Вальтер Тюмлер: «Узкая полоска плодородной земли»

Я думаю, что могу назвать берлинского поэта Вальтера Тюмлера моим другом. Мы не так много встречались. Впервые -- в его родном Берлине зимой 1995 года, когда (благодаря Reisestipendium, присужденной фондом Топфера) я объезжала Германию с севера на юг и с запада на восток. Вторая наша встреча происходила в Минске, куда и Вальтера, и меня пригласили для участия в международном симпозиуме "Поэзия и религия". Там Вальтер читал лекцию, перевод которой публикуется в этом номере "Искусства кино". Тюмлер был приглашен белорусским отделением Гете-Института. В Минске мы застали историю в действии: на площади возле нашей гостиницы разворачивались уличные выступления против политики президента Лукашенко; все боялись ответных мер, жесткого режима. Вальтер, никогда до этого не посещавший наших палестин, интересовался всерьез, доведется ли ему еще увидеть свой Берлин. В этой обстановке проходили поэтические чтения и лекции, причем аудитории не пустовали!

Но наша дружба началась за несколько лет до первой встречи, на воздушных путях современной литературной жизни, которая давно уже происходит поверх языков и национальных традиций. "Мировая литература", о которой, кажется, первым заговорил Гете, и заговорил как об умозрительном феномене, в нынешнее время -- практическая реальность.

Чтобы встреча на перекрестках этих воздушных путей не осталась случайным эпизодом, нужно, вероятно, иметь какое-то общее прошлое. Такого общего у нас оказалось немало. Учителя юности, любимые авторы, Райнер Мария Рильке прежде всего. Вальтер писал мне в письме: "И теперь, читая Рильке, я чувствую, что прикасаюсь к последним вещам". Так же я описала бы и мое впечатление -- каждый раз, когда я заглядываю в Рильке, оно не заставляет себя ждать. "Последние вещи" -- это не лирическая метафора, это философский и богословский термин. Последние вещи -- чистые вещи. Необходимость чистых слов, чистых образов, чистых форм -- из этого исходит Тюмлер-поэт и Тюмлер -- критик искусства. Рильковская чистота создавалась в другое время, не от такого множества вещей приходилось отказываться как от "замаранных" или приблизительных. Наше историческое положение в этом отношении труднее. "Нищета", которую славил Рильке ("Der Armut grosser Abendstern" -- "Великая вечерняя звезда нищеты") и которую он искал в своих словах, образах и интонациях, покажется сказочной роскошью рядом с совсем "обнищавшим" письмом Тюмлера. Пунктир слов, пунктир созерцания, пунктир синтаксиса. Это то, что можно назвать "бедным искусством" или "минимализмом". Но это минимализм особого рода. В отличие от многих произведений, и музыкальных, и пластических, которые обычно относят к минимализму, в стихах Тюмлера, как и в работах его жены, художницы Уте Людвиг, нет и тени иронии, негативизма, жестокой игры со зрителем. Это минимализм углубленного созерцания. Слова, которые уцелели среди всеобщего выветривания, -- это весомые, дорогие говорящему слова. "Обычный" минималист работает не только с минимальным, но и с непривлекательным, банализованным материалом. Я писала Вальтеру, что в тоне его стихов мне слышится что-то близкое композициям Веберна. Оказалось, что и это наш общий любимый автор. Поэзия Тюмлера драматична, в центре его созерцания, как увидит читатель, -- Крест. Язык -- другая постоянная тема Тюмлера -- предстает тоже в образах "раны", "щели", страдания, которое необходимо пройти насквозь, и тогда откроется несомненная, как молчание, реальность. Уте Людвиг, почитательница Франциска Ассизского, пишет в своих беспредметных композициях насыщенную и стройную глубину.

Такое искусство представляется замкнутым и камерным. Тем не менее это в своем роде искусство протеста. Малое, незаметное, сложное, мерцающее на грани исчезновения -- все это, взятое как основная тема, представляет собой вызов мегаломании современной коммерческой культуры, ее размаху, масштабу, яркости, ее хозяйской хватке. Но и в некоммерческом современном искусстве позиция Тюмлера особая: как замечает известный немецкий критик, она в целом противостоит "циническому духу нашего времени". При этом Тюмлер не обещает читателю, что он располагает каким-то сказочным богатством, он разделяет общее ощущение пустынности и бесплодности новейшей цивилизации -- и в качестве своей альтернативы предлагает не сады Армиды и острова блаженных, а "узкую полоску плодородной земли" (название его первой книги стихов). Он разделяет общее ощущение утраты трансцендентного и если не невозможности духовной вертикали, то чрезвычайно затрудненного пути к ней и предлагает в ответ не фантастиче- ские полеты в зазвездные сферы, но движение "по длинной горизонтали" (название его второй книги стихов).

Когда в Берлине мы с Вальтером бродили по великолепным греческим залам берлинского музея (еще одно общее прошлое -- любовь к ранней греческой классике), вспоминая при этом самого эллинского из германских поэтов -- Гельдерлина, Вальтер заметил: "Как, однако, это искусство свободно -- вернее, как оно оставляет нас на свободе! Оно не хочет овладеть нами, как современное, но при этом оно не отвернулось от нас, оно говорит с нами, оно обращено!" В это время мы стояли перед многофигурными стелами. Я предположила, что неагрессивная общительность этой пластики связана с ее композицией: части изображения, участники сцены вовлечены в общение друг с другом; вся сила обращения одной фигуры, весь ее смысловой вес целиком направлен на другую. Никто из них не имеет в виду внешнего зрителя. Фокус -- подвижный фокус такой композиции, потому что он перемещается вместе с нашим вниманием, -- лежит внутри нее или за ней, а не вынесен наружу, в пространство восприятия, в глаза зрителя. К зрителю выходит только надпись, если она там есть. "Я хотел бы писать такие стихи, -- сказал Вальтер. -- Чтобы они общались сами с собой, а мы, если и когда захотим, с ними. Весомые внутри себя и невесомые для нас. Я нахожу такое у вас".

Я цитирую эту похвалу, чтобы рассказать наконец о непосредственном поводе нашего знакомства. Вальтер Тюмлер любит и знает русскую поэзию, читает по-русски (хотя в переводческой работе он с присущей ему тщательностью прибегает к подстраховке русскими подстрочниками). Он перевел немало русских стихов. Первое письмо от него я получила в связи с переводами моих стихов для антологии русской поэзии. В этом письме были вопросы, говорившие о необычайном внимании к сути дела, которая -- как это знают поэты и забывают переводчики -- совпадает с каждой точкой речи и с несказанным в ней не меньше, чем со сказанным. Потому что, цитирую Тюмлера, понимание стиха осуществляется как "понимание молчания", "запинающееся понимание": кто переводит,

ищет тон
запинающегося понимания
в дыханье, на дне его.

Я поняла, что автор этих вопросов -- поэт. Насколько я в силах судить, переводы моих стихов необыкновенно удались Вальтеру. Они звучат по-немецки как живая поэзия. Быть может, тут помогает и давняя близость российской Музы с германской, более глубокая и прочная, чем с французской, английской или итальянской. "Славянский и германский лен", как сказал еще один наш любимый автор. Сделанные Тюмлером переводы не раз переиздавались, в частности, в "Атласе современной мировой поэзии", составленной известным поэтом и критиком Иоахимом Сарториусом.

О том, как мне удалось ответить Тюмлеру в нашем переводческом и критическом диалоге, предоставляю судить читателю.

Вальтер Тюмлер и Уте Людвиг входят в круг берлинских художников, литераторов, интеллектуалов, объединенных общим пониманием современного в искусстве. В их работах мы видим то лицо нынешней творческой культуры, немецкой и мировой (в частности, для них много значат опыты новейших американских художников), с которым в России еще мало знакомы. Лицо "новой серьезности", которую приблизительно можно назвать метафизическим -- или созерцательным -- авангардом.

Теперь короткая справка.

Вальтер Тюмлер родился в 1955 году в Ольденбурге. Учился германистике и теологии в университете Мюнхена. С 1985 года живет в Берлине. Первая книга стихов -- "Узкая полоска плодородной земли" (Schmaler Streifen Fruchtland) вышла в 1988 году (Oberbaum Verlag). Вторая книга стихов -- "По длинной горизонтали" (Uber die lange Horizontale), украшенная репродукциями работ Уте Людвиг, издана в 1996 году (Kleinheinrich, Munster). Кроме стихов Тюмлер пишет эссе об искусстве, переводит (в том числе современных русских поэтов). В прошлом году у Вальтера и Уте родилась третья дочь.

Ольга Седакова

Из книги "Узкая полоска плодородной земли"

Как иначе
Отражение. Ложных богов
назад отброшенный образ эти
Осколки
нашего поражения
кутая, складка
на складку; как иначе
когда озеро нас принимает
и из ненастья
своих небес
нашу печаль
в нас топит

Инициал
Проклятие, где нашей душе положено
проложить путь. Нас
вновь и вновь отбрасывает
в неведение. Тут и там
клочок земли какой-то,
волна, которая накатывает и
нас не накрывает
Этим утром
Я приветствую землю
этим утром,
зрелость
на древесных ветвях;
благословен
этот час, ибо
наша тень
ночь
не оскверняет
Детство
раненное солнцем,
пластмассовым трактором
или куклой;
детство, иначе
еще недосягаемый,
ты еще доверяешь
гордости невредимого
сердца, птичьему зову

Язык III
Язык. Редкостное устройство.
Сверкнувший
из железа
нерушимый,
постоянно многослойно
разодранный
Одиночества, эти
последние пристанища,
и толчок ветра
на волю

Апокалипсис III
апокалипсис; не пристойней ли нам
сторониться потерянного
рая, как и того,
который возводят, давно
время оплачено в не-
подверженной сменам курса валюте,
над нами раскинут
покров огня

Стихи
Непонимаемо молчание, постоянно
понятно
кто переводит, ищет
тон
запинающегося понимания
в дыханье, на дне его
Наподобье лука
вытеснена цель,
которая близко; но
где та даль,
которая не
наподобье лука
нас напрягает

Из книги "По длинной горизонтали"

Надпись
как там молчит: какой-то
океан сгущается
(зелень
полоски дерна)
так тихо
но Как знает
вряд ли кто, и
этого хватит

Ожог I
Пергамент (душа)
мембрана спасенная
в пенье какой-то птицы Или
Черное Где поверх
нагорий рассеивается
известие Но
каплет (как если б никто
сюда не смотрел) кровь
Вода Вот Это Дерево

Осень
Время: худо-бедно было:
нет: кожа
как твоя
пергамент
листва (не-
упомянут)
и все же
происходит нечто

Притча I
ставь
слова так (Ка-
шель Заминка
ах) перед
сточной ямой сквозь
авто-
крышу/ рукорас-
пластанно

Песня II
под белым: море рас-
стеленное над всяким родом
шума
птица
в ил склонясь
поднимается
песня
Адам
уже сокрушен.
И то что мы это выносим,
велит
нам: молчи
с песка
в море
(так оно
еще здесь)

Lux aeterna
Горчакову
(и ты
кто со свечой
переходит источник)
/так Господь
мир
возлюбил/
коснуться
и
тебя коснется

Мф.3:11
Черное: дважды
и больше
не
ничье
имя по белому
обрубок дуба
сердце мало-помалу
человеческое

Притча II
Тебе достаточно во-
йти да выйти (и это
сжирает нас
как ШУМ)

Крест V
Не слишком далеко, не слишком
близко (земля,
в пальцах о-
сиротевшая) зная
о Никогда и Уже Не
трагедия
Волна где утешенье
вздымается дробится
крестообразно

Voice
по
земле высыпан под ноги:
Голос Он повествует
как перед вселенной об-
ломанный ствол
соль
кожу вылизывая словно
морская вода на берег
натянутая И ЭТО
ПЛОДОНОСИТ

Притча III
слишком молод
для имен (давай паркуй
машину не у самого края) и кроме того
остаются прорехи
как БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Как в траве
читать как
в траве: ЭТО ОСТАЕТСЯ: ни
единой книгой не сказано:
суглинок в трещинах Рас-
колотое
молчит вверх
вы-
говаривается

Щель II
каждая
рана Драгоценная вещь Щель Разорванная ячейка
в сети мира
сквозь которую
мы рухнем
К языку

Крест VI
не важно
как ты камнем явишься в созвездии
созвездием
в камне: твоя
тишина теперь
балка на балку
накрест сбитые
СОБЫТИЯ
они разделяют нас

Язык VII
наоборот: не желаешь ли посмотреть:
Синий
Черный Желтый или же ты
говорить возьмешься? тихо:
Язык, настоящий
стелет мертвыми по мертвым
вплоть до равнины
у Нила

Молитва
когда больше
он не выравнен по линейке не
верь гулу нити
наматывай на немой язык нам оно
раскроется число вы-
рвется тишайший
звук из Ни Разу
стрекочущий

Перевод Ольги Седаковой