальных волос. Амбалы, наоборот, очевидно растеряны. Они не рассчитывали на появление еще одного человека. Они, переглянувшись, быстро встают и прощаются. Дежурных я прошу их больше не пускать. Ни в коем случае.

Апрель

Пол-одиннадцатого утра. Звонок в дверь. Дежурная и какая-то незнакомая мне полноватая женщина, наверное, соседка, нашли Ивана лежащим на лестничной площадке. Он спит, упав лицом вниз, плашмя, руки простерев в стороны. "Заберите его, вашего..." -- говорит одна из них сострадающим голосом, глядя на него испуганными, горестными глазами. С Малютой мы волочим его в квартиру. Два жестоких санитара. Иван вроде тощий, но неожиданно тяжелый. Как большая мертвая собака. Нам противно, он жалобным голосом причитает: "Ой, боже ты мой, господи боже ты мой". Тут из кармана его плаща вываливается книга про квадратное говно. Малюта с презрением, ругаясь матерными словами, схвативши Ивана за ноги, начинает смеяться. Чуть не роняет. Как только мы затащили нашего птенца обратно в теплое гнездышко, он очухивается, начинает злобно ругаться. Чего же это мы его тащим. Идиоты. "Ну иди тогда сам", -- получает он в ответ. Он с трудом поднимается на ноги, гордо отбрасывает голову назад, шагает в сторону комнаты. Позже он говорит, что какие-то незнакомцы затащили его в машину, напоили клофелином, ограбили, вытолкнули на улицу.

Нам телефон отключили. За неоплаченные миллионные счета. Оплатить Ивановы счета и штраф за просрочку, переться на главную АТС ругаться с тетями из комнаты номер 105 (международные переговоры) почему-то должна я. -- Тети, разумеется, с возмущением орут на меня. "Мы другими делами занимаемся не за бесплатно работаем вот вам срок оплаты коммерческие структуры месяцами ждут получения номера у нас вон какая очередь а снять ваш телефон для нас не представляет никакой трудности поразительно какие претензии!!! Ах, вы не хозяйка квартиры? А хозяин где?!!" Иван же, в свою очередь, с надеждой спрашивает: "Ну, как?! Сегодня включат?!" Он, естественно, ни на что иное и не рассчитывал. Я на это могу лишь горько усмехнуться: "Да нет... не раньше, чем через три дня". Он начинает заводиться. Сердиться. Бушевать. Бросается в гнев. А в гневе он страшен. "Ты чего, -- визжит Иван, -- одурела, что ли?!!" Может, и одурела. Не знаю. Я молча хлопаю дверью.

Май

Иван потерял паспорт. Ночью он приехал домой на такси, оставил портфель с документами в машине, поднялся "взять деньги", а машина тем временем уехала. Приходится тащиться в милицию, в пункт охраны общественного порядка, сообщить о факте потери. Иван просит меня сходить вместе с ним в участок. Для пущей важности он собирается представить меня как иностранную невесту, немецкую жену. Молодой милиционер, старший лейтенант, смотрит на меня с нехорошей, несколько кривой ухмылкой. Конечно, он понимает, что я Ивану никакая не жена. Узнав, в каком хорошем доме живет наш герой, старший лейтенант заговаривает ему зубы ("Зачем же тебе такая большая квартира?"). Настоятельно предлагает Ивану принять его "помощь" по продаже квартиры. Взамен за незамедлительное улаживание паспортного вопроса.

Поздно вечером возвращаюсь из гостей. Иван чрезвычайно разговорчив. Просит меня посидеть у него в комнате. Произносит длинную речь. Сообщает, что хочет бороться с фашизмом. Утверждает, что ему позвонили то ли националисты, то ли фашисты, блюстители русского порядка. Что они, с одной стороны, предложили ему сотрудничество, а с другой -- пообещали учинить ему неприятности и даже пригрозили жестокой расправой на тот случай, если он и дальше будет заниматься выпуском и распространением книг Самого талантливого (которого они, естественно, обозвали чем-то типа самого наихудшего). Им-де кажется, будто он занимается махровой чернухой, а на самом-то деле все, что он пишет, сущая правда. А вообще он гений. Иван, мол, один оценил его. Лучше его нет. На свете. Ура.

День Победы. По телевизору целый день показывают подряд все серии "Семнадцати мгновений весны". Иван как вкопанный сидит в кресле, смотрит, зовет смотреть и меня. Рассуждает о преимуществах и недостатках русской и немецкой наций. К немцам он относится двойственно. С одной стороны, восхищается ими, читает и ценит немецких философов, с другой -- презирает немцев за малодушие, мелочность и узколобие. Он во всех немцах подозревает фашистов (во мне в том числе и даже в первую очередь). Более того, он считает их прирожденными фашистами, а фашизм как бы наследственным пороком. За что их, немцев, по его мнению, надо побаиваться и немножко жалеть. Современные немцы в его снисходительном представлении -- в большинстве своем смешные, униженные, незначительные существа, вечно занятые своим страшным прошлым, в величии которого они вроде убеждены, но почему-то не осмеливаются или не хотят признаться в этом публично, не способные на полет мыслей, на настоящую эйфорию. Тем более когда они непьющие. Меня лично он считает необразованной, неначитанной невеждой, глупой, наивной, простодушной незнайкой, чаще всего, однако, просто круглой дурой. Несмотря на свое отнюдь не неоднозначное отношение к немецкому народу, он чрезвычайно гордится тем, что его, светлоглазого блондина, лучезарного раскрасавца, даже сами "фрицы" не раз принимали за своего. В силу чего он, в принципе, прекрасно мог бы работать и шпионом. В то же время он смеется над пресловутым "немецким комплексом вины". Пытается раздразнить меня, делясь своими размышлениями на тему фашизма. Так он, например, произносит как бы профашистские высказывания, наблюдая при этом за моей реакцией -- буду ли я возмущаться, говорить (с непременным придыханием), что "эт-а п-леха", избегать этой темы, увиливать от ответов, заниматься самобичеванием, обвинять своих предков в том, что они порядком подпортили мне репутацию. Национал-социалистская атрибутика очевидно привлекает его. Вообще он, по всей видимости, восхищается диктатурой как таковой. Живо интересуется не только нацистским, так называемым "фашистским", но и коммунистическим режимом (неудивительно при славном прошлом его семьи в добрые старые времена). Кажется, что он -- щупленький, слабенький, плюгавенький -- сам с удовольствием побыл бы Диктатором. Только вот с большой буквы, по-настоящему Великим. Явульльль.

Звонит Самый талантливый: "А Ивана можно к телефону? Ах, он нездоров..." На следующий день звонит снова: "Как там Иван? Выздоровел? Нет? Ну ладно, передайте ему привет... Скажите, звонил Филофей". И опять: "Что, он все болен? Может быть, вы тогда придете? Завтра будут показывать мою пьесу... во МХАТе..." Пьеса, оказывается, про фашистов и евреев. Конечно же, пойду. Тема вечная. Произведение наверняка нетленное.

Иван снова тащит меня в милицию, в опорный пункт. Старший лейтенант, в свою очередь, привел, как комментирует Иван, "какого-то армянина-грузина" мафиозной наружности. Старший лейтенант в плохом настроении. "Я тебе говорил, что познакомлю с человеком? Говорил. Так ты не хочешь? Вот, оказывается, зря мы с тобой время теряем". Когда мы с Иваном покидаем опорный пункт, старший лейтенант с брезгливой рожей снисходительно советует мне "следить за ним, чтобы он этим делом (соответствующий жест) не баловался".

Вечером поздно возвращаюсь с прогулки. Иван встревожен, обвиняет меня в легкомысленности, говорит, что успел уже позвонить в розыск, чтобы нашли меня. Он больше никому не доверяет. Боится, что могут или грохнуть его, или же взять в заложники меня. Чтобы потребовать с него выкуп. Например, в виде его подписи под договором о продаже квартиры. Михаил или милиция -- для него все один черт.

Нынешний тесть его бывшей жены -- некий Селиверстов с экстрасенсорными способностями, занимающий какой-то неплохой пост в одном из правоохранительных органов столицы, -- оперативно включается в дела Ивана. И слава Богу. Он предлагает и защиту от всяких милиционеров и Михаилов, и посредничество в деле продажи квартиры. Иван соглашается. Ему надоело бояться за квартиру и тем более за собственную шкуру. Кроме того, ему нужны деньги.

Отныне нам постоянно надо быть готовыми к посещению чужих людей, желающих смотреть квартиру. Приходят неприятные богатые тети и пузатые дяди. Обвешанные золотом. В сопровождении хмурых, скучающих телохранителей. Глаза у этих господ холодные. Рты зажатые. Эти "новые русские" с презрением и безжалостностью смотрят на нас как на чересчур бедных, несчастных и молодых людей. Но чаще всего они нас даже как бы и не замечают, полностью погружаясь в осмотр самого "объекта", как теперь именуется наша квартира. Тут совершенно откровенно и даже нагло правят деньги. То, что Иван -- сын номенклатуры, а я -- иностранка, для них никакого значения не имеет. Система ценностей, социальная иерархия -- все вывернулось наизнанку. То, что раньше рассматривалось как порок, нынче считается добродетелью. Теперь мы тут сидим, как на чемоданах. Как заблудившиеся приезжие на вокзале. Бомжи. Цыгане.

Малюта с Иваном дерутся. Малюта хватает Ивана за горло, прижимает его к холодильнику, бухает головой о стену. Иван, освободившись, хватает бутылку и шумно трахает ее о шкаф. Малюта слишком трезв. Слишком увертлив. Его надо бы держать, чтобы Иван имел хотя бы маленький шанс в него попасть. Я поражаюсь, насколько привычными кажутся мне теперь подобные сцены -- кроме раздражения и усталости, они особых эмоций у меня больше не вызывают. Даже когда Иван в очередной раз грозит "съедешь -- повешусь", я уже и не очень пугаюсь. Он в последнее время слишком часто это повторял. Конечно, он чувствует, что я не боюсь и не принимаю эти угрозы всерьез. Не совсем тупой же. Его это бесит. Но повеситься ему явно неохота. Так он продолжает грозить, осознавая бездейственность своих угроз.

Июнь

Я бегу из дому. Целыми днями шастаю по улицам и гостям, перекантовываюсь у одного знакомого в его практически пустой квартире на самой окраине Москвы. В Митино нет ни метро, ни телефона, воздух свежий, а времени как будто просто не существует. Когда я возвращаюсь в дом забирать какие-то шмотки или книги, Иван с упреком смотрит на меня и говорит: "А ты знаешь, что мне кушать нечего?!" Я слышу его слова, но их смысл до меня не доходит. Я за последние дней десять столь сильно отстранилась от жизни в этом для меня уже как бы чужом месте, что даже не совсем понимаю, что мне говорят. И о чем. Я понимаю только одно: надо срочно убраться отсюда. Навсегда.

Я сдаюсь. Мне, по всей видимости, не суждено спасти алкоголика. Во всяком случае, не в этой жизни. Я не смогла уберечь его от него самого. И от меня в том числе. Я съезжаю.

P.S. Из письма редактору

Мюнхен, 18.02.1998

Дорогая Нина!

Вороша четырехтомный Академический словарь, нашла следующую цитату. Не хочу лишить Вас -- даже если сомнительного -- удовольствия прочитать ее:

"Двадцать семь лет представлялось Коле возрастом запредельным и даже неприличным -- настолько это много, старо" (Горышин. "До полудня").

Дело в том, что "Коле-алкоголику", о котором идет речь в моих записках, в то время, когда я жила у него, было как раз двадцать пять, а мне двадцать семь. В конце июня, буквально через неделю-две после того, как я съехала с его квартиры, ему исполнилось двадцать шесть. Так что ему все-таки пришлось свыкнуться с мыслью о том, что он, возможно, доживет до двадцати семи. И дожил. Впрочем.

Катарина Венцль

Автор этих записок жила в Москве с 1994 по 1997 год. Защитила кандидатскую диссертацию в Институте русского языка РАН по языкознанию на тему "Идиомы в русском политическом дискурсе". В Москве много раз меняла жилье, снимая квартиры на окраинах и комнаты в центре города.