Одуванчик у забора. «С днем рождения!», режиссер Лариса Садилова

"С днем рождения!"

Автор сценария и режиссер Л.Садилова
Операторы И.Уральская, А.Казаренсков
Художник Э.Галкин
Музыка С.Рахманинова, Г.Свиридова
В ролях: Г.Мхитарян, И.Прошина, Е.Туркина, М.Кузьмина, Р.Кубаева
Фонд поддержки кино
Россия
1998

О том, что Лариса Садилова, дипломированная актриса, выпускница последней мастерской Герасимова и Макаровой, снимает картину "про роддом", я знала давно, едва ли не с момента проявки первого материала. Время от времени в трубке раздавалось Ларисино контральто, она звала смотреть материал, но все как-то не складывалось. Воистину нет худа без добра. Посмотри я какие-то варианты или куски фильма предварительно, вряд ли удалось бы так остро пережить его премьеру, состоявшуюся в Сочи, в рамках "Кинотавра". Картина со скромненьким названием "С днем рождения!", как говорится, банальней не бывает, стала -- вместе с фильмом Петра Луцика, тоже дебютным, -- сенсацией Открытого российского кинофестиваля. Кинематографический писатель Луцик -- человек известный, его режиссерский дебют, фильм "Окраина", прибавил весу и без того нехилой фигуре. А вот Лариса Садилова и впрямь "проснулась знаменитой". Да чего уж там -- знаменитой она стала буквально на глазах, в тот момент, когда после сеанса заплаканные зрители обнимались и снова плакали и смеялись. Кстати, в коллективном действе участвовал и Никита Михалков, случайно заглянувший в зал "на минуточку", да так и просидевший на ступеньках до конца.

Ни разу за свою довольно долгую профессиональную жизнь мне не выпало так близко, буквально на расстоянии вытянутой руки, наблюдать рождение сенсационного успеха. Разумеется, приходилось бывать на премьерах больших, даже великих режиссеров. Прекрасно, например, помню премьеру опального "Андрея Рублева" в Доме кино на Воровского. И никогда, надеюсь, не забуду мгновения, когда черно-белый экран вспыхнул-запылал лазоревым "голубцом" рублевской "Троицы".

И все-таки то был ожидаемый триумф, автор подтвердил ожидания публики, ее установку на шедевр. О картине Садиловой никто толком не знал, на нее никто не ставил, никакие ожидания ее не предваряли. Но скромная эта работа тем не менее ответила именно на ожидания публики, о которых сама публика, пришедшая на очередную фестивальную премьеру, и не подозревала.

Когда душа чего-то просит и не получает, тем более коллективная душа, это ощущается в обществе как эмоциональный дискомфорт, и мало кому удается адекватно сформулировать, чего же нам хочется. Конкретно. Вот почему попробую описать коротко свою эмоциональную реакцию в процессе сеанса -- как типовую модель восприятия картины. Я заметила, что реагировала синхронно с большинством зала.

Начну с того, что публика собиралась очень лениво. В какой-то момент показалось, что киномеханики будут крутить фильм для десяти человек, из которых пятеро -- иностранцы, чья любознательность и жажда новой информации не знает границ. Но буквально за полминуты до того, как потушили свет, народ все-таки набежал.

Что ж, проектор высветил на черно-белом экране какого-то мужика. Спиной к зрителям мужик, тихо матерясь, шел по обшарпанному коридору нежилого здания. Наметанный глаз хотя бы единожды рожавших женщин тут же опознал роддом. Бывший. Разоренный. "Не успели баб с детьми вывезти, а уже все стекла перебили... Ка-азлы!" Мужик матерился от изумления -- с какой оперативностью окрестные граждане разнесли все, что поддавалось уносу. Правда, раковина фаянсовая и мешок с безразмерными тапками еще оставались, и это несколько примиряло мужика с действительностью.

Ну, а потом режиссер с помощью нехитрого приема -- флэшбэка -- возвратила нам шепоты и крики едва отшумевшей здесь жизни. Роддом переехал. Из старого строения барачного типа -- в новое. Но аура места еще жива. Победные крики новорожденных, стоны рожениц, эйфория отмучавшихся матерей, ласковое ворчание нянечек, маральи вопли новообращенных отцов под окнами роддома -- музыка жизни звучит и звучит в разоренной обители.

Итак, прием ясен. Очевидно и то, что автор лепит картину реальности из игровых и документальных кусков, и это удается вполне: швов, стыков не видно. Документальное и постановочное прорастает одно в другое, как у Л.Бобровой в фильме "В той стране". Документальные кадры родов, короткими врезками вмонтированные по всей картине, явно сняты с руки, но впечатление, будто камера скрытая -- настолько естественны на экране и врач-акушер, и роженица. Потом только мне сказали, что оператор И.Уральская, кстати, очень миниатюрная женщина, гениально выбрала точку съемки -- она сидела с камерой под столом, чтобы, не дай Бог, ненароком не помешать процессу родов. Так что съемка и впрямь была если не скрытой, то незаметной.

Не стану лукавить, будто картина так прямо сразу и захватывает. Вовсе нет -- было достаточно времени, чтобы остраненно, холодным взором скользить по экрану, угадывая наперед драматургические ходы и отмечая недостатки. Прежде всего -- несинхрон во многих сценах. Слишком затянута экспозиция. Слишком эстраден эпизод скандала по телефону, который со страху перед наступающими родами устраивает мужу крошка -- беременная с огромным животом.

Одна лишь вещь бросилась в глаза сразу же: нищета и сирость роддомовского интерьера -- как в хрестоматийной чернухе, а тональность изображения, стиль подачи материала -- ну, такой светлый, просто идиллия. И сразу почему-то было ясно, что не случайность это и не нечаянность. А замысел.

Камера панорамирует вдоль палаты, захватывая в объектив бугристо-шершавую поверхность стен, выкрашенных масляной краской того невыразимого колера, который есть не просто цвет, но концепт, знак советской цивилизации. Но ни малейшего акцента на убожестве интерьера. Женщины в палате его не замечают. Что делать, если нет другого родильного дома. А рожать-то надо. В конце концов, Пресвятая Дева рожала в хлеву, и ведь какого парня родила.

Но актеры в кадре -- люди подневольные. Что велят, то и сыграют. Убожества не замечает режиссер. Во всяком случае, ее ничуть не шокируют железные, едва ли не тюремные койки и прочий антураж в том же духе. Койки-то можно было и заменить. И марафет навести в кадре -- тоже не дорого бы обошлось. Садиловой, однако, такое и в голову не пришло. Просто у нее нет тех проблем, которыми мучается наше новое кино. Нет визуального конфликта между сущим и воображаемым. Между реальностью и ее экранной интерпретацией. Ее не волнует фетиш "европейской картинки". Почему -- это другой сюжет, на который сейчас отвлекаться нет времени. Несомненно одно: европейский глянец кадра убил бы это кино и прежде всего его православный дискурс, на котором тут все и держится.

М.Туровская когда-то гениально сформулировала: "иррациональное добро" -- по аналогии со злом. Мир, конечно, во зле лежит, но ведь и добро тоже никуда не делось. Тут оно, разуйте глаза.

"Света! Да какая ж ты красивая! Какая нарядная!" -- причитают роддомовские медсестры, оглядывая некрасивую акушерку не первой молодости в подвенечном уборе, наконец-то собравшуюся замуж за залетного дембеля. Пусть дембель этот ей в сыновья годится да и вообще "жених засратый", но зачем же девке праздник портить? Последнее это дело.

Без полемических жестов, просто веря собственной интуиции, Садилова нежной женственной рукой сломала взлелеянный стереотип постсоветского кино, построенный на насилии и унижении человека на экране и в кинозале. Вместо привычного садомазохистского расклада -- "человек человеку -- волк", и вы сейчас это увидите -- фильм предлагает обычную, человеческую норму отношений: человек человеку -- человек. И это стало новым откровением. И могло бы показаться новой утопией, будь картина снята в жанре. Но Садиловой ближе "русский нарратив", исчерпывающе описанный Пушкиным как "собранье пестрых глав. Полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных".

Фабулы в привычном смысле в картине нет, как нет и главной героини. Повествование децентрализовано. По сути, это коллективный портрет женщин, на недельку оказавшихся в общей роддомовской палате. Сказать, что перед нами проходят женские судьбы, было бы неверно и слишком выспренне, не в стиле картины. Перед нами именно что "собранье пестрых глав". Зарисовки. Причем все больше характерные, полусмешные. Даже пришедшая рожать из психбольницы безумная Люда -- и та в стилевом контексте фильма воспринимается мажорно, светло, в традиции христианского отношения к юродивым. "Пойдем, пойдем, мой золотой! Пойдем, мой хороший!" -- уговаривает пожилая нянечка Люду, укачивающую на груди козленочка, сидя прямо на траве.

Явление "юродивой" Люды вызвало в зале эмоциональную реакцию, прекратившую всяческое умствование. Странный звук ее голоса, ее эйфорический смех, эксцентричность реакций, пародийный рок-н-ролл под Уму Турман (знай наших!) накачивают и накачивают картину положительной энергетикой. Люда тянет на главную героиню. Непрофессиональная исполнительница самой сложной в фильме роли Гуля Мхитарян, школьная подруга режиссера, оказалась талантливой актрисой. Боковым зрением замечаю, что многие в зале по-доброму смеются, что между экраном и зрителем возник контакт, усиленный цепочкой эпизодов из роддомовского быта -- амуры врача-ординатора (в колоритном исполнении режиссера Мурада Ибрагимбекова) с толстухой медсестрой, эпизод в местном магазинчике, куда медики сдают на продажу даренное очумевшими от счастья отцами шампанское, чтобы вырученные деньги разделить на всех. Наконец, озорная сцена с зеркалом, когда опытная бабенка, родившая пятого -- огонь, а не женщина, -- предлагает товаркам зеркальце, чтобы заглянуть между ног: полюбуйтесь, мол, на свою "кормилицу". Словом, источники смеха налицо, они очевидны и не спекулятивны. Ибо не придуманы, а пережиты -- нетрудно догадаться, что личный опыт самой Л.Садиловой, матери десятилетнего сына, рожденного в провинциальном роддоме, использован ею в первом фильме сполна. А память у нее не просто отличная -- у нее художественная память. Она помнит детали, огромные мелочи, а они, как известно, и делают рассказ. Но одно дело помнить, другое -- иметь отвагу рассказать и показать. Казенные пеленки убойного вида и цвета, которые по приказу Минздрава выдавались всем роженицам в качестве стерильного материала, вызвали в зале бурную реакцию узнавания -- не только, кстати, у женщин.

У дебютантки есть вкус к детали как к языку, есть понимание, что, скажем, план, снятый из окна, вроде бы ни к селу, ни к городу -- мужчина гонится за убежавшей лошадью, -- входит в картину эзотерическим трансцедентальным звуком, усиливающим ее скрытое метафизическое напряжение. Оно, это качество фильма, набирается незаметно, чтобы сполна выплеснуться в финале.

...Отсмеявшись, вдруг чувствую: сейчас зареву. И реву тихо, стесняясь собственной сентиментальности. Зря стесняюсь. Рядом со мной сидит зареванный и счастливый Володя Падунов, русский американец. Его жена Нэнси, настоящая cool lady, тоже плачет и не утирает слез. Ну, ничего себе, думаю. Достала нас Лариса. Ведь это же катарсис самый настоящий. В камерном, почти самодельном фильме, снятом за очень маленькие деньги в Каширском роддоме (для особо любознательных -- картина обошлась в 75 тысяч долларов).

Заманчиво прикрыться красивой цитатой. "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Тем более что так оно и есть, фильм этот и впрямь -- "как одуванчик у забора, как лопухи и лебеда".

И все-таки мне так хотелось разгадать загадку катарсиса, понять, был ли то соборный эффект или случайное стечение обстоятельств, что я взяла видеокассету и посмотрела ее одна, причем лежа на диване. И все повторилось один к одному: затянутое начало, медленное погружение в экранное пространство, смех сквозь печаль, печаль сквозь смех... И -- спазм в горле. В том самом месте, что и на первом просмотре! Это место -- последняя документальная врезка родов. Наконец-то разродилась Света -- та самая, которую снимали из-под стола. Кадры с ней пунктиром прошли через всю картину, и последний монтажный кусок -- разрешение девочкой -- поставлен в начало финальной коды: "Света, давай, девочка, работай! Вдох! Давай, давай, давай! Молодец, Света!"

Картина смонтирована не просто грамотно -- ее монтажный ритм прорывается в архетипические структуры подкорки. Отсюда и смех, и слезы, и любовь.

На этом я поставила бы точку. Но есть одна вещь, о которой не сказать нельзя. При всей самодостаточности картину "С днем рождения!" выгодно оттеняет наш кинематографический контекст. Суетный, неискренний, трусливый, бегущий, задрав штаны, за Голливудом. Наше новое кино боится жизни, как черт ладана. Не знает ее и знать не хочет. Сколько ни отстегни такому умельцу на кино, он уже не полюбит жизнь ради самой жизни, как завещано было писателем-пророком. Его пуще собственного глаза будет волновать "картинка" -- чтоб не хуже, чем у людей. А нам сегодня, после всех стрессов и деструкций, только это и нужно -- научиться любить жизнь, перестать ее бояться.

Я не знаю сегодня другой картины, где на языке родных осин да еще с таким безоглядным, почти детским простодушием говорилось бы о таинстве рождения. О первосмысле жизни.