Легенда о великом Растиньяке

Много званых, но мало призванных.

Что мы есть? Вопрос стоит, а годы идут. Безобразное самовеличание -- "россияне" -- показывает, что сегодня мы есть нечто промежуточное между росой и северным сиянием. И просачиваясь из жидкого (вялотекучего) состояния, возгоняемся в состояние эфирное (вялолетучее). Плохо это или нет -- окутано пеленой неизвестности, каковая пелена называется довольно красиво, она называется Смутное Время.

Логика нашептывает: времена потрясений должны создавать беспорядок и выбивать у народного населения почву из-под ног. Но, во-первых, шептаться нехорошо, а во-вторых, логика заблуждается. На самом деле, смуты возвращают людей к их самым прочным опорам, восстанавливая порядок и власть более древние, более строгие, чем порядок государственный и власть политическая.

Томас Гоббс докладывал, что государственные законы вытесняют законы естественные. В смутное -- по-настоящему смутное -- время держава слабеет, а человек усиливается. Послушно-посредственные, в разогрев и раскрутку которых искрит и вертится динамо-машина власти, несколько скукоживаются. Расправляются те, на кого делает ставку само естество, то есть существа от природы недюжинные и нерядовые. Если ничего такого не происходит, то никакого смутного времени на самом деле нет, а есть, как в нашем частном случае, только песни восточных славян по мотивам былых и возможных смут.

Принято думать, что ломка устоев благоприятна для самозванства. Обществу выходит боком его обычная крыша, и из-под нее выпархивают в белый свет, подобно стальнокрылым воробышкам с огненными сердечками и слюдяными глазками, всевозможные новые люди. Представителей этого воздушного планктона в старину именовали новикaми. В России наступил очередной сезон перелета свежеоперенных новиков. Интересно наблюдать за означенными пернатыми. Одни летят, словно бы на крыльях известной восточнославянской песни, в дальние оффшорные страны. Другие отнюдь не хотят улетать, они будут порхать и алчно чирикать над нами, пока не падет последняя лошадь в стране. (Вспомним классика: "Прошла лошадь, воробьи устремились за нею, воспламененные надеждой".)

Новики новикам рознь. На иных косятся как на самозванных выскочек, а они востребованы временем, и их перешагивание через что-то или кого-то заключает в себе не только сиюминутную личную корысть, но и общее благо sub specie aeternitatis. Другие входят в случaй не благодаря своим талантам, а благодаря своей бесталанности. Точнее, благодаря энергии задрыгов и комплексух, бездарностью порождаемых. Вот эти-то энергичные ребята и есть подлинные самозванцы. Парадокс состоит в том, что настоящие смуты, проверяя людей на прочность, выдвигают вперед и наверх так называемых самозванцев, настоящие же узурпаторы и самозванцы -- это продукт спокойных эпох.

У противостояния мнимого и истинного самозванства подоплека не классовая и не кассовая, но генетическая -- это продолжение вечной российской борьбы между людьми достижений и людьми положений. Первым приток свежих струй нужен, как огню кислород. Они первопроходцы. Вторые живут затхлостью и насиженностью. Все свое (и не свое) они несут из последних сил, поэтому новизну они ненавидят, как может ненавидеть донельзя перегруженный верблюд еще одну соломинку вдобавок к невыносимой поклаже. Это неуместные люди, и то, чем они владеют, принадлежит им не по праву. Смысл их существования -- в несправедливости, для них чем больше несправедливости, тем лучше, тем правильнее жизнь.

Неуместные люди чужды делу, к которому приписаны или примазаны, и мстят ему за это презрением ко всякой ремесленной состоятельности, ко всякому мастерству. Нет, они не сальерианцы. Исторический, а не легендарный Антонио Сальери знал цену гениальности, иначе бы не воспитал трех гениев -- Бетховена, Шуберта и Листа. Для узурпаторов гениальность -- это миф, а талант -- это дерьмо. Беда в том, что жизненная энергия узурпации, видимо, сильнее энергии таланта.

Государство с его профессиональными стандартами, дипломами, тарифными сетками, номенклатурными перечнями и штатными расписаниями стоит на стороне узурпаторов. Что вовлекает людей в профессии? Совсем нередко возможность безнаказанно предъявить миру личные пороки. Или заявить права на то, что тебе от природы не дано. Или мстить.

Допустим, есть у человека врожденное желание поистязать что-нибудь живое, и он становится вивисектором. Разумеется, исходя из высших шевелений. Однако терзать собачек, перерезая им голосовые связки (чтобы не шумели), -- это такое занятие, которое нужно любить само по себе, вне погружения в научные подвиги. Помню выражение лица руководящей дамы, под началом которой извели бесчисленными операциями героическую космическую обезьянку...

Космонавта Мультика у кремлевской стены, рядом с другими космонавтами, так и не похоронили.

Широко и разнообразно публикуемые ныне новости дна тоже дают пищу для раздумий. Почему кто-то идет работать в милицию, добровольно окунаясь в неизбывную людскую грязь? Ради пропитания? Наверное. По стечению обстоятельств? Бывает. Но бывает, что и по чувственному влечению: зачистительная работа увлекает, когда потворствует законспирированным симпатиям ее исполнителей. Где еще будет так хорошо лгуну и авантюристу, как на государственной шпионской службе? И разве не в детских приютах обретает настоящий смысл профессиональная жизнь растлителей и садистов?

Еще Цицерон говорил, что привычки меняют человеческую натуру. Это верно, но верно и то, что человеческая натура ни в чем так не сказывается, как в неизменности привычек. Изверженные из органов мальчиши-крепыши становятся не продавцами мороженого, а отмороженными убийцами -- такая уж привычка, извините. Привычка или все-таки натура?

Профессия может быть оплотом негодяйства, и она же способна уводить человека в пространство, непростреливаемое подлинностью. Сколько пугалообразных личностей делают моду и мельтешат вокруг нее? Куда, как не в словесное изящество, влекутся графоманы? Какое еще ремесло питает столько зубодробительных дураков, сколько их кормится, например, в философии? А какие тонкие различия проводят знатоки возвышенного и прекрасного, неспособные отличить красный цвет от зеленого!

Профессия -- это средство переключенного мщения. Некто большую часть жизни был парией среди тех, кто помоечничает на задворках чужих мыслей, но вот он входит в некоторую силу и, вместо того чтобы оберегать других от академического дедовства, сам норовит урыть каждого, кто изучал его хлебоносный предмет (апеннинскую, допустим, культуру) не по итальянско-суржиковскому разговорнику.

Знамя, вымя, семя и стремя самозванства -- политическая власть. Политика -- садок вообще всех пороков. Политик с чиновником покровительствуют узурпаторству и потому, что они сами -- его порождение. Люди, которые добиваются общественного признания, опираясь на признание бюрократическое, льнут к государству, как к теплой печке. Конечно, государственность -- это только одна из сил, которые создают и лелеют самозванческие задрыги.

Еще одно силовое подкрепление самозванства -- мощный инстинкт уравнительности. В умострой европейцев за несколько столетий внедрился ценностный расклад, в свете которого мусорное честолюбие поддержано утопией предварительного равенства. В мареве этой утопии присутствует иллюзия воспитуемости таланта, из которой вырастают государственная индустрия педагогики и образования, государственная кадровая политика.

Иногда текстиль подвергают специальной обработке, и тогда он словно бы изменяет свою природу. Грубый хлопок, выдержанный в щелочной среде, становится блестящим и мягким, как шелк. Доказательство, что у нас никакая не смута, а, наоборот, царит давно устаканенный порядок, в том, что нынешние обновленцы -- и кaты, и плутократы -- сшиты из старой сермяги. Они полощутся и переливаются от свежих поветрий, но исходный лоск им придали все те же номенклатурные щелока.

Обидно за классику, когда выщелоченную молодежь сравнивают с Растиньяком. Эжен де Растиньяк был полнокровным персонажем двух десятков ярких романов. Понурых отечественных осликов И.о. едва хватает на одну маленькую и обычно недосказываемую до конца плутовскую сказочку. Провинциал из окраинного Ангулема, Растиньяк пришел побеждать столицу. Хороший завоеватель любит завоевываемое. У них роман, как у Растиньяка с Парижем. Российские провинциальные честолюбцы ненавидят Москву и легко дышат только в земляческих тусовках.

Бальзаковский герой начинал с помощи несчастному старику, отцу Горио. Здешние растиньяки только дорвутся до власти, первым делом наезжают именно на стариков, равно как и на прочих обездоленных и слабых. Один из ельцинских бледных новиков и бедных йориков -- С.К.Дубинин -- увенчал свой растиньякизм, свою начальственную карьеру в Центробанке России тем, что, получая в числе прочих бенефиций 1 258 113 518 руб. 45 коп. годовых только по основному месту выплат, очередной финансовой махинацией в три раза сократил единственный доход каждого государственного нищего в стране.

Эжен де Растиньяк достигал желанных целей, не теряя достоинства и помня о дворянской чести. Он не пресмыкался, не валял дурака, не переплескивался фруктовыми соками. Российские карьеристы -- это дворня по крови, поэтому всегда прогибаются и ищут славы в амплуа "кушать подано". Источники их благополучия -- кража и милостыня. Это домодельные розенкранцы и гильденстерны: их кладут за щеку, чтобы пропитались соками, а потом высасывают и выплевывают. Предвидеть такое развитие сюжета они не могут хотя бы потому, что Шекспир им без надобности, они больше по части восточных единоборств.

У нас классический растиньякизм не прививается не только в чиновничьей, но и в деловой среде. Какими молодцами до недавних перемен были "новые русские"! Все было при них -- не подступишься. Но вот их слили, и они бесшумно легли, как аквариумные рыбки, на обнаженное дно. Казалось, что это яппи, а оказалось, что это гуппи.

Нет сегодня в России Смутного Времени, есть закат Старого Режима, конец его последней belle epoque. Что дальше, неизвестно. Надеюсь, что не молчание, хотя исконная общенародная привычка постоянно болтать, чтобы не проговориться, и всюду торчать, чтобы не засветиться, тоже не подарок человечеству. Но не надо судить о стране по тем, кто в ней всегда на слуху и на виду. Прушные граждане заслоняют тех, на ком все держится, не только заслоняют, но и застят им свет. Однако все, тем не менее, держится, а это значит, что держатся и люди, составляющие настоящую соль этой земли. Держатся те, которые сами не часто пируют, но которые постоянно всех кормят.

Впрочем, и среди званных на пир присутствуют призванные -- не во множестве, но присутствуют. Поэтому можно не бояться самозванства: все бессильно перед подлинностью.