Владимир Вишняк: «Случай на станции Хачмас»

Владимир Лазаревич Вишняк -- один из самых неожиданно разнообразных людей, которых мне привелось встречать в жизни. Когда я с ним познакомился (лет этак сорок назад), он переводил (устно, синхронно) с немецкого на русский. Впрочем, я, может быть, ошибаюсь -- наверное, с русского на немецкий. Хотя ему было все равно, с какого на какой: он оба языка знает почти одинаково свободно. Он специалист по английскому языку и литературе, однако преподавал в Москве многие годы германскую филологию -- немецкий язык, немецкую литературу, и не где-нибудь, а в нынешнем Лингвистическом университете. Добавлю к этому, что в армии он был переводчиком сначала немецким, потом английским (в Маньчжурии), потом французским (в Индокитае), наконец, оказавшись в Англии, стал русским диктором на Би-Би-Си и преподавателем русского языка и литературы в Манчестерском университете.

С изумлением читал я стихи, которые русский еврей Вишняк пишет по-немецки; он, например, автор большой сатирической поэмы, представляющей собой продолжение поэмы "Германия. Зимняя сказка", написанной полтора столетия назад немецким евреем Генрихом Гейне. С не меньшим восхищением читал я и переводы песен Булата Окуджавы, созданные В.Вишняком на необыкновенно живом, неподдельно современном немецком.

Теперь таких всесторонних филологов, таких неправдоподобно образованных, таких искрометно талантливых европейцев в России больше не производят, а в других странах их и прежде не производили никогда. Сегодня Владимира Вишняка можно показывать за плату -- в цирке, на ярмарке, в музее. Хотя зрители будут смотреть и не верить: этого не может быть, будут твердить скептики, и они будут правы. Этого и в самом деле не может быть.

А тут он же стал еще и прозу писать... Читатели "Искусства кино" познакомятся с его повестью и убедятся в том, что этот фокусник обладает замечательной памятью на бытовые детали, что он помнит все песни 40-х годов (кстати, Вишняк еще и поэт-песенник, исполняющий под гитару и собственные, и чужие песни), что он умеет рассказать даже про любовные приключения молоденькой студентки ВГИКа. Если мы учредим среди прочих бесчисленных премий новую под названием "И швец, и жнец...", ее надо будет прежде всего присудить Владимиру Вишняку; недаром приведенная поговорка кончается так: "...и на дуде игрец".

Ефим Эткинд

Париж

Кое-что о себе самом

Мои стихотворения, поэмы, пародии, рассказы и статьи публиковались в течение вот уже более четверти века эмигрантской жизни в нью-йоркском журнале "Время и мы", в бельфастском Irish Slavonic Review, в издании Фонда Герцена Манчестерского университета и в парижской "Русской мысли". Эссе об Иосифе Бродском принято к публикации в парижском ежегоднике Revue des Etudes Slaves за 1998 год. Эмигрировал я в 1972 году. Был руским диктором и переводчиком на Би-Би-Си, тринадцать лет преподавал русский язык и литературу в Манчестерском университете. До эмиграции, окончив в 1951 году английский факультет Московского института иностранных языков, преподавал там долгие годы немецкий; мои статьи публиковались в издававшихся при кафедрах перевода первых выпусках "Тетрадей переводчика" (я был там членом редакционного совета). Преподавал в Московском университете английский, был редактором и режиссером учебных фильмов по иностранным языкам, публиковал в Музгизе эквиритмические переводы с немецкого -- Гете, Шиллера, Гейне, Эйхендорфа и других немецких поэтов -- для вокальных произведений Моцарта, Бетховена, Шумана, Шуберта и Н.Метнера, для издания которого публиковались также мои переводы на немецкий Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета и Брюсова. В том же издательстве публиковались мои переводы кельтских народных песен. Публиковал в Гослитиздате переводы очерков Томаса Манна, в "Литературной России" -- рассказов Вольфганга Борхарта и в "Неделе" -- прозы Дж.Сэлинджера.

Родился я в Москве в 1921 году и в 1939-м с первого курса Московского инженерно-строительного института имени Куйбышева был призван в армию. Демобилизовался в декабре 1947-го. Будучи офицером Советской Армии, ездил в 1945-м английским переводчиком в Маньчжурию, в 1946-м -- французским переводчиком в тогдашний Французский Индокитай. В 1947 году был в Сеуле английским переводчиком в Совместной советско-американской комиссии по Корее.

В настоящее время, состоя почетным ассистентом русской кафедры Манчестерского университета, преподаю русский язык в Манчестерской женской гимназии в MHSG.

Владимир Вишняк

Лондон

1

Шла третья, последняя декада декабря 1946 года. Рассвет в эту угрюмую пору сырой сухумской зимы наступает поздно, так что попрощаться с горами можно было только после завтрака. Прощание с огромной стихией, будь то море или горы, у Нинели придуманный ритуал. Ей кажется, что психический контакт с природой придает силы, заряжает тело космическим зарядом. Надо же запастись как-то энергией, ведь предстоит все тот же вечный недоед. Не от хорошей жизни такие фантазии.

В Москве, в Зачатьевском общежитии Нинель вставала не ранее девяти, первые лекции пропускала, а по воскресеньям только тогда глаза продирала, когда остальные семь девушек в комнате уже делили хлеб, каждая по очереди отоваривала хлебные карточки на всех. Вот и здесь, в Эшерах, завтрак в санаторной столовой пропускала, и только тетушка, добрая душа, приносила то плетеночку, то коржик, то парочку оладий. Но сегодня день особый. Предстояло двух, а вернее, трех зайцев убить -- и на дорогу подкрепиться, и восход солнца не пропустить, и очередь на автобус занять пораньше.

Позавтракав вместе с тетушкой в окружении выздоравливающих генералов, она вышла с нею в парк, как говорится, в полном боевом: в темно-синем велюре, подаренном мамой к восемнадцатилетию, в зеленом вязаном берете, с фанерным баульчиком и брезентовым рюкзаком. В предрассветной мгле тянуло сладким дымком сжигаемых листьев. В воздухе разливался гул прибоя, смешиваясь с пением птиц, веяло хвоей, хотелось вдохнуть поглубже, вобрать в себя аромат сосны.

- Сюда, Любаша, отсюда будет лучше видно. Последний раз встречала восход на Памире летом сорок третьего.

- Когда ваш ВГИК на заготовке сена был?

- На китайской границе, в бруцеллезном совхозе. Антисанитария невообразимая.

Тетушка и племянница увлеченно болтали и чуть было не пропустили долгожданное появление солнца. Внезапно выскочило оно над вершиной горы, как подброшенный абхазский мандарин. Мгла сменилась пастельным сиянием, какое бывает ясным утром на Кавказе.

Не Всевышнему Единодержцу помолиться захотелось, а по-язычески могучему Солнцу. Три года назад в казахском кишлаке, в горах, на рассвете она молилась, причащаясь космическим силам, дабы оградили они от бруцеллеза и от того, что называли бытовым сифилисом. Этой неприличной болезнью заражено было, как говорили, девяносто процентов коренного населения. Вспомнилось, как в глинобитной хижине казах грязными руками накладывал бешбармак. Угощал от чистого сердца. Не есть означало смертельно обидеть хозяина. Считалось, что сифилис, в отличие от бруцеллеза, излечим, и в памяти возник студенческий плакат: ударим сифилисом по бруцеллезу и разгильдяйству!

"Солнце, солнце золотое, -- колдовала она, -- иже еси на небеси от напастей спаси! Прощайте, могучие горы. В горах мое сердце. И ты, о, море, прости-прощай! -- Тут она повернулась на сто восемьдесят градусов. -- Прощай, свободная стихия, последний раз передо мной ты катишь волны, ох, не голубые вовсе, а какие-то серо-буро-малиновые..."

- Да что ты все вертишься! -- ткнула в плечо тетя Люба, -- пора занимать очередь на автобус.

Благоухали камелии. Сквозь веера агавы мелькал свинцовый морской простор.

На остановке у генеральского санатория еще никого не было, и Нинель поставила свой баульчик на мокрую землю. Местному автобусу надлежало промчать ее до вокзала в Сухуми двенадцать километров по горной извилистой дороге вверх, затем через бурную Гумисту и вниз. Далее по шоссе вдоль железной дороги, а там, в конце маршрута, -- поезд "Сухуми -- Москва", и через трое суток -- столица нашей родины, город родной, любимый, не сравнимый ни с чем!

Провожавшая тетя Люба, врач санатория, тощая, сутулая, седая, с землистым лицом заядлой курильщицы, словно впервые разглядывала племянницу, пышнотелую, каштанововолосую с темной рыжизной, бело-розовую с веснушками. Глядела из-под малиновой косынки своими вдумчивыми карими глазами за дымчатыми стеклами стальных очков, глядела и с грустью, и с нежностью, и с тревогой. Как эта бело-розовая пастила жить будет? Где и как питаться будет? Недоедание при столь витальном сангвиническом организме особенно мучительно. Ведь остро не хватает белков, жиров и углеводов. А пышнотелость, столь распространенная среди женщин у нас в России и столь любимая нашими мужчинами, -- от идиотского питания, приводящего к нарушению метаболизма. Необходима диета. Но, с другой стороны, какая уж тут диета, когда жрать нечего. Диета, стало быть, пока противопоказана...

- Що ты, Любаша, на мэнэ дывишься? -- прищурилась племянница. Она употребляла знакомые с детства украинские слова и поговорки, когда ощущала раскованность и хотелось подурачиться.

- Дывлюсь я на тэбэ, тай думку гадаю, -- подыграла тетушка, смачно произнося украинское "г", -- що ты будэшь исты?

- Бог подаст. Как говорит Томка Сухорукова, не дрейфь -- пробьемся. Она, правда, употребляет вместо "не дрейфь" то, что я никогда нигде произнести не смогла бы.

Племянница поглядела в сторону, откуда должен был прийти автобус, и повернулась к тетушке:

- У-у-у-х, чтой-то я замэрзла...

- А ты попляши. Чего ж тебе да с твоим темпераментом мерзнуть?

- Чтой-то мой дилижанс ни мычит, ни телится, -- вздохнула племянница и, чтобы отвлечься от тетушкиного сарказма, стала прохаживаться то в одну сторону, то в другую, слегка пританцовывая по примерзшей земле в своих кустарных туфлях на подошве из сплошного деревянного бруска. Прищелкивая пальцами словно кастаньетами, она пропела:

Врагу мы скажем: нашу родину не тронь,
А то откроем сокрушительный огонь!

А тетушка глядела на племянницу со смешанным чувством осуждения и восхищения. Сочетание патриотической песни с разудалым приплясом шокировало. Жизнерадостность умиляла.

- Ты хоть рюкзак сними, когда пляшешь...

- А вот еще один шедевр, -- вспомнила племянница. -- Из "В шесть часов вечера после войны". -- И, задорно приплясывая, прогорланила:

Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу родину огонь, огонь!

При этом она быстро повернулась спиной и по-канканному мгновенно задрала и опустила пальто и юбку.

- Такой была моя рецензия на этот фильм на студенческом собрании.

- И как это тебе не ай-ай-ай! -- возмутилась тетушка. Не нравился ей этот фамильярный стиль, эта критическая настроенность, неумение и нежелание увидеть положительное в отрицательном, красивое в убогом. Такое умонастроение, прямо скажем, нездоровое, затрудняет продвижение по жизни и в конечном счете до добра не доводит. -- Что-то мы, Нинелька, проглядели в твоем патриотическом воспитании!

- Ладно, Любаша, нэ сырчай. Посмотри, какие чудесные горы!

- И какой сильный ветер и холод какой! А ты, милая моя, модничаешь. Говорила же я: надень мои боты. Дождь как хлынет, да еще со снегом, так ты в твоих танкетках будешь, как говорят в Одессе, иметь бледный вид.

- Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, -- аффектированно продекламировала племянница.

- Вот именно. Но у тебя это только ради красного словца.

- Но я не из тех, кто ради красного словца не пожалеет ни матери, ни отца.

- Хотя мать и отец у тебя вряд ли заслуживают того, чтобы их пожалеть... Но ноги свои надо беречь. Армейская мудрость гласит: держи голову в холоде, желудок в голоде, а ноги в тепле.

- Ничего, Любаша, мы к этому делу привыкшие...

- Ну-ну, смотри...

Почувствовав, что тетушка уже не сердится, племянница снова принялась приплясывать, но уже без выпадов против Советской Армии.

- Смотри, мать моя, как бы ветер не растрепал твои рыженькие, как ты их называешь, фильдекюбельки.

- Ненавижу волос шотландских эту рыжизну!

- Желтизну! Не перевирай нашего великого поэта.

- Я просто применила это к себе. Великий поэт меня простит.

- Кстати, о желтизне. Смотри, как закружилась желтая прель на дороге.

- Пусть ее кружится. Вон туча идет на нас со стороны моря. Это уже похужей. Бог даст, пронесет.

Но густая черная туча, точно юнкерсы на Москву, неотвратимо надвигалась со стороны моря на горы.

- Придержи беретик! Слетит-улетит!

- Не боись! Шапчоночка заколочками присобачена.

И снова, приплясывая, она пропела:

На мне шапчоночка -- тирим-тирим -- на ва-а-те,

Чтоб не боле-е-е-ла голова.

Потом остановилась и похвасталась:

- Сама связала. Из шерсти, что привезла Полина Георгиевна, Колина мама, из Румынии. От Госконцерта ездила... Развлекать русско-цыганскими романсами наших усталых солдат, оставшихся там в гарнизонах.

Грозно нависла темная туча. Тетушка и племянница укрылись на всякий случай под вечно зеленым дубом, стоявшим чуть в стороне от дороги.

- Скучновато будет без тебя, -- взгрустнула тетушка. -- Да, да... Кто будет гадать нашим генералам по руке и на картах? Показывать фокусы, устраивать викторины, читать наизусть пародии Флита и Архангельского? Петь Вертинского? И вообще что они будут петь без тебя, когда никто никогда не помнит слов?

- Добротные песни военных лет. Или в крайнем случае "Шумел камыш..."

- Кстати, постой... Что-то шумит, никак твой дилижанс...

- Вот он, родненький, пришел наконец! -- с облегчением вздохнула Нинель.

Подошел обыкновенный городской автобус с автоматическими дверцами. Нинель и тетя Люба кинулись к нему сквозь холодный ветер. Не успели дверцы распахнуться, как тут же откуда ни возьмись появилась ватага смуглых парней. Они сразу же оттеснили Нинель и стали влезать в автобус.

- Ну, мать моя, держи хвост морковкой, не забывай свою старую тетку, -- поцеловала тетушка племянницу в рыжеватенький локон и прослезилась. -- Ступай, ступай, садись скорей, а то без места останешься. Смотри, не оставляй нигде ни рюкзак, ни чемодан. Не ровен час, свиснут, и тогда до самой Москвы есть будет нечего. Береги билет и деньги.

Все же удалось кое-как протиснуться и даже сесть у приоткрытого окна со стороны моря, положив стянутый рюкзак на колени, а баульчик под ноги. И когда Нинель замахала белым платочком из окна отходящего автобуса, тетя Люба игриво крикнула вдогонку:

- Не пей сырой воды, не стой на сквозняках!

2

Тетя Люба тоже махала, но без платочка. Когда малиновая косынка скрылась за поворотом, громадная туча разразилась ливнем. "Я-то сейчас в порядке, -- думала Нинель, -- а как же Люба? Надеюсь, догадается переждать под тем самым могучим дубом". В глазах еще долго мелькало малиновое пятно Любиной косынки, сливаясь с мельканием моря за окном. И вдруг, как мягкая морская волна, нахлынуло, подступило к горлу и выжало слезы теплое, нежное чувство благодарности. "Люба, Любка, Любаша, родная, близкая, добрая! -- размышляла Нинель. -- Какое счастье, что ты у меня есть".

И в самом деле, Нинельке, можно сказать, повезло. Хороший бы она вид имела со своими голодными обмороками, не устрой ее тетя Люба в свой генеральский санаторий на должность массовика-затейника. Но повезло, увы, только на один семестр. Не торчать же в этих Эшерах бессрочно, надо ведь и образование завершить... А Люба и впрямь добрая душа. Но добра не только к племяннице. Она вообще, как говорится, человек большого общественного темперамента. Детей Бог не дал, всегда чужих опекала. Могла бы и не идти на фронт. Сердце-то до сих пор больное. А вот пошла... Судьба вознаграждает за храбрость. Ведь вот в гражданскую со своим Ельяновым чуть ли не в пулеметной тачанке носилась и живой осталась. В ежовщину дрожала с ним вместе, и оба уцелели. Славный человек был Ельянов. Сам на сундуке спал, Любу на диване поместил, а Нинели с ее старшим братом Марленом кровать их двуспальную уступил, когда папа их к тете Любе в Киев отправил, так как жить им было негде... Да, так тете Любе, стало быть, всегда везло. В Отечественную также, слава Богу, не погибла, Ельянов, правда, не уцелел. И не голодала никогда. На фронте хоть и опасно было, но сытно. А здесь, в санатории, и сытно, и неопасно...

Впрочем, и здесь опасно, ведь врач может заразиться. Черт их знает, что у них там за хворобы. Но Любка ничего не боится. Хоть и партийная, а от брата не отреклась, когда к нему беда пришла. А папа вот Нинелин родного брата на партийном собрании за измену родине клеймил, понимая все же, что брат изменником быть... ну, никак не может. Никто Нинелиного папу, между прочим, за язык не тянул. Он просто перетрухнул, когда узнал об аресте брата. А брат их с тетей Любой -- легендарный командарм с четырьмя ромбами Павел Моррисович Тимоска. Ни имени-отчества, ни фамилии, между прочим, никогда не менял. Родитель же Нинелькин в бытность свою в двадцатом году на Польском фронте комиссаром стал из Эрика Моррисовича Тимоски Аркадием Борисовичем Загорянским. Фамилию взял у своей тогдашней жены, Нинелькиной мамы... Все же фамилия эта по-славянски звучит, а не по-чухонски, да и Аркадий Борисович нечто более удобозвучащее для русского уха, чем Эрик Моррисович. Вот и Нинели эта славянская фамилия досталась. И отчество не Эриковна, а Аркадьевна. И тетя Люба вслед за Аркадием Борисовичем Любовью Борисовною стала. И Тимоской не осталась. Ельянова она... По мужу, и это естественно. А Нинелин папа Загорянский по первой жене своей, и это не совсем естественно. Да... Дядя Паша, дядя Паша... Десять лет, режимный лагерь без права переписки... А может, живет где-нибудь далеко-далеко, где его никто не знает, под другой фамилией? Ну, ладно, отстранили, но, может, пощадили? Все ж он немало сделал для Красной Армии, для советской власти. И жена его, тетя Дуся, тоже, быть может, где-нибудь под другим именем живет. Хорошо хоть ни у Ельянова с тетей Любой, ни у дяди Паши с тетей Дусей детей не было. Лялька Грекова, выходит, права. Конечно, она никогда не стала бы их душить. Это у нее просто шутливый девиз такой: "Детей надо душить". Но вот и Коля считает, что иметь детей неинтеллигентно. Интересно все же, как бы Нинель на свет появилась, если бы ее родители тоже так считали? Да и сам Коля? Да и вообще все на свете?

А Нинелькин родитель всех перехитрил. Его, как старого партийца, в незабываемом тридцать седьмом тоже бы ухлопали, но, видно, не зря трамвайный закон усвоил: "Не высовываться". Вот дядя Паша взорлил и низринулся. Любовь же Борисовна, как и брат Аркадий, никуда не лезла, и пронесло. А как Аркадий Борисович в тридцать седьмом гостей ждал еженощно, чемодан с вещами наготове держал -- жуть! И впрямь, когда чего-то ждешь -- плохого ли, хорошего ли, -- никогда оно не случается... "Ах, Любаша родненькая, -- размышляла Нинель, -- как ты теперь без меня будешь? С кем по душам болтать будешь? С генералом Ященко? Скорей всего, с ним... Белая ворона среди военных. Математик. Понимает юмор, письма Цицерона наизусть цитирует. И к тому же голос -- бархатный шаляпинский бас, ария Гремина великолепна у него. И сам он без этой их генеральской спеси и обрюзглости. Напоминает Ивана Ильича Телегина. Тот тоже по призванию не военный, но раз уж пришлось стать военным, достойно несет бремя службы и войны. Не путать этого Ивана Ильича с Иваном Ильчом Толстого, правда, этот тоже Толстого, только не Льва, а Алексея, нашего советского графа... А как здорово сказал Костя Баринцев из мастерской Эйзенштейна: "Если бы меня кормили, как Алексея Толстого, я писал бы, как Лев".

Да, уж за Ященко Нинель была бы в порядке. А может, дурака валял? Но если правда вдовец и дети уже взрослые, а хоть были бы и не взрослые, не важно, важно, что сам он обаятельный товарищ... В двадцать лет разница! "Любви все возрасты покорны" пел, конечно, с намеком... Но уехать к нему в Ленинград, снова прервать занятия, бросить Колю, Колиных друзей! И стала бы она персонажем анекдотов о генеральшах. Конечно, не спрашивала бы "почем эта тыдра?"...

А теперь кончается лафа. Не все коту масленица, снова карточки, хронический недоед, голодные обмороки... Академический отпуск -- ее шагреневая кожа, и сдавать зимнюю сессию придется. Хотя что там такого сложного? Сценарий "Овода" уже готов, литературу русскую и зарубежную сдать нетрудно, английский -- дело нехитрое. Трудно только с диаматом и истматом. Да еще с политэкономией. Придется, видно, взять в оборот мудрого философа, Нинелиного родителя Аркадия Борисовича. Пусть из вещи в себе станет вещью для нас...

3

В автобусе закурили, а тут еще то вверх, то вниз, то резкий поворот по извилистой дороге. С моря, правда, ветерок, но все равно мутит от этой чертовой махры. Моршанская, что ли? А какой чудесный ароматный воздух в Алма-Ате, особенно весной, когда цветут яблони! А как интересно было там на режиссуре у Эйзенштейна! Сергей Михалыч, как никто, оценил Нинелину хохму: "У нас во ВГИКе сплошной дательный падеж". Обожает остроты на сексуальную тему. И острит иногда даже довольно-таки скабрезно. А Нинелькины хохмы ребята любят, и более всего насчет корифеев. Только и ждут, когда выскажется на собрании. А Сергей Михалыч, конечно, личность необыкновенная, но фильмы его -- плакаты-агитки, хоть плакаты эти и гениальны, ибо гениален он прежде всего как рисовальщик. Каждый человек у него типаж. А образован зверски! Но и Нинелин папа тоже необыкновенно образован, хоть и вещь в себе. И как это музыкальная, артистичная Нинелина мама, Анна Игнатьевна Загорянская, могла выйти за такого ученого сухаря, как Аркадий Борисович! Неудивительно, что разошлись. Видно, эта самая Эдит с ее немецкой аккуратностью устраивает его больше, чем безалаберная Нинелина "мамулька". Зарабатывает мамуля, правда, в своей там Алма-Ате неплохо, к праздникам от нее завсегда шоколад, но нет чтобы догадаться бедной студентке регулярно пару сотенок подбрасывать... А жить с ней не приведи Господь!

Однако в оперу-то по контрамаркам Нинель благодаря мамуле ходила, благодаря ее концертмейстерскому совместительству в Казахской опере. Странный жанр опера! Ведь не общаются же люди друг с другом посредством пения. Но условность стирается, и уносишься в какой-то волшебный мир. А балет еще большая условность. Никто тем более не выражает свои мысли и чувства, танцуя. Это уж совсем не для Нинели! Но опера, тем более казахская... Нет уж, увольте... Как нелепо звучало "Джок -- джок, джок -- джок"¹ у совершенно одинаковых приземистых близнецов Ришада и Муслима Абдулиных в сцене дуэли в "Онегине"! Тетушка Нинелиным сарказмом возмущается. Это для нее не абсурд, а величайшее достижение советской власти. Советское государство приобщает, мол, к русской культуре отсталые народы, развивает их культуру, совершенствует их письменность. И поют они не для русских, а для себя, для своих казахов, и нечего над ними посмеиваться. Нинель, мол, просто невзлюбила эту самую, как она говорила, довольно-таки среднюю Азию. Жила там в эвакуации и скучала по Москве. Но на Казахстан можно посмотреть иным взглядом. Республика колоссальных возможностей. Великолепная природа, полезные ископаемые и, конечно, как и везде, интересные люди.

И вспомнился Тянь-Шань и Заилийский Алатау, где в умопомрачительную жару Нинель носила ребятам родниковую воду в ведрах на коромысле. Нет, зря ученый папа считает, что она личность негармоническая, у гармонической личности не бывает, по его мнению, конфликта с обществом. А она, мол, максималистка. Для нее мир состоит из гениев и кретинов, своих и чужих... Но так уж вышло, что довелось ей общаться с людьми талантливыми. А тетя Люба, когда Нинель говорила об этом, недоверчиво спрашивала: "И к тому же с добрыми, щедрыми, бескорыстными, порядочными?" "Во всяком случае, -- отвечала Нинель, -- подлости никто из моих друзей не сделает. В наше время это уже немало. А религиозная Вика, та последнюю рубашку отдаст..."

Но тетушка донимала племянницу Колей: порядочно ли было подделать подпись и получать по подделанной доверенности Нинелину стипендию? Уж Нинель-то вовсю защищала Колю. Время-то голодное, а Малиновские -- ее семья. Они знали, что она будет в это время в санатории у тети Любы. Нинель ценит общество Малиновских. Она просто напоена сладким ядом исключи тельности своего круга, и этот круг -- ее спасательный круг -- источник сил, как земля для Антея. Жизнь вне Москвы, вне этого круга для нее просто немыслима. И когда она объясняла это тетушке, та упрекала в отсутствии общественной сознательности, нельзя, дескать, замыкаться в башне из слоновой кости, а уж в наши дни, когда идет ожесточенная классовая борьба, негоже пребывать над схваткой.

Но вот кончился дождь, автобус остановился, и ворвалась толпа абхазцев, внося слякоть и сырой запах промокших плащей. В проходе появилась сгорбленная старушка в черном балахоне и черном платке. Мужики, однако, сидят себе спокойненько на своих местах. Сказать этим черноусым, чтобы уступили место? Но они у себя в стране, и не пришлой чужеземке их учить...

- Садись, бабушка, здесь тебя не затыркают, -- поднялась Нинель со своего места, -- садись вот сюда, к окошечку.

Старушка что-то буркнула и села на Нинелино место. В тесноте жали со всех сторон. Вырваться невозможно. Непонятный гортанный говор, давящая теснота, запах пота, чеснока и махры -- от всего этого мутило до одури, и когда автобус подкатил наконец к вокзалу и вытолкнул на привокзальный асфальт, затошнило невыносимо. Необоримая дурнота подступила к горлу и заставила помчаться в вокзальную уборную. Там в мучительном удушье извергнут был последний санаторный завтрак.

Ах, если бы не эта старушка, сидела бы Нинель у окошка и не было бы так гадко. Ну и хамы же эти мужики! Но что ж поделаешь! Все это дань судьбе, расплата за академический отпуск в санаторной сытости. Придется, верно, еще не раз расплачиваться за этот недолгий рай. Теперь надо разузнать, когда подадут состав на Москву.

4

На вокзале в Сухуми столпотворение неимоверное. В кассовом зале, в ожидальном, в ресторане, на платформах -- везде толпа, толпа, толпа. Мужчины почти все в шинелях с погонами и без погон, в фуражках, в пилотках, кто со звездой, кто без звезды, иные в треухах и также одни со звездой, другие без звезды; многие на костылях... Женщины в телогрейках, плюшевых зипунчиках, в демисезонах, в деревенских клетчатых платках, в ботах и кирзовых сапогах. Воздух спертый, пропитанный махрой и чесноком. И среди всей этой зачуханной массы выделяются особым лоском необычно зеленые, цвета кавказских долин, лендлизовские шинели с голубыми погонами.

Поезд на Москву согласно пометке на билете -- 11.30. Уже 11.40, а поездом что-то и не пахнет. Узнать у дежурного по станции? Рука затекла. Баульчик оставишь где-нибудь -- мигом свиснут!

К дежурному по станции выстроилась из тех самых желто-зеленых шинелей очередь, отчего она кажется серым удавом с желто-зелеными пятнами, как бы для мимикрии в предгорных ковылях. Нинель отыскала хвост удава: рослый, крупный голубопогонник, четыре звездочки, круглое персиковое детское лицо, вьющийся льняной вихор, выбившийся из-под пилотки. Рядом низенький офицерик, тоже в оливковой шинели, три звездочки, с фельдфебельским лицом цвета вареного рака, с темным ежиком волос под боками фуражки с голубой кокардой. Насколько это понятно благодаря институтскому военному делу, высокий -- капитан, низкий -- старший лейтенант. Пат и Паташон.

- Вы последний? -- обратилась Нинель к капитану.

- Крайний, -- пробасил он, оценивающе прищурясь. -- Становитесь передо мной, пожавуста. Не хочу упускать вас из виду.

Глаза столь же голубые, как погоны. Розовые щечки, но припухлые веки. Как-то не сочетался этот бас с детской персиковостью лица. Откуда ты, прелестное дитя?

- Вы что, приставлены следить за мной?

- Приставлен контрразведкой Небесной Канцелярии. Вы просто мне внушаете доверие... Куда едете?

- В Москву.

- До Москвы отсэда тэпэр поезда нэ ходють, -- вмешался старший лейтенант.

- Как это так не ходят? -- удивилась она.

- А вот так. Между Туапсе и Армавиром обвалился туннель, и поезда идуть в обход через Баку и Махачкалу. Воны проходють через Сухуми, но здэс вы одна на этот поезд нэ попадэтэ. На крышах едуть, на пидножках висять...

- К родителям едете? -- полюбопытствовал капитан.

- С родителями не живу, -- призналась она.

- В таком свучае предвагаю вам ехать со мной в Ростов.

"Л" в каких-то словах звучало у него на польский манер.

Чтобы уйти от этого дурацкого разговора, она перешла к самому существенному:

- А как же это так обвал случился? Может, вовремя не отремонтировали? Головотяпство, наверно.

- Гововотяпство со взвомом, -- пояснил капитан.

- И из-за этого головотяпства со взломом мы можем застрять?

- Дывэрсия и покушение на Сталина, -- разъяснил краснолицый старшой. Он чуть гундосил, казалось, с перепою. -- Сталин должен був проихаты через туннель, как раз тут и случився обвал. Но Бог правду видит. Сталин не проихав.

- Батюшки, что за напасть! Что же это за люди такие? Кто они?

- Кто? Ясно дило кто, -- продолжал старшой, -- враги... Вот нэдавно органы раскрылы группу вредителев у фармацевтической промышленности. Воны тысячи людэй отравилы.

"Неужели правда, -- думала Нинель, -- есть у нас такие люди! Невероятно! Кому же это нужно травить тысячи людей? Капитан, однако, по всей видимости, предпочитает на этот счет не высказываться".

- Ты что, Михайло Гавривыч, с девушкой политпоготовку проводишь?

- А шо? Бэз политподготоувки дило нэ пойдэ, -- подмигнул старшой капитану.

- Вы, девушка, не принимайте это все всерьез, -- добродушно улыбнулся капитан, -- мы, летчики, любим грубые шутки.

- Да я уж заметила ваши шуточки, -- кивнула она, -- только как я теперь в Сочи попаду? И затем на поезд "Сочи -- Москва"? У меня-то билет "Сухуми -- Москва".

- Вам теперь ничего не остается, как ехать ко мне в Ростов, -- развел руки капитан.

В первый раз он сказал "со мной в Ростов", а теперь говорит уже "ко мне в Ростов". Ну и ну.

Из служебного помещения вышел пожилой худощавый железнодорожник в форменной фуражке и объявил: "Товарищи! Мест нет. Ни на один из поездов, проходящих через Сухуми. Если хотите ехать на север, добирайтесь сначала до Сочи. Местный поезд ходит два раза в сутки, в семь утра и в три часа дня. Гражданские лица могут приобрести билеты до Сочи во второй кассе. Военные могут ехать по литеру".

- Во бачитэ, -- убеждал старшой, -- дэжурный подтвердыв, що я вам казав.

- Ну вот, девушка, -- заключил капитан, -- придется вам ехать со мной в Сочи, а потом в Ростов.

Нинель хотела было поднять свой баульчик, но капитан галантно взялся за его ручку.

- Разрешите?

- Да, конечно. Вы, оказывается, не только нахальны, но и любезны.

- Любезен? Может быть. Но почему "нахален"?

- А потому, что сразу уже в Ростов зовете. Вы ведь даже имени моего не знаете. А я вашего...

- Вот я все хотел спросить, как вас зовут, но как-то не успел. Познакомимся, значит. Я -- капитан Добрынин Олег Николаевич... А это, -- сделал он кивок в сторону старшего лейтенанта, неся в одной руке Нинелин баульчик, а в другой свой чемодан, -- это мой друг и соратник старший лейтенант Завирюха Михайво Гавривыч.

- Очень приятно, -- процедила она, -- я Загорянская Нинель Аркадьевна, студентка ВГИКа.

- Очень приятно, Нинель Аркадьевна, -- оживился капитан. -- У меня одно время была идефикс поступить во ВГИК на актерский факультет.

Нинель вспомнила, как огромные массы дерзающих проваливались на вступительных во ВГИК.

- Поступили?

- Да нет... Даже и не пытался. Предпочел военное поприще...

Нинели подумалось, что если бы капитан решился подвергнуть себя вгиковской приемной экзекуции, то, чем черт не шутит, может, и прошел бы. Внешне получился бы неплохой Арбенин, или Рогожин, или, наоборот, доктор Астров, или Платон Кречет... А как насчет таланта? Мог бы их сыграть? По дикции, во всяком случае, вряд ли комиссии понравился бы. Ведь у него вместо "ложка" -- "вошка"...

Капитан заметил, что Нинель задумалась, и ему показалось, что его слова о предпочтительности военного поприща произвели на нее дурное впечатление. Поэтому он переключился пока на разговор с Завирюхой. А думала Нинель как раз обратное тому, что предположил капитан. Она вспомнила, как ее мастер сказал однажды: "Актеры не люди". Что же именно под этим имел он в виду? Так ни разу и не спросила. А то, наверное, имел в виду мастер, что актеры растворяются в образах, ими создаваемых, и ничего не остается для собственной личности. Оттого, как правило, это народ не слишком нравственный, не очень надежный. У них просто душевных сил не хватает для нормальных человеческих отношений -- все поглощает театр, борьба за роль, стремление к популярности, к успеху. Слава Богу, что не решился на эту опасную авантюру. Разумеется, быть всенародно признанным, обожаемым артистом большое счастье. Но если не выбиться в народные или хотя бы в заслуженные, то стоит ли обрекать себя на актерскую поденщину, на общение с этим богемным народом? А военная карьера! Боже, какая скука! В военное время есть хоть смысл, но в мирное...

Они все еще пробирались сквозь толпу, Нинель лишь с рюкзачком за плечами, капитан со своим чемоданом в одной руке и с ее баульчиком в другой. Рядом ковылял со своим чемоданом старшой.

- А вот и конец очереди во вторую кассу. Спасибо, Олег Николаевич. Ставьте вот сюда... И спасибо за ваше любезное приглашение, но в данный момент я принять его не могу, так как сейчас мне срочно нужен билет на поезд "Сочи -- Москва".

- Да какой там билет! -- усмехнулся капитан, -- поезда переполнены. Вы без меня не уедете.

- А я попытаюсь, -- улыбнулась Нинель.

- Ну смотрите... Можно и билет достать, но все равно на поезд не попасть, а можно и не достать билет, а все-таки попасть на поезд.

Он, очевидно, как говорит Коля, непокобелим, вернее, в данном случае именно покобелим, думает Нинель, стоит увидеть молодую особу более или менее ничего себе, как тут же срабатывает кобелиный инстинкт...

В этот момент Олега кто-то окликнул.

- Извините, начальство вызывает... Уж донесете как-нибудь сами. Если не удастся помочь вам сесть на сочинский, встретимся в самом поезде, а не удастся в поезде -- на вокзале в Сочи. В крайнем случае, в поезде "Сочи -- Москва". До Ростова поедем вместе. Пока! До скорого!

- Счастливо! -- крикнула она вслед удаляющимся капитану и старшому.

5

В кассовом зале не протолкнуться. Кругом очереди. Выстоять во вторую кассу или найти летчиков и поехать с ними до Сочи зайцем?

Подошла девушка в сером деревенском клетчатом платке, в темном ватнике, в кирзовых сапогах.

- Дэ тута на Ростоув?

- Сразу на Ростов не попадете, -- уже со знанием дела объяснила Нинель, -- между Армавиром и Сочи взорвали туннель.

- Як же зорвалы? Хто зорвав?

- Нехорошие люди...

- Як же мэни ихаты?

- Я же вам сказала: сначала до Сочи. А там, если удастся, сядете на ростовский или московский и в Ростове сойдете. Вам до Ростова?

- Та нэ... Там у мэнэ пэрэсадка на Чернигоув. Хиба тута нэ пройдэ?

- Пройдет, но только вы на него не попадете. Поезд переполнен. На крышах едут, на подножках висят.

- А вы за билетом на Сочи? -- спросила девушка.

- Тут все на Сочи стоят... А как же вы в Сухуми оказались, ведь вы, насколько я понимаю, с Украины?

- Та я гостила у сестры пид Баку. Человик ее там на военной службе.

- А почему вы из Баку не поехали?

- Та поезда на север из Баку нэ идуть. Между Баку и Махачкалой крушение. Мэни казалы, щоб я ихала до Сухуми.

Ну и ну... Тут обвал, там крушение... Припухать нам тут... Бедная девушка. А что, если на "Сухуми -- Сочи" билетов не окажется?

Не прошло и нескольких минут, как вторая касса захлопнулась. Железнодорожный служащий объявил, что на трехчасовой все билеты проданы. Теперь либо ждать билетов на утренний семичасовой без гарантии их получить, либо ехать зайцем.

- Что ж, давайте вместе штурмовать трехчасовой без билетов! -- предложила Нинель. -- Не попадем, тогда снова постоим. Это мы всегда успеем.

И девушки стали продвигаться к перрону номер два, куда, как выяснилось, подавался сочинский поезд. Бледное зимнее солнце стояло уже в юго-западной части неба, очевидно, над морем, и озаряло синеющие горы. Было вполне тепло, но дул такой сильный ветер, что пришлось поднять воротник. Еще только начало третьего, а народу на открытом перроне видимо-невидимо. Знакомые летчики не обнаружились. Нинель подумала, что если ее спутница окажется на каком-то неблизком расстоянии или и вовсе затеряется, то невозможно будет ее даже окликнуть.

- А как вас звать?

- Меня Галей зовут. А вас?..

На открытом перроне ветрено и зябко, но можно хотя бы дышать, отойти от запаха немытого белья и грязных тел, махры, чеснока и перегара. И вот наконец подали состав -- дачные вагончики. Толпа хлынула к подножкам и, когда отворились двери, мигом заполнила все вагоны. Нинель кое-как втиснулась в тамбур и стала искать глазами Галю. "Галя!" -- крикнула она. Но Галя не откликнулась. То ли влезть не смогла, то ли ехать этим поездом раздумала. А чтобы тут где-нибудь сесть, так и думать нечего -- все забито...

Нинель кое-как примостилась в тамбуре, и поезд тронулся.

А вдруг контроль и, как говорится, ссодють?

Поезд замедлил ход. Какая-то станция, вон написано непонятными буквами, а вот и по-русски: Гудаута.

В вагон врывались, и Нинель кричала: "Мест нет, все забито!"

За окном тамбура слева по ходу поезда свинцовое море помрачнело, и уже заметно потемнело небо.

Когда поезд прибыл на станцию Гагра, стало еще темнее и только еще мелькало угрюмое темно-серое море да мутный край неба мерцал над огромной черной горой. В Сочи была уже полная ночь, а стрелки вокзальных часов подошли только еще к семи. Контроль, слава Богу, так и не появился. Контролеры не станут утруждать себя, когда в вагонах не протолкнешься.

6

Вокзал сверкал огнями. Это был первый всплеск жизни в гнетущей темноте южного вечера. По сравнению с провинциальным Сухуми здесь ощущался крупный курортный центр -- больше народу, больше гула.

Первым делом надо узнать, в котором часу отправляется поезд на Москву и будет ли поезд вообще, ведь где-то там, в районе Махачкалы, произошло крушение. Если там не починили и не расчистили дорогу, страшно даже подумать, что теперь будет.

И снова кассовый зал и очередь. Билет хоть и действителен, но на другой поезд необходима плацкарта, ведь ехать теперь чуть ли не неделю. Выстояв очередь и получив наконец плацкарту, на ночной трехчасовой московский, Нинель решила поискать знакомых летчиков, все-таки помогут, если что... По всей вероятности, пьянствуют в ресторане.

За матово-стеклянными дверьми ресторана сверкали огни люстр, очерчивались контуры кадочных пальм. Доносились виолончельные стоны аккордеона и надрывные кривляния саксофона. А в ожидальном зале, куда Нинель заглянула, чтобы "пронюхать", можно ли расположиться на ночь, все места на скамьях заняты. Многие лежат и храпят прямо на полу, хотя время еще не для ночного сна.

Какой поразительный контраст! Измученные, голодные, немытые валяются на полу, спят вповалку, сидят впритирку. Изнуренные люди простаивают часами в душном кассовом, а тут же рядом в ресторане едят, пьют и, очевидно, танцуют.

И только Нинель сделала шаг в сторону ресторана, как вдруг услышала за спиной окликнувший ее знакомый бас. Обернувшись, увидела капитана. От радости он весь сиял. Она тоже обрадовалась, и, заметив ее радость, он неожиданно обнял ее, как обнимают старинного друга после долгой разлуки. Она как-то невольно поддалась его объятию, не увильнула, как увиливают застенчивые девицы, когда развязные малознакомые молодые люди позволяют себе внезапную вольность. Казалось бы, знакомы-то всего несколько часов, а ощущение, будто встретила близкого человека. В этом ужасающем хаосе безумно хотелось опоры и защиты.

- Где же вы пропадали? -- воскликнул капитан.

- Это я вас хотела спросить, где вы пропадали?

Капитан объяснил, что замначальника училища упрекнул за отрыв от курсантов и что вообще служба не дружба, а уж военная тем паче. До московского трехчасового времени оставалось предостаточно, а до шестичасового ростовского -- и того более, и Олег Николаевич пригласил Нинель в ресторан. К понятию "ресторан" она испытывала двойственное чувство. С одной стороны, ресторанная публика ей не компания, с другой -- любопытно взглянуть на нее глазами изучающего жизнь и, что не менее важно, в преддверии голодного второго семестра можно еще разок вкусно поесть. Совершенно очевидно, если капитан приглашает, платить будет он, однако на всякий случай не худо бы внести в это дело ясность. Нинель предупредила, что денег у нее нет. Капитан ответил, что беспокоиться незачем и что русские люди не немцы, у которых в ресторане каждый платит за себя. Нинель, правда, испугалась немножко: а не придется ли тогда и вправду ехать в Ростов? По принципу того анекдота: "Я ее ужинаю, я ее и танцую". Капитан предупредил, однако, что они с Завирюхой, как и все здесь из их училища, должны сначала получить плацкарты по воинским литерам, и поэтому он ее на время покидает, но скоро подойдет сюда снова. Пусть ждет в кассовом зале в хвосте очереди во вторую кассу.

Ожидая капитана, посмотрела она на плацкарту и -- какая досада! -- номер вагона оказался тринадцатым. В общежитии комната тринадцать. В этой комнате в конце войны ее обокрала сокурсница Машка. Забрала юбки, кофты, блузки, платья -- словом, все, что подарила мама. Какое страшное разочарование в любимой подруге, личности незаурядной и даже талантливой! Недурно писала рассказы и сценарии. Да еще хороша собой, бешеный успех у мальчиков. Кто бы мог подумать, что окажется в воровской шайке! Куда ее, бедную, этапировали? Как в воду канула! Какие непостижимые выверты устраивает судьба, тем более в военную страду. Ладно уж. Что ж поделаешь? Тринадцать так тринадцать.

Получив по литеру плацкарту до Ростова, капитан подошел к Нинели и сообщил, что едет не московским, а ростовским. Увы, на московский мест не выдали. Но все равно "пригвашение" в ресторан не отменяется.

- А у вас денег много? Вы богач? -- игриво спросила Нинель и подумала: "Дал бы лучше сотенку, я бы вернула, а то ведь ехать до Москвы еще Бог знает как долго, а денег нет, пришлось все, что дала на дорогу тетя Люба, отдать за новую плацкарту и дополнительное расстояние".

- Не беспокойтесь, денег хватит. Деньги существуют, чтобы их тратить, как сказал Карл Маркс.

- Что ж, против Карла Маркса ничего возразить не могу.

7

В ресторане, залитом огнями люстр, дым коромыслом. Белые скатерти на столиках, на каждом по четыре бутылки нарзана в соответствии с числом стульев. Вокруг -- пальмы в кадках. Мелькают официантки в наколках, в белых фартуках. Играет оркестрик -- скрипка, саксофон, аккордеон, контрабас и рояль, -- и перед оркестриком на паркетной площадке танцуют со своими дамами летчики, моряки, штатские командировочные.

Поставив на пол вещи, капитан и Нинель сели за столик. Официантка положила меню и строго потребовала верхнюю одежду и вещи сдать в гардероб. Капитан объяснил, что одежду-то сдать можно, но вещи не примут, ибо камера хранения не работает, и указал при этом на столик поодаль, рядом с которым лежали чемоданы. Официантка резко возразила -- дескать, за тот столик не отвечает. Тогда капитан сунул ей хрустящую сотенку, как он тут же небрежно заметил, в знак дружбы и любви, и Нинель подумала, что это ведь целая буханка ржаного на рынке! Спрятав сотенку за пазуху, официантка сразу же приступила к делу:

- Что заказывать будете?

- Прошу, Нинель, выбирайте, -- протянул капитан меню.

- Но цены тут аховые, -- заметила Нинель, -- ресторан-то коммерческий!

- Это не ваша забота. Выбрали?

Нинель решила положиться на вкус капитана.

- Значит, так, -- обратился капитан к официантке и уткнулся в меню... -- Гм... гм... бутывочку армянского пять звездочек для начава. Бавычку на двоих, также и сават оливье. Тэк, тэк... Это, значит, будет у нас закусочка. Теперь, значит, бараньи отбивные с гарниром и с картофелем-фри, две порции. На третье персиковый компот и затем кофе с ликером и пирожными.

- Ну, знаете, -- удивилась Нинель, -- после такого ужина не поехать с вами в Ростов будет просто непорядочно.

- А так как вы девушка строгих нравов, то вам придется ехать со мной в Ростов.

Нинель сняла свой темно-синий велюр и оказалась в плотно облегающем свитере. Капитан заметил, как живописно золотятся каштановые пряди на синем трикотаже.

Появились коньяк и закуска.

- Со свиданьицем! -- налил капитан ей и себе и запрокинул рюмочку. Так же и она, невольно подражая, залпом выпила всю рюмку.

От коньяка и балыка разгорелся аппетит, ресторан закружился, поплыл, и стало бездумно и пусто на душе. В ожидании главного блюда захотелось курить. Капитан угостил своими "Дели".

- Мерсибо, -- блаженно вздохнула Нинель.

- Как бы вам эти "Дели" цвет лица не испортили.

- А я с семнадцати лет курю и пока еще на цвет лица не жалуюсь.

- С семнадцати? -- удивился капитан и, ернически имитируя грузинский акцент, похвалил: -- Маладэц!

Хотелось веселиться. Детское розовощекое лицо бездумно сияло.

- Пришлось начать, когда на табачной фабрике работала.

- Как Кармен? -- съязвил капитан.

- Точно. Между школой и институтом. Физик в школе меня так и называл -- Кармен. В девятом классе, в Алма-Ате. "Кармен, иди к доске. Кармен, отвечай". Этого физика я однажды жутко обхамила. Он что-то объяснил и спросил: "Понятно?" Ребята заорали: "Непонятно!" И кто-то крикнул: "Пусть Загорянская объяснит". "Загорянская? -- оживился физик. -- Что ж, неплохая идея... Кармен, прошу на сцену!" Я вышла и перед всем классом все подробно объяснила. "Понятно?" -- спросила я у ребят. "Понятно!" -- дружно крикнули ребята. "Вот как надо объяснять!" -- громко и гордо сказала я физику...

- Ну и ну! -- покачал головой капитан. -- Бандитизм высшей марки!

Оркестрик еще играл. Распевал аккордеон, бумкал контрабас, бренчал рояль, повизгивал дурашливый саксофон, плакала скрипка. Певица в кольцах и браслетах, в черном платье до пят, с большим декольте, покачивая высокой прической и жестикулируя, пела в ритме танго:

Плакать не надо, плакать не надо во мраке бессонных ночей,

Папа вернется и улыбнется милой, знакомой улыбкой своей...

И когда этот припев повторился, Нинель подпела: "Плакать не надо..."

- Вам нравится эта пошлятина? -- спросил капитан.

- Нравится, что поделаешь! Но что ж вы хотите? Чтобы в вокзальном шалмане пели арии из опер или романсы Чайковского?

- Пожавуй, вы правы, -- согласился капитан.

- Но и вы правы, -- отозвалась Нинель, -- надо, черт возьми, нести культуру в массы. Но я, грешным делом, обожаю этот жанр.

Казалось, эти люстры и пальмы, люди за столиками, оркестрик и танцующие, этот мерцающий, сверкающий ресторан -- все это на каком-то огромном корабле. Все качается, кружится, вертится, плывет... Пир во время чумы? Что будет с кораблем? Что, если наскочит на мину и все пойдет ко дну? Но пока весело, и надо наслаждаться тем, что есть. Тем, что есть, что есть. И от ощущения неповторимости момента, мимолетности вкусной пищи, беспечного блеска ресторана и вместе с тем от страха перед голодом подступает снизу по шее к подбородку, к челюсти, к ушам мягкая волна упоения, жалости к людям и к себе.

- "Плакать не надо, -- загудел капитан, ощутив Нинелино смятение. -- Плакать не надо во мраке бессонных ночей..."

- Тем более что папа вернется, -- просияла Нинель, -- и улыбнется милой знакомой улыбкой своей.

- Как насчет потанцевать? -- предложил капитан.

- А вас не смутят мои деревянные туфли?

- Ничуть.

В ритме танца капитан свою партнершу то прижимал к себе, ощущая приятную упругость, то отпускал от себя, а она льнула щечкой к покалывающей щеке, и крепкие, властные объятия недвусмысленно заявляли о кобелином инстинкте. Кобелиность шокировала дурнотонностью, но и влекла. Сопротивляться казалось провинциальным, но страшно было дать волю влечению. Заиграли танго "Дождь идет", и Нинель стала напевать под сурдинку знакомые слова на малознакомом языке. Французское танго сменилось вальсом "С берез, неслышен, невесом...", и они закружились в быстром увлекающем ритме. И снова танго, но на этот раз довоенное польское Wszystko mi jedno. Случайные касания шелковистых волос и бархатистых щек, испарения молодого женского тела, смешанные с ароматом мыла, блаженно пьянят капитана. Каштановые пряди, янтарные брови, изумрудные глаза напоминают ренуаровский поясной портрет Жанны Самари на Волхонке.

- Всего полгода не был в Москве, -- признался капитан, -- и уже чувствую: необходима подзарядка.

- Вы разве не ростовчанин?

- Коренной москвич. В Москве родился, в Москве крестился, в Москве учился, в Москве забрился, но пока еще не женился. А в Ростове всего несколько месяцев и два года жил там до войны.

- И я коренная москвичка, -- обрадовалась она. -- Родилась и большую часть жизни прожила в Москве. Вы на какой улице жили?

- В Большом Левшинском переулке, ныне улица Щукина.

- А я совсем близко от вас -- в Староконюшенном. Это старая Москва, и каким-то чудом мой Староконюшенный еще не переименовали.

- А вот Староконюшенную улицу переименовали. Она уже давно Погодинская. Я установил это по старинному плану Москвы, который у моей мамы сохранился. Между прочим, в доме их приятельницы на Староконюшенной улице разместилось семейство Ростовых, когда перед нашествием Наполеона в их доме на Поварской было холодно.

- Да, я помню, что Ростовы переселялись, но у меня не такая блестящая память, как у вас, Староконюшенную улицу я не помню. Но я люблю московские переулочки между Москвой-рекой и Остоженкой, Остоженкой и Пречистенкой, Пречистенкой и Арбатом -- слава Богу, Арбат еще не переименовали -- и особенно между Арбатом и Никитской, обожаю все эти Хлебные, Скатертные, Столовые, Ножовые...

- Я тоже люблю арбатские переулки. Мой Большой Левшинский и ваш Староконюшенный -- арбатские родственники. Меня спросили как-то: "Вы одессит?" "Нет, -- ответил я, -- я арбатит".

Разговор пошел о таких сокровенных для нее вещах, что кружиться уже не хотелось.

- Давайте-ка лучше сядем, -- предложила она.

Когда они вернулись к своему столику, Нинель объяснила, что сразу почувствовала у него старомосковские корни.

- У вас старорежимный говор, -- сказала она. -- Спросила, не ростовчанин ли, только чтобы убедиться, что нет.

Капитан похвастался, что отец его потомственный москвич. В первую мировую был фельдшером, в гражданскую -- комиссаром. Когда гражданская окончилась, стал преподавать политграмоту, а затем стал политэкономистом. Написал несколько учебников.

- Знакомая картина, -- кивнула Нинель, -- мой папа тоже воевал и в германскую, и в гражданскую, а после гражданской тоже преподавал, только не политэкономию, а историю партии, в Москве, в Институте красной профессуры.

- Мой отец до таких высот не поднимался, но живет, как и всегда жил, в Москве, с другой семьей. С матерью уже давно в разводе. А я живу сейчас с матерью и отчимом в отдельной квартире в Ростове. Преподаю в военно-воздушном училище. Под Ростовом у нас дача...

- А лес у вас есть?

- Лесов хоть отбавляй.

- А грибы?

- Осенью боровиков уйма. Подосиновиков и подберезовиков пруд пруди!

Грибы -- Нинелина страсть. Вспомнился грибообильный кратовский лес, богатый белыми, подосиновиками, моховиками и сыроежками. Теми самыми сыроежками, что так выручали в голодные годы. Под Москвой теперь немало прекрасных грибов, и только ради грибов незачем ездить так далеко. Но грибная эрудиция Олега сильно подкупала, и вдруг захотелось умчаться с ним куда-нибудь в лес, к грибам и ягодам, подальше от затхлости общежития, от недоеда и карточек. Но занятия как раз и начинаются, когда начинается грибной сезон. Не хотелось бросать любимую тему, и она добавила, что грибы собирать любит куда более, чем их есть.

После мяса и вина захотелось курить...

- Теперь немного легче на душе, -- умиротворилась она, блаженно затягиваясь и выпуская дым через нос.

8

- А знаете, наши судьбы схожи. Только у вас, Олег, характер лучше. Вы все-таки живете с матерью и отчимом, а я ни с отцом, ни с мачехой, ни с матерью, ни с отчимом жить не могу. В Москве хоть и прописана в квартире отца, но своей комнаты нет. В Алма-Ате, где живет мама, вообще жизни себе не представляю. И вот скитаюсь по общежитиям и друзьям.

Роскошный ужин был уже окончен, и только кофе с ликером остывал в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками. И долго еще сидели они за столиком в гуле вальсов и фокстротов, а капитан все говорил и говорил. Он рассказал, что последний раз был в Москве летом тридцать девятого, когда поступал в МИСИ имени Куйбышева, где отец его преподавал политэкономию. Отец был тогда уже с матерью в разводе, а мать была уже замужем за отчимом. Олег жил с ними в Ростове. Инженер Янковский Теодор Павлович, Олегов отчим, получил в тридцать шестом году назначение главным инженером строительства крупной ГРЭС под Ростовом. В Москве Олег сначала, когда приехал учиться в МИСИ, жил у отца, но мачеха не пришлась Олегу по нраву, и он поселился в общежитии на Усачевке. Не успел проучиться и месяц, как вышел приказ Ворошилова о призыве родившихся в двадцать первом году без отсрочки для первокурсников. Тут-то его и забрили. Большую группу студентов отправили в Кострому, в стрелковый полк, то есть в пехоту. Десятого марта сорокового года отправили их полк на Карельский перешеек. Жуткие были тогда морозы, и в этих финских снегах должны были они получить боевое крещение. Олег был тогда в Отдельном лыжном батальоне. Но в бой ввести батальон не успели. Тринадцатого марта объявили мир. Обидно, конечно, ведь столько народу полегло на этой самой "линии Маннергейма", а как только линию прорвали и вышли к Выборгу, тут Гитлер сказал "стоп". Не послушаться друга и союзника в ту пору означало бы войну с ним. Наверное, Сталин полагал, что Гитлер его никогда не обманет, и не хотел обманывать его. Похоже, что Молотов и Риббентроп договорились в августе тридцать девятого, что дальше Выборга Красная Армия не пойдет. Но Гитлер советских людей обманул. Обманул самого Сталина!

Нинель вспомнила, что когда третьего июля сорок первого года слушали речь Сталина, в голосе его чувствовалась растерянность, она дополнила мысль Олега и тут же подумала, что, может, зря высказывается о непрозорливости вождя. Хотя сам-то Олег вполне откровенен. Нет, не похоже, что он расскажет об этом разговоре... Просто они беседуют с глазу на глаз, и он ей доверяет...

А когда их полк в марте сорокового года расформировали, Олега направили в летное училище в Днепропетровск. Он окончил его в сентябре сорок первого в Куйбышеве, куда оно эвакуировалось. С сентября сорок первого служил в Отдельном авиаполку, был летчиком-истребителем, у него тридцать боевых вылетов, а в начале сентября сорок четвертого под Валгой на 3-м Прибалтийском фронте ранило на земле осколком мины в плечо. В воздухе даже не царапнуло, а вот на земле дергануло. Выйдя из госпиталя, он уже не мог пилотировать, и его перевели в наземный состав.

Нинель уже давно обратила внимание на немалое количество планочек на кителе Олега. Олег объяснил, что все это больше медали, которые давали всем. Есть, правда, ордена Красной Звезды и Отечественной войны 2-й степени... Разумеется, медаль "За победу над Германией...".

Почувствовав, что его боевая биография произвела впечатление, капитан снова заговорил о возможном приезде Нинели в Ростов. Вспомнив, что отчим не слишком жалует инородцев, спросил, каких она кровей, ибо внешность ее озадачивала необычностью породы. Нинель ответила, что она расовый конгломерат, что всякого намешано. В роду у матери и украинцы, и поляки... А отец полу-эстонец, полу-украинец. Кабинет отца всегда называла "приют убогого чухонца". Олег загадочно утешал в том смысле, что вообще Ростов у них город интернациональный.

Официантка принесла стеклянную конфетницу на высокой ножке с различного типа пирожными.

- Мадам, прочтите приговор, -- произнес капитан с эдаким пижонским пафосом.

- Пятьсот пятьдесят рублей двадцать копеек, -- объявила официантка.

Нинели стало не по себе. Она принялась прикидывать, на сколько дней сытой жизни хватило бы ей этих денег, если покупать продукты в коммерческом.

9

Оркестр стал расходиться. Пора готовиться к штурму поезда. В сопровождении капитана, оставившего свой чемодан под присмотром курсантов, Нинель вышла на тускло освещенный перрон. Как приятно было окунуться в ночную прохладу после духоты вокзального шалмана! Моросило, дул ветер, погуживая в проводах. Фонари распускали свои золотистые павлиньи круги. Перрон густо наполнился людьми. Нинель вглядывалась в сторону Москвы, откуда, как ей казалось, должен был прийти поезд. По радио объявили подход поезда на второй путь, у которого она стояла. Неужели уже восстановили туннель и отремонтировали дорогу?

Капитан поставил на асфальт перрона Нинелин баульчик, и она стянула с себя рюкзак. Он крепко обнял ее. Обдали пары коньяка, смешанные с запахом пота и дыма. Он властно поцеловал ее в губы, разомлев, она обвила его шею руками.

Все на свете кончается. Все прекрасное мгновенно, а мерзкое вечно. Остановись, мгновенье! Черта с два!

Подали состав, и надо было бежать к тринадцатому вагону. Нинель и капитан, несший ее баульчик, продирались сквозь толщу толпы, осаждавшей вагоны. Она кое-как вскарабкалась на входные ступеньки и подхватила протянутый баульчик. И только втиснулась в полутемный тамбур, как раздался свисток и поезд тронулся.

В тамбуре с еще незахлопнувшейся дверью появилась проводница, высунувшая наружу свой желтый фонарь. Хотелось стать рядом с ней, чтобы еще раз увидеть Олега и помахать ему, но тамбур уже настолько набился людьми с вещами, что пробраться к ступенькам против течения было совершенно невозможно. Нинель втиснулась в людской поток и стала пробираться к своему месту. Сзади наступали на пятки, спереди били тюками и чемоданами по носкам.

Тускло горели лампочки. За окнами проплывал черный мрак. Больно оттягивал руку баул. Эта боль заставила подумать, больно ли спине от рюкзака и вообще на месте ли рюкзак. Она пошарила рукой и рюкзака не обнаружила. Екнуло в груди, захолонуло...

"Боже мой, Боже! -- взывала ко Всевышнему воспитанная в безбожии Нинель. -- Господи, помоги мне! Помоги, Господи, найти рюкзак!" Как теперь продержаться семь суток? Ведь там все съестные припасы, а деньги уже истрачены. В Москве хоть Малиновские накормят. Очевидно, в давке, в толпе, когда штурмовали вагон, рюкзак как-то сполз и кто-то, наверное, подобрал. Или стянул кто-то, и в этой яростной осаде она ничего не почувствовала, а капитан в таком столпотворении ничего не заметил! Вот она, цифра тринадцать! Как не быть после этого суеверной! А, глупости! То же самое могло случиться и в двенадцатом вагоне, и в четырнадцатом, и в любом другом... А может, все-таки не могло?.. Голодному человеку, нашедшему рюкзак с тушенкой, колбасой, галетами и курицей, по всей вероятности, трудно заставить себя крикнуть: "Кто потерял рюкзак с продуктами?" И как можно установить, кто действительно потерял? Наверное, так: спрятать рюкзак и крикнуть: "Кто-нибудь что-нибудь потерял?" Если кто-то объявится, спросить: "Что вы потеряли?" Допустим, потерявший скажет: "Рюкзак". Тогда надо спросить, какой рюкзак? Какого цвета? Какого типа? Какого размера? Какого фасона? Где сделан? Что в нем есть? Если все совпадет, значит, правда: кто объявился -- тот и владелец рюкзака. Может, именно это и произойдет? Пойти по отсекам? Затем по вагонам и поспрашивать, не нашел ли кто рюкзак с продуктами. Может, в тамбуре оставила?

Уже все разместились, и пройти по проходу в тамбур и обратно было нетрудно. Обследование тамбура, однако, оказалось безуспешным.

И вот поезд мчится сквозь сырую декабрьскую ночь, вагоны покачиваются, многие на своих полках уже храпят и сопят, тускло мерцают вагонные лампочки, духота, теснота, и полусонная, измученная Нинель в своем велюровом демисезоне пробирается по тесному проходу жесткого плацкартного третьего класса. Кого тут спросишь, когда все уже десятый сон видят? Все это как-то нереально. Словно во сне каком-то. А не пойти ли в двенадцатый?

Двенадцатый оказался купейный. А билеты-то были в купейный! Не дали в купейный, черти!.. Рюкзак, рюкзак, отзовись!

В коридоре у окна стоял лысоватый пучеглазый майор и покуривал. В тусклом свете плафончика поблескивала его плешь.

- Простите, вам не попадался рюкзак?

- А что в нем было? -- улыбнулся майор, рассматривая Нинель, как вещь, которую собирается купить.

Этот лысый глазастик, может, не зря спрашивает?

- Что в нем было? Продукты!

- Какие продукты?

Нинель перечислила все, что было в рюкзаке.

- Нет, милая, рюкзак не попадался.

- Зачем же вы спрашиваете, что в нем было? Вам надо покуражиться над человеком, попавшим в беду?

- Да что вы, милая, Бог с вами. Мне просто приятно с вами беседовать...

- А мне с вами... Мне с вами беседовать некогда, мне надо рюкзак искать...

Следующий, одиннадцатый, оказался тоже купейный.

Неужели весь поезд, кроме тринадцатого вагона, купейный? Ну, надо же... Не везет так не везет...

В одиннадцатом никто не стоял у окна, никто не сидел на откидном сиденье, никто не проходил... Повеяло какой-то мертвенной тоской.

В купе, конечно, уже все спят, и не будить же людей, чтобы спросить, не видал ли кто рюкзак! А что, если нашедший принципиально не захотел присвоить себе то, что ему не принадлежит, и отдал рюкзак проводнику? С тем чтобы, если объявится владелец, отдать ему, а не объявится, так чтобы сдали в бюро находок в Москве... Вряд ли... Но надо проверить у проводника, чтобы сказать себе: сделала все, что могла... Надо спросить... Вот начать хотя бы с этого вагона.

И она робко постучала в купе проводника. Никто не отозвался. Тогда она постучала чуть смелее. Раздвинулась дверь, и освещенная слабым светом плафона в проходе двухместного купе возникла тучная фигура проводницы в железнодорожной форме.

- Что это вы рветесь среди ночи?

Захотелось сказать: "Извините, я ошиблась", но надо было довести начатое дело до конца, и Нинель спросила, не попадался ли рюкзак. Проводница сразу ответила, что не попадался, но, заметив подавленность Нинели, спросила из сочувствия, что в рюкзаке было.

- Продукты там были, теперь как мне семь суток ничего не есть?

- Да... Дело сурьезное... А билет у вас есть?

- А как же? Вот, пожалуйста, -- показала она картонный параллелограммчик, вынув его из кармана юбки.

- Вы, значит, из тринадцатого? А что же вы здесь в одиннадцатом ищете?

- Хожу по вагонам и ищу.

- А что же ты, милая, в своем вагоне не ищешь?

- Уже искала. Там нет.

- А деньги у тебя есть?

- И денег нет никаких. Все пришлось отдать за новую плацкарту и дополнительное расстояние.

- Ладно, милая, если мешок свой не найдешь, приходи ко мне, я тебя хотя бы чайком угощу.

И от униженности, от сознания, что ее пожалели, Нинель разрыдалась.

- Ладно, ладно, милая, чего слезы лить?

- Да это я от вашей доброты плачу... От благодарности... Я поняла сейчас, что рюкзак уже не найду, разве что Бог смилуется, и вдруг каким-то чудом рюкзак объявится сам. Но вряд ли это произойдет. Чудеса случаются крайне редко, да и то только тогда, когда их не ждешь. До свидания, я пошла...

И вернулась она в свой тринадцатый, легла на свою полочку и стала стараться заснуть.

"Да куда там! И чего это я, дура, понадеялась, что найду, -- кляла она себя, -- ищи-свищи! Ладно, Бог подаст! Надо хоть немножко поспать. Утро вечера мудренее..."

Нинель заметила, что в отсеках спали также на верхних багажных. Повезло еще, что полка оказалась верхней средней. Пристроив баульчик в головах, накрылась своим велюровым демисезоном. Заснуть не могла никак. Сейчас нужен был какой-нибудь детективный роман, дабы увлечься и забыться, а потом, устав от чтения, заснуть. Неплохо бы дочитать "Собаку Баскервилей", но света для чтения не хватало. Шерлок Холмс с его дедуктивным методом и дополняющий его доктор Ватсон не захватывали эмоционально глубоко, а уводили в некий умозрительный мир занимательного расследования. Помог бы сейчас Шерлок Холмс найти рюкзак? Но здесь нужен Вольф Мессинг. Даже какой-нибудь супер Вольф Мессинг!

10

Нинель продрала глаза, был уже второй час дня, отсек озарялся холодным солнцем, и поезд шел по желтой азербайджанской степи. Напротив у окна по ходу поезда сидели двое военных. Один -- лейтенант административной службы с узенькими белыми погончиками, тощий, очевидно, высокий. Он был светловолос, в узких металлических очках, с лицом, по форме похожим на опрокинутый треугольник. Другой -- майор бронетанковых войск, крупный, большеголовый, лысый, в очках в темной роговой оправе. Нинель снова закрыла глаза и стала досыпать недоспанное. Сквозь сон, вернее, между сном и явью она услышала:

- Сколько неприятностей у нас от этих эстонцев! -- вспоминал, наверное, большеголовый майор. -- Взрывали мосты, нападали на транспорт, убивали наших офицеров. Многие эстонцы сотрудничали с немцами, работали надсмотрщиками в концлагерях. Их руками немцы делали черную работу.

- А всего-то эстонцев, -- заметил лейтенант, -- миллион с чем-то.

- Миллион двести тысяч, -- уточнил майор.

- Миллион двести тысяч? -- усмехнулся лейтенант. -- Так взяли бы и переселили эти миллион двести тысяч в Казахстан или на Дальний Восток, и все дела!

Майор, вероятно, изумлен столь неожиданным решением лейтенанта, так как ничего не отвечает... Но меня эти слова больно задевают, ведь по отцу я происхожу от этого маленького цивилизованного народа, и окажись я принадлежащей к нему по паспорту, тогда по высочайшему указу о поселении людей этой национальности, скажем, на Камчатке беда коснулась бы и меня.

- Как можно выселить весь народ с мест, где он жил веками? -- вздохнув, отреагировал майор.

- А почему, собственно, нельзя? -- удивился лейтенант. -- В целях безопасности государства можно и даже должно. Во время войны так и делали в Крыму и на Кавказе. У вас, товарищ майор, абстрактный гуманизм. А подлинный гуманизм всегда конкретен. Истина всегда конкретна.

- Да, вы правы, -- пробормотал майор.

Кто же из них прав? Майор?.. Однако вроде бы верно говорит лейтенант, абстрактный гуманизм нам не нужен. И все-таки зачем же страдать ни в чем не повинным людям за грехи своих соплеменников? Ведь это ужасно -- стричь всех под одну гребенку! Но, с другой стороны, интересы государства, специфика военного времени... Нет, лучше о таких вещах просто не думать! И, пожалуй, пора познакомиться со спутниками...

И снова Нинель открыла глаза. На противоположной верхней полке валялась чья-то шинель, а над нею, на багажной, кто-то звонко похрапывал. В боковом отсеке вверху лежала, не сняв гимнастерку, блондинка сержант и читала газету "Британский союзник", под ее полкой сидел восточного типа молодой мужчина, скорее всего армянин. Казалось, он с болезненным вниманием прислушивался к происходящему разговору.

- Доброе утро, товарищи, -- сказала Нинель.

- Добрый день, дорогая, -- сказал майор, -- утро уже давно прошло. Больно долго спите. Проспите царство небесное. Куда едете?

- В Москву.

- Мы с лейтенантом тоже едем до Москвы... А как вас звать?

Нинель представилась, а майор назвался Алексеевым Всеволодом Александровичем и, кивнув в сторону своего собеседника, сказал: -- Лейтенант Свиблов Константин Петрович.

С самых верхних, багажных, сползли двое. Один -- высокий, тощий с седоватыми, но еще не слишком редкими волосами, образующими два заливчика на лбу. На нем была голубая полосатая пижама в масть к его серебристой проседи. Другой -- приземистый, коренастый, с чуть раскосыми карими глазами, лысоватый, в темных лыжных брюках, в коричневом свитере с закрытым воротом.

- Добрый день, -- бодро приветствовал пассажиров отсека товарищ в пижаме.

- День добрый, -- ответил лейтенант.

- Привет, -- пробасил коричневый свитер.

- Вы Загорянская? -- спросила пижама.

- Так точно... Откуда вы знаете мою фамилию?

- А вы только что назвали себя... Когда знакомились с майором и лейтенантом. Ваш отец преподает общественные науки?

- Да, он у меня мудрый философ...

- Значит, это тот самый Загорянский, который у нас в МЭИ читал курс истории партии и основ марксизма-ленинизма. Свет мал...

- И как вам нравились проповеди моего ученого родителя?

- Его лекции мне запомнились на всю жизнь. Вернее, то, как он их читал. Он ведь участник событий революции и партийной жизни, не так ли? И многих деятелей партии знал лично, и поэтому его лекции производили впечатление рассказов очевидца. Никогда не читал по бумажке. У нас называли его "профессионал-самоубийца".

- В самом деле? Но, слава Богу, с ним пока ничего такого не произошло.

- Ну, что ж, пока так пока, -- многозначительно буркнул коричневый свитер.

"Отец, наверное, слишком серьезно относится к своей профессии, -- подумалось Нинели, -- потому и превышает меру дозволенного".

Новые собеседники представились. Пижама -- Князевский Валентин Иванович. Свитер -- Барабаш Григорий Данилович.

- Надо спрыснуть наше знакомство, -- засиял Валентин Иванович.

Майор, располагавшийся на нижней полке под Нинелью, сделал приглашающий жест, и Князевский и Барабаш сразу уселись в предвкушении вожделенной влаги. Нинель же ради торжественного момента незаметно облачилась в просторное шелковое кимоно. Это черное кимоно с белым лотосом на спине привез из Маньчжурии, где он был журналистом и оператором при штабе Дальневосточного фронта у маршала Василевского, Коля. Он рассказывал, что после разгрома Квантунской армии и капитуляции Японии вплоть до установления власти советской военной администрации японские склады шелков и прочих тканей, а также всевозможных блузок, юбок, платьев и кимоно не подлежали никакому контролю или учету, чем и пользовались советские господа офицеры. На одном из таких складов в Дайрене, по-русски значит в городе Дальнем, что в сорока пяти километрах от Порт-Артура, Коля, поступая так же, как офицеры штаба, это замечательное кимоно, а также несколько отрезов белого и кремового шелка, как сказал бы Остап Бендер, позаимствовал. И вот предстала она перед честной компанией в длинном японском наряде. Вместо пояса "оби", который Коля привезти не догадался, она подпоясалась ремешком от тетилюбиного платья, отчего четко обозначились контуры фигуры. Странное облачение, рыжеватые кудряшки, приоткрытая веснушчатая грудь, низкий голос с хрипотцой -- все это казалось вначале спутникам Нинели несколько фривольным, но вскоре такое восприятие сменилось ощущением театральности. Не хватало только алой розы в волосах и черного веера.

- Итак, прошу, -- пригласил Валентин Иванович, -- разопьем в честь нашего знакомства бутылочку кахетинского...

Тут же появились добытые у проводницы стаканы.

- Прошу, -- изящно предложил Валентин Иванович, -- дамы, господа офицеры, товарищи, берите по стакану.

- Благодарю, -- ответила блондинка сержант.

- Спасибо, -- отозвался пассажир на нижней боковой.

- Что ж, пить так пить, -- взмахнул рукой лейтенант.

- Мерсибо, -- смущенно брякнула Нинель, -- Пушкин считал, что кахетинское и карабахское лучше бургундского.

- Тем более надо выпить, -- обрадовался Валентин Иванович.

Ни пить в смысле выпить, ни есть для утоления голода Нинели не хотелось. Мучила жажда. С другой стороны, если выпить, то, может, пройдет головная боль после вчерашнего коньяка. Не зря же в народе принято опохмеляться. И к тому же если еще будет какая-нибудь закуска, то стоило бы, пожалуй, поесть впрок для поддержания сил. Когда пассажиры отсека осушили стаканы, инициативу взял в свои руки Григорий Данилович Барабаш.

- Теперь не худо бы и закусить, -- сказал он и достал шмат копченой колбасы и каравай хлеба.

"С колбасой и хлебом кахетинское пойдет, -- подумала Нинель, -- только вина-то уже не осталось, но оно и лучше, незачем напиваться".

Не тут-то было. Недостаток алкоголя возместил майор Алексеев. Он достал из своего чемодана пол-литра Московской особой и стал разливать сверкающую в недолгих зимних лучах серебристую влагу.

- Будем здоровы! -- запрокинул он свой стакан.

- Дай Бог, не последний! -- поднес к губам свой стакан Григорий Данилович.

- Поехали, -- понюхал свою долю лейтенант.

- Прозит, -- произнес Валентин Иванович не очень понятное слово, значение которого, впрочем, поняли все. Нинель слыхала это слово в компании Коли, где бывали его приятели, недавно вернувшиеся из Германии.

- За здоровье всех присутствующих! -- взяла свой стакан блондинка сержант, и "Британский союзник" свалился на голову молодому человеку восточного типа.

- За ваш и нашь благапалучнай приезд, -- выпил тот свой стакан.

- Ваше здоровье, товарищи! -- воскликнула Нинель. -- Как сказал только что Григорий Данилыч, дай Бог, не последний!

Это самое "дай Бог, не последний" было сейчас для нее не трафаретной фразой, а глубоко осмысленным понятием, ибо с ним ассоциировалось пиршество, исключавшее возможность голода. Вино с закуской всех согрело, и, как это бывает в русских компаниях, захотелось петь.

- Что петь будем? -- спросил Барабаш. -- Давайте что-нибудь эдакое, что-нибудь бодрящее.

- Споем нашу походную, -- неожиданно предложил лейтенант административной службы, -- "Оседлаю я горячего коня..."

Как-то не совмещались с обликом штабной крысы конные рейды.

- О, это отличная песня, -- обрадовался Валентин Иванович. -- Итак, начали.

И все шестеро пассажиров отсека запели:

Оседлаю я горячего коня,
Крепко сумы приторочу в перемет,
Встань, казачка молодая, у плетня,
Проводи меня до солнышка в поход...

Дальше слов никто не помнил.

- Ну, как там дальше? Григорий Данилыч, помнишь?

- Постой, постой. Валентин Иваныч... Тим-тара-там, там-тарам-там. Тим-тирим-там, тим-тирим-там, тим-тирим...

Тут Нинель объяснила, что тот куплет, который они поют первым, на самом деле последний и что начинается эта песня по-другому, и она запела:

Мчатся сотни из-за Терека-реки,
Под копытами дороженька дрожит...

И все подхватили:

Едут с песней молодые казаки
В Красной Армии Республике служить.

Далее Нинель продолжила песню, ничуть не смущаясь внезапно выпавшей ей ролью запевалы:

Галуны лежат рядами на груди,
Алым пламенем пылают башлыки...
И снова все дружно подхватили:
Красный маршал Ворошилов, погляди
На казачьи богатырские полки.

- А теперь, -- объяснила Нинель, -- когда все казаки в сборе, тут, стало быть, и я поскачу, и первые две строки последнего куплета имеют тогда особый смысл:

Оседлаю я горячего коня,
Крепко сумы приторочу в перемет.
И опять все радостно грянули:
Встань, казачка молодая, у плетня,
Проводи меня до солнышка в поход!

"Что за сумы, что за перемет, как эти сумы можно в перемет приторочить, убей меня Бог, -- мысленно досадовала Нинель, -- все это для меня темный лес, но все эти реалии казачьего быта просто завораживают!"

И она сказала, что, к сожалению, не знает, что эти замечательные предметы означают.

- Могу объяснить, -- вызвался лейтенант.

- Да, это было бы, конечно, очень интересно, но боюсь, что объяснение прервет наше песенное настроение...

-- Чудесно спели, -- сказал майор Алексеев, -- а теперь давайте "Три танкиста". Как-никак я танкист. Как там начинается? Валентин Иваныч! Нинель!

- Извольте, господа, извольте, -- театрально оживилась Нинель. -- Итак, три-четыре:

На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят...
И присутствующие подхватили:
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.

И, конечно, если бы не Нинель, никто бы не вспомнил, что идет дальше. Так Нинель запевала первые две строки, и вся честная компания хором пропевала вторые две. После строфы "В нем живут, и песня в том порука,/ Нерушимой дружною семьей/ Три танкиста, три веселых друга,/ Экипаж машины боевой..." (где "В нем" означает "В боевом ударном батальоне") даже Нинель забыла, что идет далее.

- Подождите, сейчас вспомню... Дальше должен начаться сюжет. Как всегда в новелле или рассказе, сначала обстановка, затем происшествие... А, вспомнила! Происшествие началось таким образом:

На траву легла роса густая,
Полегли туманы широки,
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки.

Присутствующие пели вместе с Нинелью, и была в этом пении неподдельная радость просто оттого, что вспомнились забытые слова любимой песни.

- Что же было дальше? -- вспоминала Нинель, а уж чтобы кто-либо, кроме нее, вспомнил, надежды не было никакой. -- Дальше танкисты должны как-то отреагировать на вылазку врага... А... ну вот, конечно:

Но разведка доложила точно,
И пошел, командою взметен,
По родной земле дальневосточной
Боевой ударный батальон.
Все дружно пропели эту строфу.

- Минуточку... -- прервала она их голоса. -- Что же в конечном счете все-таки произошло? Боевой ударный батальон должен был с честью выполнить боевое задание -- разгромить и отогнать самураев. Тут как раз кульминация и развязка всей этой истории. Ну вот, я вспомнила:

И добили, песня в том порука,
Всех врагов в атаке огневой
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой.

Затем все спели как бы разученную песню от начала до конца без запинки. Каким-то естественным образом Нинель продолжала здесь ту роль массовика-затейника, которую охотно взяла на себя в генеральском санатории. Особенно лихо получалось у нее это самое "три-четыре".

От копченой колбасы хотелось пить.

- Хорошо бы сейчас чайку... Но только...

- Что "но только"? -- спросил Валентин Иванович.

- У меня денег нет...

- О чем вы говорите! Чай -- это мелочь. Не беспокойтесь... Пить будем чай, а что будем петь?

- Споем, -- предложил Григорий Данилович, -- кавалерийскую! И он запел:

Вылетает конница шляхом каменистым,
В стремени состав передовой...

И все подхватили:

А по эскадронам бойцы-кавалеристы,
Натянув поводья, вылетают в бой...
И далее дружно, бодро, с экспрессией:
В бой за Родину, в бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога,
Кони сытые
Бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!

Не то чтобы Нинель Сталина обожала -- она уже давно решила, что жизнь отдала бы только за Ленина, -- но все эти боевые песни со Сталиным, Буденным и Ворошиловым вызывали какой-то безотчетный энтузиазм. В конце-то концов, люди действительно шли в бой за Сталина и умирали за него.

- Поехали дальше, -- скомандовала она, -- три-четыре... -- И пропела две строки следующего куплета, а остальные две пропели хором все шестеро пассажиров отсека.

- Теперь я спою вам мой любимый романс, -- предложил Валентин Иванович. -- А вы пока доедайте колбасу.

Нинель не преминула последовать совету Валентина Ивановича, а он проникновенно запел о двух увядших розах в синем хрустале. Но и он не помнил всех слов романса и беспокойно тиримкал, пока опять на помощь не пришла Нинель. У Валентина Ивановича звучала романтическая грусть, а у Нинели скорее пародия на нее. Очень жалко было Валентину Ивановичу двух увядших разнотонных роз. Нинель и Валентин Иванович слились голосами в надрывном крещендо:

Счастья было столько, сколько капель в море,
Сколько юных листьев на седой земле-е...
Далее пошло диминуэндо и наступил наконец трагический финал:
И остались только, как memento mori,
Две увядших розы в синем хрустале.

- Спасибо, -- поклонился Валентин Иванович Нинели, и все зааплодировали.

- Ради Бога, -- поклонилась она, -- но дайте мне наконец доесть колбасу.

- Вы честно заработали вашу колбасу, -- заметил майор Алексеев.

"Зачем это, -- подумала она, -- люди начинают петь, не зная слов до конца. Также и рассказывают иногда какой-нибудь анекдот, а конца не помнят и только говорят: "А дальше так смешно, так смешно!" А что смешно, непонятно. И вообще чего это он вдруг запел этот вычурный романс? Наверное, захотелось чего-то совершенно противоположного нашим пионерским песням. Или, может, просто решил порисоваться?

11

Мысль о честно заработанной колбасе запала в душу. И в самом деле, ехать предстоит еще не меньше недели, и не очень-то приятно, когда тебя жалеют.

- И как это вы помните слова всех песен? -- удивился Валентин Иванович.

- И всех романсов и арий. Заказывайте, буду петь.

- Добре... Будем заказывать, -- сказал майор, -- какая плата за заказ?

- Плата натурой. Угощайте колбасой и хлебом, и будут вам песни, арии и романсы. Как говорил Костя-капитан, их есть у меня.

- Что ж, -- обрадовался Валентин Иванович, -- дадим анонс. Пусть приходят слушать и несут колбасу.

- Почему только колбасу? -- поправила его Нинель. -- Можно и ветчину.

И тут Нинель решила и в самом деле написать такой анонс и вывесить его в околотамбурном проходе. "Хохма хохмой, -- подумала она, -- но так мне гарантировано пропитание. Так мы еще продержимся... Не дрейфь, пробьемся. Блестящий выход!"

Валентин Иванович достал портфель, извлек красно-синий карандаш и блокнот, вырвал листок и передал листок и карандаш Нинели.

- Итак, значит, что напишем? -- обратился он ко всем пассажирам отсека.

- Напишите, что выступает артистка погорелого театра, -- предложил Григорий Данилович Барабаш.

- Это довольно-таки банальный юмор, -- осудила Нинель, -- нечто вроде профессора кислых щей или художника от слова "худо". Нет уж, я сама что-нибудь соображу.

И красным концом карандаша она каллиграфически вычурно написала:

"Концертная программа "Христа ради на пропитание".

Исполняются по заявкам любые арии, песни и романсы. Вагон 13, отсек 4.

Плата колбасой, ветчиной, жареной или вареной курицей, хлебом (можно белым), икрой (можно черной), шоколадом, мармеладом, пастилой, зефиром и прочими продуктами, содержащими белки, жиры и углеводы. Исполнительница Загорянская Н.А."

Затем синим концом карандаша заключила написанное в рамочку и прикнопила анонс в проходе около тамбура со стороны двенадцатого вагона, с тем чтобы заметили все проходящие в ресторан, идущий под номером девять.

Нинель пела всевозможные арии -- и Розины, и Дона Базилио, и Ярославны, и Кончака, -- и в ее исполнении ощущалось ироническое отношение к оперному жанру. По заявке блондинки сержанта она разудало спела лещенковский "Чубчик". Все захлопали, и только лейтенант осуждающе покачал головой и сказал:

- Между прочим, этот самый Петр Лещенко выступал у немцев, и, когда наши вошли в Румынию, его... -- лейтенант провел рукой от шеи и подбородка вверх -- ...тю-тю, и все дела.

- Так, значит, петь Лещенко запрещено? -- удивилась Нинель. -- Было постановление о том, что его петь нельзя?

- Специального постановления не было, но петь песни врага Советского государства непатриотично. В "Комсомольской правде" от 29 ноября 1941 года была статья Савича "Чубчик у берлинского микрофона". Этот ваш Лещенко, оказывается, между делом агитировал переходить к немцам.

Веселое настроение прервалось, и петь уже никому не хотелось. Чтобы спасти положение, Валентин Иванович предложил:

- Спойте, Нинель, что-нибудь Вертинского. Этот товарищ -- настоящий советский патриот, хотя и был когда-то врагом советской власти.

- Да, во время войны, -- вставил лейтенант, -- вел себя не так, как Лещенко...

- Ну, дык он и под немцами не был, -- заметил Барабаш, -- во время войны в Шанхае жил. Оттуда и приехал в сорок третьем году.

- А правда, что он прислал в дар Советской Армии целый вагон медикаментов? -- вдруг спросила блондинка сержант.

- Не знаю -- ответил лейтенант, -- на этот счет у меня нет никакой информации.

- Так, значит, Вертинский? -- уточнила Нинель.

- Даешь Вертинского! -- гаркнул майор.

Тут Нинель, поддержав задорный тон майора, объявила:

- Итак, значит, будем петь "В бананово-лимонном Сингапуре".

Не успели наши пассажиры пропеть после первого куплета многозначительный припев "Там-там... та-а-дидам...", как поезд остановился, и, посмотрев в окно, Нинель увидела при свете станционного фонаря -- был уже вечер второго дня пути -- надпись на здании вокзала: "Кюрдамир".

- Пойду пройдусь немного, вдохну кюрдамирского воздуха, -- объявила она, -- и всем советую. Предлагаю открыть окна и выветрить дым.

Валентин Иванович решил сопровождать Нинель в ее прогулке по кюрдамирскому перрону. Увидя, что он собрался выйти в своей голубой пижаме, она забеспокоилась и посоветовала надеть что-нибудь поверх его спального костюма. А сама она, мол, настолько закалена, что может ненадолго выйти и без верхней одежды. Валентин Иванович, наоборот, настаивал на том, чтобы потеплей оделась она, а сам упорно хотел выйти в пижаме, дескать, после водки нужно проветрить душу и тело. В результате оба вышли без пальто, он-таки в пижаме, а она в своем черном кимоно с белым лотосом на спине. Шли вдоль поезда по направлению к локомотиву, шли быстро, так как зимний холод успел уже ощутимо пощипать, но зато из отяжелевшей головы выветривались винные пары. В разрывах облаков уже зажглись первые звезды. В лиловатой дымке мерцали станционные фонари, передние вагоны пропадали в вечернем тумане.

- Пора уже в вагон, а то вы в вашем парадном костюме простудитесь.

- А вы в вашем халате.

- Это не халат, а кимоно! Это вам не какое-нибудь задрипство, это особый наряд! А вам, пожалуй, зябко. Ступайте в избу, а то я вас тут совсем заморожу... Мне бы покурить на свежем воздухе!

Валентин Иванович достал из верхнего кармашка пижамы пачку "Лаки страйк" и зажигалку. Нинель вытянула сигаретку и блаженно закурила. Закурил и Валентин Иванович. Куря, замедлили шаг. Вдруг сзади еще непонятно чей, но знакомый голос ее окликнул. Она обернулась и... Их догонял в своей ярко-зеленой лендлизовской шинели капитан Добрынин.

- Олег! -- крикнула она, и Валентин Иванович немало удивился, когда увидел, как неизвестный военный и Нинель застыли в объятиях. Из-под сдвинутой набекрень пилотки развевался на ветру, как лещенковский чубчик, вьющийся белокурый вихор. Начатая Нинелью сигарета дымилась на асфальте перрона. Нинель сама еще не могла понять, как это так сразу вдруг получилось. Он обнял ее просто от радости, она инстинктивно обвила руками его шею и увидела сияющую в темно-синем небе звездочку. "Гори, гори, моя звезда", -- мысленно пропела она. Почувствовав, что ему хочется ее губ, она потянулась к его губам, но какая-то противоестественная рассудочность удержала ее. Объятие оказалось мгновенным и осторожным.

- Как вы здесь очутились? -- удивилась она.

- Мой поезд на этой станции поравнялся с вашим, и я решил вас найти.

- А вы не прозеваете свой поезд?

- Постараюсь не прозевать. Мой пойдет после вашего.

Все эти слова на поверхности как будто ничего не значили, но что бы они ни говорили, их обоих согревало то, что они что-то друг другу говорили.

- Я счастлива, что снова вас вижу, -- сказала она с налетом светскости. -- А я-то уж думала, что больше не доведется встретиться, по крайней мере, в этом необычном путешествии. Телефон мой у вас есть, будете в Москве, позвоните.

Капитану показалось, что Нинель хочет от него отделаться, ведь неспроста небрежно бросила эту холодную светскую фразу: "Будете в Москве, позвоните".

- Прощайте! -- сказал он, и она увидела, как он побежал, но не в сторону хвоста, откуда появился, а к локомотиву, по направлению к которому спешил, когда она его здесь минуты две-три назад обнаружила.

- Ваш близкий приятель? -- удивился Валентин Иванович.

- Мой давнишний друг, -- соврала она и, чтобы отвлечь Валентина Ивановича от его недоумения, твердо решила: -- Теперь нам и в самом деле пора в вагон, а то вы совсем уже посинели.

- А вы еще больше порозовели.

- Мы с вами, как те самые розы, только не белая и алая, а синяя и чайная, но чтобы мы не увяли, окунемся снова в привычную духоту.

Когда Нинель и Валентин Иванович вносили в вагон холодную свежесть зимнего воздуха, поезд уже двигался вдоль перрона.

- Хотите согреться? -- взялся Григорий Данилович за бутылочку.

- Недурная мысль, -- поддержал Валентин Иванович.

И снова пассажиры отсека пили и закусывали.

- Так как насчет "В бананово-лимонном Сингапуре"? -- спросил Григорий Данилович.

- Как будет компании угодно, -- сказала Нинель, -- но боюсь, что восстановить настроенность на Вертинского будет нелегко. Давайте, если заявки кончились, споем какую-нибудь оду. Я начну, а вы подключайтесь.

И торжественно загудела величавая песня:

В долгие мрачные годы царизма
Жил наш народ в кабале,
Ленинской правдой заря коммунизма
Нам засияла во мгле.
Под солнцем Родины мы крепнем год от года,
Мы делу Ленина и Сталина верны,
Зовет на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны-ы-ы,
Коммунистическая партия страны!

Теснота, духота, убогость исчезали в едином торжественном порыве оды Коммунистической партии. Пафос прославления подымал ввысь.

- Господа офицеры и дорогие товарищи! -- воскликнул майор Алексеев. -- Прошу поднять бокалы. Наш первый тост -- за здоровье нашего великого вождя товарища Сталина.

Нинель ощутила вдруг несоответствие торжественности тона и убогости обстановки, но нельзя уклониться от тоста за вождя.

- За Сталина! Ура! -- крикнула она, поднося стакан к губам. -- И чтобы не было у нас никаких злоумышленников, устраивающих крушения и обвалы! Если можно пить "за", то можно пить и "против". Я пью против злых козней тех, кто портит нам существование, против тех, из-за кого мы едем хоть и не в обиде, но в тесноте и несравненно дольше, чем ехали бы, если бы этих злых людей не было.

Окончание следует

¹ Нет (казахск.). -- Прим. ред.