Плоды покаяния

Наконец похоронили останки царской семьи. Смотрела по телевизору, пыталась испытать хоть какие-нибудь чувства. Ни-че-го. Только облегчение, что церемония прошла достойно, политическая заминка не развернулась в скандал, а главное, кончился этот научно-популярный сериал с идентификацией костей. Впрочем, обещают еще поискать тех, кого недосчитались. "Я не знаю, кому и зачем это нужно..." И никто не знает. Во время похорон по "Эху Москвы" простодушный А.Гурнов высказался без затей: "...Мне абсолютно наплевать, чего там похоронили..." И тут же стал рассказывать про опрос населения: "Верите ли вы, что сегодня хоронят действительно останки последнего царя?" Откуда людям знать и зачем? Большинству абсолютно наплевать, как и Гурнову. Бедные ропщут -- на что деньги тратит государство? А те, кто душой почувствительней, вообще закрывали глаза и уши на это бесстыдство: зачем оповещать да еще и с картинками -- вот-вот ужо идентифицируем, есть метод... Каждый раз я не к месту вспоминала фильм Герца Франка "Диагноз". Он начинается с анатомического театра, со вскрытия трупов, а кончается кладбищем, могилами, крестами. Помню общее недоумение, душа противилась такому эпатажу на темы смерти, и автору пришлось объяснять свой эксперимент именно как рискованный. Не убедил: таинство смерти и опыты над материальными остатками человека не сопрягаются даже в самой атеистической голове. Где-то они в разных полушариях мозга. Кино, несомненно, тонкий инструмент познания этих малоизученных связей между полушариями. Документальное размышление Г.Франка хоть и покоробило, но достигло цели: я, например, давно ощущая свою нерелигиозность как изъян, какой-то порог или даже порок сознания, об этом и задумалась -- о врожденном устройстве и последующем взаимодействии двух половинок и явной связи нашей психофизики с религиозностью -- врожденной, нажитой -- или непоправимым скептицизмом. Наверное, каждый в меру своего невежества о чем-нибудь таком серьезном задумался -- в том и была провокация Г.Франка. Лет пятнадцать прошло, и за эти годы кожа у нас значительно потолстела, броня стала крепче. "Опять эти кости!" -- ничего, кроме черного юмора, вся эта морока не вызывала. За десять лет свободы слова и "картинки" атрофировался важный орган, которым различают кощунство. Вот молодые забавники сделали Ленина в виде торта и съели. Ха-ха-ха! Их показали по телевизору. Подумаешь, на фоне всяческого "осквернения" и "вандализма" как не простить озорникам кондитерское ерничество? И на фоне этого всего публике "абсолютно наплевать", чьи там кости, и смешон пафос "всенародного примирения" и "всеобщего покаяния". Вокруг несчастного семейства Романовых, чей трон задолго до кровожадных большевиков, до роковой войны, еще и до японской расшатывался русским ерничеством -- анекдотцами, частушками, сплетнями -- "бойцами невидимого фронта". Успешней, чем прокламациями "Долой самодержавие!".

У бабушки моей в детстве висел в комнате портрет Государя, и подруги над ней смеялись -- либералками росли эти девочки дворянские в начале века, уже не в моде был монархизм. А бабушка моя, Наташа Ржевская, единственная губернаторская дочка, воспитывалась в английском духе, из легкомысленной моды выпадала, и я, хорошо зная по рассказам и фотографиям их уклад, допытывалась в детстве, правда ли, что она любила царя? Правда ли, что они были такие консерваторы? Бабушка умерла в тот год, когда я -- в тринадцать лет -- спешила в комсомол. В книге Н.Вирты "Вечерний звон", такой длинной и скучной, что едва ли ее кто-нибудь одолел, нашлась и моему прадеду, а стало быть, и бабушке индульгенция. Там написано: "Он (фон дер Лауниц) был недавно назначен в Тамбов вместо камергера Ржевского. Камергеру ставили в вину его якобы отеческое расположение к учащейся молодежи, бунтовавшей повсюду, и недостаточность мер по устрашению тамбовских либералов. Носились также слухи, что камергер водил близкое знакомство с опаснейшим из всех тамбовских "красных" присяжным поверенным Николаем Лужковским"¹. Но он и с Витте водил знакомство, а бабушкины дневники тех лет пестрят фамилиями, которых уже не существует, сгинули, не став символами и знаками, как Витте или Победоносцев, и не оставив письменных свидетельств, разве что частные письма в истлевших сундуках. При жизни бабушки я лишь одно успела уяснить -- что бывает не либерал и не консерватор, а просто порядочный человек, хоть и губернатор, и счастье, что он умер "до разора". Впрочем, парк, который он разбил у себя во Власьево на реке Осетр, сохранялся почти до наших дней, туда экскурсии ездили, потом был пионерский лагерь, а теперь -- джунгли, лопухи в человеческий рост, липовая аллея едва угадывается, и склеп разворотили совсем недавно -- кому-то камень понадобился. С детства я слышала -- "вырождение дворянства", а видела выживание дворянства, с моей деятельной бабушкой никак не вязалось "вырождение", а она и была крайней в угасании древнего рода. Но вынесла все -- без мужа, с двумя детьми, старой матерью и нянькой начинала с нуля и не роптала. Принимала как расплату за счастливое детство, как покаяние (за чьи только грехи? не иначе -- поручика Ржевского) свои "окаянные дни", и не было им конца. И в церковь не ходила, но и в грех уныния не впадала. Сбылась мечта Льва Толстого -- детей по миру пустить; он-то не пустил, но хорошую прививку толстовства кстати получили те, кому пришлось пуститься. С клочка земли, со своего колодца, своими дворянскими, но уже обмороженными руками поднимала бабушка новую жизнь -- "со всеми наравне и заодно с правопорядком". И в 37-м, когда сын привел невесту рабоче-крестьянского происхождения, то есть мою маму, предупредила: "Мы из бывших, подумай хорошенько, могут посадить". Так, в результате примирения всех сословий появилась на свет я, чтобы и впредь примирять, до окончательного "стирания граней", до полной победы коммунизма на почве общего толстовства и опрощения всей страны. Как давно все это отдумано, отболело, улеглось -- скоро тридцать лет, опять круглая дата, с вторжения "нашего", уже не нашего, в Чехословакию и окончательного повзросления. Поняли, в какой стране мы живем. Отгородились. Затихли с "русскими вопросами", застыдились. "С миром державным я был лишь ребячески связан..." О нет, я связана по рукам и ногам. "Можешь выйти на площадь?.." -- пел Галич лично мне на день рождения. Нет. Мы еще, помню, шутили: "Зачем? Чтобы разбудить Герцена?"

И вот дожили, повод, наконец, нашли для "общенационального покаяния" и "всенародного примирения". Что, покаяться больше не в чем? Не случайно так долго конфузились и препирались, все криво выходило. Да бывает ли коллективное покаяние? У кого спросить -- у РПЦ? Ладно, тетки в жэке писали -- "участник ВОВ", содрогнется душа, а за талонами прибегут, но за покаянием -- в РПЦ? Неладно что-то в нашей РПЦ. Бог, видно, не любит аббревиатур. Положим, это СМИ придумали. А что ж батюшки смотрят? Могли б наставить. Или хоть горшком назови, только не показывай Скорсезе? У нас страна согласных -- ВПК, ФСБ, ДТП, РПЦ. Пока виртуозные наши СМИ раздували, изнемогая, фитиль русской истории и рассеивали в эфире праздные мысли об исконном нашем монархизме, и я пыталась наладить "связь времен" -- взглянуть глазами бабушки, пропустить через себя событие, объявленное историческим, отделить все читанное-перечитанное от собственного опыта. Ведь, в отличие от большинства, у меня он есть, я много видела "бывших" -- пусть обывателей, пусть "опростившихся". Только таких Бог и сберег -- к земле пригнувшихся, "окопавшихся". Не прерывалась для меня "связь времен" -- хотя бы в пределах ХХ века. Но помню -- когда Илья Авербах собирался ставить "Белую гвардию" и мы стали всерьез, вслух проговаривать свои ощущения, сверять "домашнюю" историю с читанной, оказалось: пропасть между нашими "бывшими", хотя все принадлежали к обреченным сословиям. Его бабушка -- по матери -- преподавала в Смольном институте. Наши бабушки на фотографиях похожи даже внешне, и судьбы похожи: обе выживали брошенные, без мужей, с двумя детьми. Смольный эвакуировали в Новочеркасск. Там и истоки какой-то ненормальной, не литературной любви Авербаха к "Белой гвардии". Бабушка Ольга Николаевна из военных, петербургских, дед -- генерал, муж -- офицер, вовремя успевший эмигрировать. А по отцовской, еврейской ветви дед был финансист, управляющий банком в Рыбинске, семейство процветающее, по-теперешнему -- "новые русские". Давно я заметила, что через поколение, внукам, передаются черты неслучайные, глубинные, следы неосуществленных помыслов и т.д. Петербург Серебряного века был для Авербаха божественным городом: "...Расцвет русского капитализма!.. Ты посмотри, что они понастроили! Да если бы не пришли большевики -- да их тогда никто и не замечал..." -- "Потому и пришли, что Петербург в столичном упоении не замечал..." Дальше, сами понимаете, про "сослагательное наклонение", которого не имеет история. Теперь этот спор затерт до дыр, стал сказкой про белого бычка, но я одно тогда поняла: "с миром державным" мы связаны совсем по-разному. В моих четырех сословиях не было ни военных, ни купцов, ни вообще людей коммерческого склада. Что прискорбно. В русский капитализм мы не вписались ни с какой стороны. Революционеров тоже не наблюдается, к счастью, но и в белую гвардию никто не пошел, а что, спрашивается, было защищать? Казенное жалование, когда уже ни царя, ни казны? И покаяться не в чем -- с монархией мы квиты. Авербах любил "Белую гвардию" генетически, всей досадой своих предков: было что защищать, было кому защищать, а вот проворонили. Был странный случай: будучи в Киеве по какому-то делу, он напросился к Виктору Платонычу Некрасову -- просто познакомиться, поклониться. Просто режиссер из Ленинграда, тогда еще и речи не могло быть о постановке Булгакова. Некрасов сам открыл дверь и спросил через порог: "Ты белогвардеец? Тогда входи". "Пили самогон с деревенской сметаной, говорили -- с ходу -- о "Белой гвардии". "Мистика! Как он узнал?" -- Илья всем рассказывал эту историю. Видимо, мы доживаем чью-то жизнь, и писатель, как цыганка, видит -- чью.

"Теперь у нас не Ленинград -- Петербург", -- сообщаю я на тот свет каждый день. Илья не дожил до перемен, чуть-чуть. "У нас Россия, а не СССР. Многопартийная система и почти капитализм. Вот, царские останки хоронят в Петропавловке. Поговаривают о монархии..." -- пусть будет и у него праздник.

А мое "национальное примирение" -- долгая и склочная, кстати, работа -- завершена и -- прямиком -- на свалку. Я, как всегда, опоздала, и мне ли судить, почему с таким опозданием хоронят останки? Не было среди предков ни купцов, ни банкиров, ни военных, ни охранки, ни священнослужителей. Некому руку подать или хотя бы совет -- "из-под глыб". Полистаю хорошие книги. Как невнимательно мы читали! Вот сборник "О Владимире Соловьеве" -- 1911 год. Из статьи кн. Евгения Трубецкого "Личность В.С.Соловьева": "В особенности в области экономической он поражал примитивностью своих суждений. Однажды он высказал мне, что признает грехом брать проценты, хотя бы и незначительные; однако тут же выяснилось, что он считает совершенно негреховным держать процентные бумаги, так как в данном случае плательщиками процентов являются государство, банки, вообще учреждения. Попытки объяснить ему какую-нибудь экономическую истину были бесполезны: он отказывался слушать и даже уверял в своей неспособности понимать" (изд. "Путь", 1911, с. 49).

Не так ли и мы, господа беспечные, жители казенные? Выдержим ли русский капитализм с нечеловеческим лицом, без царя в голове и без его останков? Или уж сразу царя назначим, чтоб было на ком зло срывать? Есть подходящие кандидатуры.

¹ В и р т а Н. Вечерний звон. М., 1961, с. 370.