Cobra Verde. «Зеленая кобра», режиссер Вернер Херцог

"Зеленая кобра" (Cobra Verde)

По роману Брюса Четвина "Вице-король Уайда"
Автор сценария и режиссер Вернер Херцог
Оператор Виктор Ружичка
В ролях: Клаус Кински, Кинг Ампау, Хосе Люгой, Сальватор Базиле, Его Королевское высочество Нана Агиефи Кваме II Нсейн и другие
Werner Herzog Film Production, ZDF,
Ghana Film Industry Corp.
Германия -- Гана
1988

Каждый кинозритель, глядя на экран, видит отчасти свой собственный фильм. Публикуемый нами текст Юрия Лейдермана вернее всего было бы обозначить как набросок постсценария к знаменитому фильму Вернера Херцога "Зеленая кобра".

Этот фильм рассказывает некую вымышленную историю о героизме безоглядности, которая происходит в каких-то конкретных реалиях: Африка, работорговля, танцы, третий мир. Равновесие между вымыслом и реальностью дает возможность фильму состояться. В своем постсценарии Юрий Лейдерман пытается раскачать это равновесие, приблизиться к тому, что есть, и к тому, чего нет, то есть нарушить баланс, заданный в фильме, ради чистого дисбаланса, рассказать эту историю ради неистории, которая есть единственно возможная для автора этого текста.

Клаус Кински в фильме "Зеленая кобра"

Что есть третий мир, жаркая Африка, для Европы -- сон, от которого она никогда не может проснуться, или сухой свет похмельного пробуждения, в который ей суждено упасть?

Вначале идет экспозиция увечных посредников между мирами, психопомпов: маленький Эвклид со своими перекошенными геометрическими фигурками, исковерканный под гнетом смерти; калечные африканцы со своими танцами, коронами с прорезями, исковерканные под гнетом органики, гнетом жизни. Так вначале мы оказываемся между посредниками севера и посредниками юга, в своем привычном сне, в привычном влажном эвкалиптовом лесу. А маленький Эвклид знай себе говорит о смерти, об аксиомах абсолютной отдаленности, в которой все животные станут одинаковыми, покрытыми снежным покрывалом где-то в горах далеко на востоке.

Итак, да Сильва движется между двумя алхимическими полюсами: жаркий переизбыток жизни в толпах приплясывающих черных тел и остывающая до абсолютного нуля белизна лунной поверхности -- бесконечный поток соленых слез, недостаток жизни, увечность на грани смерти. Африканцы никогда не плачут, но бесконечно проливает слезы исковерканный пылкий Эвклид. И между этими полюсами раскачиваются копья и рогатые шлемы, амазонки в мухоморьих шапочках наступают с подпрыгиваниями, черепа плотно трамбуются один к другому, образуют настилы, мозаики царских полов. Между этими полюсами над морем, всегда принадлежащим только Европе, протянут ажурный, обнаженный до пояса мост рабства.

Субстанция рабства в разноцветных штанах свидетельствует, что где-то есть другой, тростниковый, мир, куда мы можем попасть проснувшись. А во сне тем временем каких-то шамаханских царевен проносят под балдахинами. Мы кричим им: "Кошелек или жизнь!" "Жизнь!" -- отвечают они, конечно. Безошибочный ход темнокожих принцесс, ведь жизнь принадлежит только африканцам, танцующей жаркой похоти где-то там, за океаном, в третьем мире. Во сне же все так просто, все мы есть кто-то -- плантаторы, бандиты, офицеры и совращенные девушки, -- настолько просто, что никто ни перед кем не должен давать отчета.

И вот с типично европейским профилем под треуголкой, с профилем спокойного, отрешенного героизма, с лицом типа "горит восток зарею новой" он ступает на берег реальности. С желтыми, треугольными же, как бордюр цирковой арены, отворотами мундира. В общем, Арлекин, бесшабашный наглый Арлекин, привыкший в дель Италья, дель Испанья, дель Бразилья с полусонными Пьеро дело иметь. Рядом с ним еще один, в красном мундире, бывший барабанщик, похожий на цирковую обезьянку. Как-то справятся они с детьми реальности на африканском берегу?

А там, в реальности, все пританцовывают. Там, за гранью, голенькие, темненькие, с торчащими хоботками или в пестрые ткани драпированные, они все руками какие-то церемонии излагают, трясутся из стороны в сторону, в адрес неизвестных сущностей проворачиваются. Там и воины носят не погоны, а настоящие доспехи, рогатые шлемы. Странно, какие только разнообразные штуки не нахлобучивают себе на голову эти дети реальности -- какие-то тыквы-горлянки, соломенные жгуты, ремешком под подбородком перехваченные. А мы лишь иногда, туманными днями, когда облака быстро несутся по небу, вдруг оказываемся недалеко от пробуждения, и тогда тоже какие-то дуги, рога заостренные видим на фоне клубящихся масс.

Он поначалу таким рассудительным кажется, этот ницшеанец Кински, -- ведь от Европы до Европы шаг невелик. "Что случилось? -- трезво спрашивает, проявляет любопытство. -- Почему? Я не сделаю того и того, пока этого не будет", -- говорит. Итак, белое, впрочем, легко краснеющее от гнева, мысль выражающее, самоотречение выражающее лицо под треуголкой против черных лиц под рогатыми шлемами, то ли внутрь себя направленных, то ли в воздух направленных, -- с точки зрения живого, влажного, реактивного сновидения их даже "тупыми" недостаточно назвать.

Там, в реальности, не просто делают детей, женщин брюхатят, там тела без органов обитают, там во все дырки трахают и даже по абсолютной гладкости коричневой кожи лоснящейся сношаются, там любых уродцев рожают, детей многообразно ковыляющих, членистоногих. Они, кстати, там в реальности и не ходят целенаправленно, по-сновиденчески, но всегда танцуют, приплясывают, вприпрыжку прорываются, пробежкой семенят, даже если на них белые толстые так называемые "колодки" надеты, даже если их в так называемую "Бразилию" в рабство отправляют. И вот вопрос, почему в самом деле реальность нам посылает своих "рабов" (они только в наших сновидениях рабы), своих танцоров -- Майклов Джексонов посылает, Майклов Джорданов?

Но почему король посылает вам рабов? -- недоумевает синдикат. Почему реальность из запредельно жарких стран посылает нам инстинкты наши, телеса без органов, разнообразно проявленные, почему она осуществляет с нами контакт через субстанцию рабства, этот упругий мост с черными колоннами, через крабов -- пожирателей падали, через летучих мышей, через калек, певцов, рок-музыкантов, баскетболистов? Может быть, потому, что мы ей нужны? Поэтому с далеких полосок песка, океаном окаймленного, с золотых ленточек лагун она поддерживает с нами контакт. Но зачем? Зачем мы ей нужны?¹

И почему еще они в реальности пляшут беспрерывно, без плясок ни одно дело не решают? И короли их пляшут в расплаве золота. Там никто не работает -- это мир вечных ветеранов, отпускников, -- да и зачем им работать, ведь машины все равно находятся на другом континенте, за горизонтом. Ведь все ружья приходят оттуда, пороки и болезни вроде бы тоже приходят оттуда, краснолицые герои приходят оттуда. Конечно, за это расплачиваться надо: быть колоннами черненькими, витыми или бичом исхлестанными, ажурный мостик работорговли подпирающими, или расплачиваться своей землей, территорией, немного потеснившись с мозаик черепов. Немного в сторону отодвинуть криволинейные конфигурации черепов для простых безусловных многоугольников фортов и полей. Зато в реальности они могут действовать неэффективно, избыточность себе позволить (избыточность -- единственное, что не может себе позволить Европа, как соленые слезы, -- единственное, чего волны себе позволить не могут), а это значит приплясывать коллективно, то змейками в затылок друг другу, то шеренгами извиваясь. Мы-то привыкли лишь к причинно-следственному движению, мы вообще не представляем, как могут двигаться существа с таким идиотским (нам так кажется) выражением лиц, будто двойными зрачками вглядываясь в мир. Без договоров, печатей, гербов. И самое главное, без кораблей -- без ружей и кораблей. Ну да, не случайно автор именует это полчище в шапочках мухоморьих перед берегом океана "амазонками". Дело не в том, что это женщины. У африканцев вообще гораздо больше полов, чем у нас: юные девочки с остренькими грудями, матрешками крутящиеся жены короля с задами, выпирающими, как диван, прутьяобразные дисморфные отпрыски да Сильвы -- все они относятся к разным полам. Но "быть амазонкой" -- значит "быть без (чего-то)". Без левой груди, скажем. Или без ружей, пушек и кораблей.

Почему мы вообще именуем как раз африканский берег "реальностью"? А как еще нам "другое" обозвать -- ведь словом "сновидение" мы только ложно подчеркивали бы свойственность и знакомость этих видений. Сновидения, пожалуй, остаются в Бразилии -- вереницы людей с кожаными мешками в серебристом водяном свете. Африка же -- сухость пробуждения, безводный мир оплывающих, лоснящихся тел. Африканки не бывают стройными, по-сновиденчески на под- и бес- и прочие сознания разложенными. (Амазонки из прибрежных областей, поскольку они "бес", гораздо ближе здесь к да Сильве, к Европе, это почти что европейское войско, поэтому он и может так по-сержантски их муштровать. Хотя все равно сюжет небывалый. Многие персонажи побывали уже в запредельном мире и нашли контакт с его обитателями, но поднять восстание одной части Аида против другой, выдрессировать армию -- такое лишь Кинскому по плечу.) В континентальных областях страны даже молоденькие девушки, которых можно было бы "стройненькими" (с европейской точки зрения) назвать, и те беспрерывно сучат ногами, изгибаются в танце в какие-то скособоченные сгустки, лишенные всяких геометрических осей. Они могут порой в подобие христианского ансамбля выстраиваться -- кажется, кокетливо выражать что-то, подмигивать, щеку языком изнутри подпирать, но это "что-то" совсем другое, нежели мы думаем, нам неведомое, радостей любви отнюдь не предвещающее. Прогуливаясь на их фоне, солярный сумасшедший тиран запросто превосходит своей деструктивной мощью всех наших фантомных владык: короля Пруссии, русского царя, королеву Викторию.

Краснолицый да Сильва неприкаянно чувствует себя во влажном бездействии сновидений -- хоть и девушки там мгновенно падают к его ногам, а стража разбегается при одном его появлении, хоть желание там и неотличимо от осуществления. Но вот он попадает в сухой мир неуклонной активности, вот, кажется, оранжевые балахоны царьков уже сочетаются заподлицо с его красным лицом, но все это оказывается лишь краткой галлюцинацией.

И ночь, уводящая назад к влажному сумраку сновидений и еще дальше -- к самому глубинному сновидению-небытию, к пренатальной белизне лунных снегов, -- не приносит спасения. Они недоступны так же, как и органическая солнечная реальность с ее иссушающей интенсивностью света. С обоими посредниками почти что невозможно дело иметь: ни с маленьким пылким Эвклидом, сбежавшим со страниц европейских романтиков, ни с деформированными генетическими цепями африканцев.

Эти калеки, ущербные от многократно накладывающихся друг на друга молекулярных абрисов, как животные, как горы, -- такой скособоченный мостик между двумя мирами. Ажурный мост работорговли, кунсткамер, оранжерей прокинут от нашего мира к третьему, реальному. Мост со сложными изогнутыми прорезями -- тыквенные вырезы на коронах царьков, скоморошьи вырезы зубцов Кремля.

- Чем было рабство -- великим недоразумением, величайшим преступлением, величайшей возможностью проснуться?

Я хочу вернуться назад в сон и иметь семью в стране холода и снега. Здесь, наяву я уже стал отцом шестидесяти двух сыновей, но это меня не радует².

Вот мы считаем, ребенок -- это нормальный результат. Но на входе в реальность оказывается, что и шестьдесят два сына могут быть нормальным результатом. А дальше, когда мы окончательно должны проснуться, когда баркас уже нельзя выдвинуть назад в море, мы узнаем, что и химера с ногами-плеточками и выгнутым, как велосипедное седло, тазом может быть нормальным результатом, и женщина-леопард с двойными зрачками, и бешеные собаки могут быть нормальным результатом. Человеческая многоножка, потомок грязного перехлеста господ и рабов, глашатай Года Африки, ползет вдоль берега; но она же и нерушима, как крепкий средневековый глашатай, между двумя городами мощные ноги в трико расставивший.

"Одна моя нога должна всегда быть в море" -- последняя попытка да Сильвы уйти с этого берега выпирающих калек, вернуться назад во влажный сон, именуемый историей, в соленый героизм Европы с ее морскими походами и краснорожими, продубленными солью боцманами.

Но уже настает Год Африки. В сопровождении ходячих человеческих останков, генетических дифференциалов появляется первый черный министр и говорит, что "наш король никогда не был сумасшедшим, он только притворялся", и мы никогда не были каннибалами, не заклинали дождь, не устраивали нашим женщинам "готтентотский передник" -- мы только притворялись. Он говорит, что эпоха соединения сна и реальности, именуемая работорговлей, окончилась и что нам, дескать, остается только умереть или проснуться.

>Вывод. Мы живем в Европе, во влажном, призрачном мире сновидений, в цельном мире, без членовредительства, без анаморфоз, где нет разницы между желаниями и осуществлениями. Но где-то за гранью его, за океаном, за лунными залежами снегов есть Африка, есть третий мир, как жаркая реальность тел, танцующие отряды девушек, равным образом очаровательных, дебиловатых и распущенных, подпирающих языками щеки изнутри. И не дай нам Бог когда-нибудь в этом мире проснуться.

Послесловие (которое сомнительно). Какая, в общем-то, разница: спит да Сильва в Бразилии, пробуждается в Дагомее или наоборот. Все эти векторы вокруг реальности/сна совершенно условны и не имеют значения. Не важно проснулся ли кто-то в третий мир или заснул в него, важно только задать две стороны мира, чтобы ажурный мостик с забавными прорезями мог быть между ними раскинут -- мостик этнографии, арка кунсткамер, тыквенных вырезов на коронах царьков, сложно пришпиленных берестяных шляп, скоморошьих изгибов кремлевской стены.

И дальше, чтобы можно было спокойно идти по нему, идти, например, из Мюнхена в Париж пешком, проявляя этакий сновиденческий героизм, когда ты знаешь, что по большому счету тебе ничего не грозит.

¹ Возможный ответ на вопрос, зачем мы (европейцы) нужны реальности, третьему миру: "...Там для нее измерения длины и ширины, знание об измерениях и ранжирах продолжаются исключительно уже через переплетения, через темные корневища. То же происходит и с европейцами, когда в них пестрыми прослойками начинают вглядываться жители третьего мира: европейцы, живые или мертвые, существуют для них исключительно как сетчатые переплетения, как сосудистые разбросы, скажем, анаморфических слонов -- в общем, жирноблещущих основ. Так Европа для третьего мира становится парящей сетчатостью эксплуататоров в галифе, которые, дескать, цветастые прослойки стремятся вытащить исключительно для себя, которые желают перевести их исключительно в "эн-да-да", ритмически организованное "эн-да-да", что значит -- в протяженность осуществления. Люди третьего мира обвиняют Европу в том, будто она является лишь чистой сетчатостью управленческого аппарата без всяких цветовых прослоек, будто она эксплуатирует экзотическую цветастость, выдвигая ее исключительно на себя. Но не возникают ли сами по себе эти цветовые прослойки лишь в тот момент, когда третий мир вглядывается в свободно трепещущую сетчатость Европы? Не был бы он без Европы всего лишь сгустком, разваливающимся агрегатом слабо слепленных белесых пятен?.." ("Третий мир. Слоны. Загиб горы"). Вспомним, ведь и в фильме африканцы боятся и ненавидят белизну. Они не могут убить белого и потому пытаются вымазать лицо да Сильвы перед умерщвлением черной краской. Африканцы смутно догадываются о возможности ментальных абстракций, о возможности иметь дело с тем, что не существует налично, -- бесконечностью, белизной и т.п. Это призрак абстрактной истории времени, пространства, Галактики где-то за гранью их целокупного органического мира. Есть опасение (скорее всего, напрасное), что в какой-то момент пестрая реальность может разорваться и вдруг обнаружить прошлепины искусственной, непонятной белизны. Быть может, поэтому реальность пытается иметь дело с белыми людьми -- дабы задобрить как-то саму возможность абстрактной белизны внутри Вселенной. "Черное прекрасно, белого не существует", -- это утверждается и поныне. Но ведь можно и с отсутствием дело иметь. Если рядом с королем стоит пустая скамейка, то ведь не обязательно воображать, подобно африканцам, что на ней сидит другой король. Ее можно просто оставить незаполненной -- сложная для детей реальности абстрактная операция. Поэтому белый для них -- пугающая возможность прорехи в мире, который, с их точки зрения, вообще не должен иметь прорех.

² Когда-то Агирре намеревался заложить кровосмесительную династию. Что ж, теперь это удалось -- ведь и фараоны были такими же изувеченными генетикой. Но в этих империях нет места героям-ницшеанцам, яростному, белизной полыхающему героизму. Ведь все империи (кроме европейских Нового времени) были изоприродны: империи зыбучего песка, речных разливов, колышущейся листвы, зеленых щебечущих обезьянок.