Записки с кавказской войны. «Блокпост», режиссер Александр Рогожкин

"Блокпост"

Автор сценария и режиссер А.Рогожкин
Оператор А.Жегалов
Художник В.Карташов
Музыка Мендельсона, Моцарта, Вагнера, Стравинского, В.Панченко
В ролях: А.Краско, Р.Романцов, К.Ульянов, А.Ражук, Д.Моисеев, Е.Томошевский, А.Булдаков, З.Буряк
ОРТ, "СТВ"
Россия
1998

Я решил пренебречь самыми дикими, чудовищными и кровавыми эпизодами... Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. Эффект заключался бы не в художественной ткани, а в самом материале... Я вообще пишу не о тюрьме и зеках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях.

С.Довлатов. "Зона"

"Кавказский пленник" Сергея Бодрова сыграл на литературных аллюзиях, взяв из классического оригинала сущую малость: всего-то имена главных персонажей, влюбленность юной горянки в русского пленного и одну эффектную реалию -- яму, где в наши дни сидят закованные в кандалы узники, перечеркивая все стереотипы цивилизованных представлений о современной войне. Фильм имел международный успех, хотя западные и восточные зрители, да и большинство наших, вряд ли ассоциировали фильм с хрестоматийным рассказом Льва Толстого -- классиков нынче не жалуют и у нас. Но благодаря внутренней авторской отсылке к классическим образцам в картине возник исторический объем, проекция чего-то большего, чем сюжет, и публика интуитивно это чувствовала и на это откликалась. Литературность story тоже сработала на успех -- фильм являл ту полуправду о современной кавказской войне, которая всех устраивала -- и здесь, и там.

"Блокпост" А.Рогожкина устраивает далеко не всех, это уже ясно. Фильм не льстит ни нашим, ни вашим. Он радикально бестенденциозен. Именно потому, что сделан с явной оглядкой на классику, но принципиально иначе, чем "Кавказский пленник".

Насколько помнится, Рогожкин по первому своему образованию историк. Недаром его тянет в сторону "русской идеи", и особенности национальной охоты и неохоты он чувствует как мало кто. Он позаимствовал у классиков не материал и не сюжет, а жанр -- жанр записок с кавказской войны. И стиль. Стиль скупой на эпитеты, хроникально точной в описаниях нецветистой русской прозы. "Тамань -- самый скверный городишко из всех приморских городов России". Или: "Дороги нет, и мгла кругом"...

Режиссер, он же автор сценария, не обошелся без закадрового голоса, который есть не что иное, как давно забытый кинематографом литературный по происхождению образ Рассказчика, в чьей тени укрывается Автор, не настаивая на своем присутствии и себя не обнаруживая. Почти. Тем не менее он, Автор, поверх слов и изображения как бы напрямую, глаза в глаза, от сердца к сердцу открывает нам что-то самое главное про события, изложенные в фильме хроникально, без психоложеств и рефлексий. "Мы идем по наводке, но чтобы не засветить информатора, заходим еще в несколько домов". Хроникер, он же рядовой по прозвищу Пепел -- с виду милый домашний мальчик с нежной кожей блондина. Пепел ведет дневник, как какой-нибудь Печорин, пришла такая блажь в голову.

Вообще про картину Рогожкина можно писать сочинение на коронную для абитуриентов-филологов тему: "Автор, Герой и Рассказчик в фильме "Блокпост". Пишущий споткнется на главке о Герое. Фильм-то без героя. И без героики. К нему подходит термин "дегероизация", опять же давно забытый. Другой классик, советский, утверждал с пафосом, что в жизни всегда есть место подвигу. Возможно, так оно и есть. Но художник с совестью не станет славить подвиги, совершенные на той войне. И пафос ему претит. "Покончим с позорной войной!" -- начертано на плакате под изображением генерала, известного среди своих как Батя. В роли генерала снялся, конечно же, А.Булдаков. Его гротесковый имидж -- издевка над плакатной патетикой. К тому же зритель уже знает, что под плакатом -- выдранный из глянцевого журнала фотопортрет красотки с обалденными сиськами. Фраза-рефрен из дневника Хроникера, звучащая за кадром: "Никто не знает, что мы здесь делаем", -- вот весь идеологический пафос, возможный для такого фильма, как "Блокпост". Слова "Чечня", "Ичкерия", географические названия табуированы. Не столько из опасений, мне кажется, дать повод участникам похожих событий судить о мере правдивости или туфты в картине, сколько из соображений поэтических. "Вненаходимость" здесь -- троп, шифрующий поэтику со- временной хроники .

Чтобы сойти с накатанной дорожки патетики и героики, режиссер строит нарратив как навал событий, возникающих в хаосе войны без всякого смысла и промысла. Он снимает акценты, пролистывая иные драматические эпизоды, как ребенок -- страшные картинки в книге, он старательно разрушает драматургию, чтобы зритель не заподозрил в фильме авторского умысла и тем паче назидания. И только в финале все события завяжутся в единый узел, все ружья выстрелят, драматургия -- в обратной проекции -- обнаружит свою глубинную и стройную логику. Но пока Автор скрывает избыточное знание событий и судеб. Разлитая в атмосфере фильма тревога, предчувствие чего-то ужасного потихоньку берет за горло зрителей.

Меж тем как экранные герои, небольшое подразделение, живут, кажется, в свое удовольствие в приличном удалении от начальства, от самых горячих точек, разместившись возле обычно пустынного шоссе, которое ведет на мусульманское кладбище. "Мы охраняем путь в царство мертвых", -- запишет в своем дневнике Хроникер. Изредка на шоссе появляется процессия бегущих мужчин, несущих на плечах носилки с покойным. Блокпост ощеривается в их сторону всеми стволами. Но в остальном все спокойно, солдаты организуют сносный быт с самодельным душем и кофе по утрам. Прапорщик Ильич -- свой в доску. Нестерпимый зов плоти, оказалось, тоже можно унять на отдаленной заставе. Юная горянка из ближнего аула по вечерам приводит в расположение части свою старшую глухонемую сестру, дебелую, вялую, с пятнами румянца на щеках. Расплачиваться надо патронами, и кое-кто из солдатиков не скупится, отстегивает.

И все бы хорошо, если бы не снайпер, измучивший всех. Стреляет от зари до зари, в туалет зайти не дает, и засечь его никто не может. Илья по прозвищу Юрист просто покой потерял из-за этого снайпера. Чего только ни делал, чтобы его обнаружить. Все бесполезно. Стреляет, собака. Но и у Юриста есть свои радости. У него роман с Машей -- с той местной красавицей, что торгует старшей сестрой. Самый настоящий платонический роман. С цветами и вздохами при луне. Делянку роз вырастил здесь солдат из прежней смены блокпоста. "Если розы завянут, приеду, я тебя урою. Понял?" -- пригрозил он Пеплу перед уходом. Розы пригодились. Юрист срезает их, когда идет на свидание. Меланхолик Крыса носит розы на могилку своей боевой подруги, ручной крысы, что прошла с ним огни и воды, да вот проклятый снайпер снял ее в первые дни пребывания в этом тихом месте.

Все персонажи имеют прозвища -- кликухи типа говорящих фамилий, как в эпоху Фонвизина. Каждый из них обрисован всего лишь несколькими, но выразительными штрихами. Никто не дотягивает до "образа" в хрестоматийном понимании слова. Никаких намеков на довоенную биографию парней, о ней можно лишь догадываться. Однако это ничуть не мешает полноте восприятия и сочувствия. Психологическая полнокровность происходящего создается иным спосо-бом -- способом неигрового кино. Надо видеть неактерские лица персонажей, восхититься портретным мастерством оператора А.Жегалова и режиссурой А. Рогожкина, его мизансценами и общими планами, где работает каждая точка пространства, где каждый исполнитель ведет свою, в деталях продуманную линию. Надо слышать, как солдаты, сменяясь на блокпосту, ритмичным хором отчеканивают самопальный рэп: "Здесь Россия, здесь мой дом,/ дом, в котором мы живем./ И вернемся в те края,/ где Россия, где рос я".

Как только возникает атмосфера достоверности происходящего -- а возникает она практически с первого эпизода, -- начинаешь относиться к фильму, как к жизни. С полной верой в то, что происходит. Редкостный эффект -- драматиче- ские события как бы растворяются в потоке армейской жизни, в ее бытовых мелочах. Прапорщик Ильич, связавшись по рации с центром, требует не патроны, а макароны и заодно пытается узнать, как сыграл "Ротор". А когда приезжает следователь военной прокуратуры -- пышная блондинка с ямочками на щеках, -- солдаты, отвыкшие от женщин, несут невозможную жеребятину, изображая бывалых мужиков. И диалог на тему "Сударыня, позвольте вас пропердонить!" отвлекает от драматической, нависшей над всеми угрозой.

Дело-то в том, что ребят сослали на дальний блокпост, с глаз долой после несостоявшейся операции в ауле, когда несколько солдат зашли в дом наугад и едва успели сделать ноги. На полу в доме сидел мальчик с культей, лет семи, сильно колотил молотком по заряду лежащей перед ним противотанковой мины. Дом взлетел на воздух вместе с мальчиком, с криками налетела толпа аульских женщин, окружила солдат, и вдруг одна из них, выхватив у кого-то из них автомат, стала поливать военных очередями веером от живота. И остановилась, лишь когда кто-то находчивый прицельно полоснул ее по ногам. Из чулок брызнули фонтанчики крови, женщина упала. Не подстрели пылкую патриотку, она бы всех положила. Это ясно. Но прокуратура ведет следствие, пытается дознаться, кто стрелял. Чтобы успокоить местных. Работа такая. Вот генерал, он же Батя, и отправил своих солдат подальше, чтобы не мозолили глаза. И вроде бы с тем случаем завязали, забыли, что любитель животных Крыса что-то неосторожное ляпнул следователю. Все бы, быть может, и обошлось, если бы не снайпер, который так достал, что солдатики -- Пепел с Кайфом -- решили поговорить с местными и отправились в так называемый договорный аул. На жаргоне это означает: мы вас не тревожим, и вы нас не трогайте. Выпили всерьез. Друг друга не поняли. На обратном пути выяснилось, что, сидя в гостях, Пепел сжимал в руке гранату -- на всякий случай, чтобы чувствовать себя в безопасности. Поддатый Кайф, в отместку за пережитый страх и унижение, отбил горлышко у бутылки, быстро сочинил самопальную мину и спрятал в высокой траве. А через пару дней на самопале подорвался старик с двумя овцами. Старику оторвало левую ладонь. И действие понеслось со страшной силой. На двух машинах приехали фээсбэшники и под истерические крики прапорщика: "Я своих солдат не выдаю!" -- увезли рядового Крутицкого, он же Крыса. Это означало, что Батя их сдал. И своего верного прапора Ильича, воюющего с ним с Афгана, предал. И что теперь Крыса ответит за все. И что приставленный к Крысе личный конвой, гарантирующий его безопасность, ни хрена не гарантирует.

Развязка наступила быстро. По шоссе промчался грузовик. Что-то тяжелое, завернутое в овечью шкуру, шмякнулось об асфальт. Юрист подошел, шевельнул сверток ногой, отпрянул в ужасе. "Там Крыса! Его ухо!" И в момент охватившего всех шока снайпер аккуратно влепил пулю Юристу пониже затылка. Тот еще успел изумиться, обернулся, а две черные струйки уже бежали у него изо рта. И тут раздался дикий вопль. Это кричала Маша, Джульетта, застрелившая своего Ромео, не зная, что незадолго до того Юрист махнулся касками с Пеплом и лисий хвост, насмерть пришитый к его каске, уже не отличал его от других. Вопль перекрыл звук взорвавшейся мины, погубившей глухонемую и спугнувшей стадо каких-то очень красивых горных животных -- то ли косуль, то ли ланей.

Режиссер рассчитывает на то, что закадровое пространство работает так же активно, как и кадр. Сюжет активизирует контекст, наши полузнания и представления о предмете, а изображение накладывается на то, что мы не раз видели на телеэкране. То есть работает принцип дополнительности. Все так, но этим не объяснить глубину впечатления, которое фильм оставляет.

Истеричная попытка А.Невзорова создать в павильоне мифологию новой кавказской войны с помощью немеренного количества красной краски никакой новой информации не открыла. Рогожкин избрал полярную стратегию -- демифологизацию, как в свое время А. Герман, когда пытался понять, как по правде жили, чем дышали люди в начале 30-х. В результате в "Блокпосте" помимо точных бытовых зарисовок обнаружилась константа, постоянная величина, которая займет свое место в коллекции "национальных особенностей". У нас война, как и в тоталитарные времена, по-прежнему идет среди своих. Еще не совсем забыты заградительные отряды, особисты и смершевцы. Их традиции и тактика -- воевать против своих -- оказались на редкость живучими. Сдать рядового Крутицкого -- решение ФСБ и политиков, пытающихся урегулировать отношения с мирным населением. "Мы не воюем с мирным населением", -- красиво звучит. Зато "мирное население" поголовно воюет с нами. Как может. Всеми доступными средствами. Поэтому эта война все еще не окончена. И конца не видно. И у фильма открытый финал. Ведь самопальную мину поставил Кайф. А Крыса за это расплатился мученической гибелью. Кто там следующий?

Тут, как нарочно, подоспел новый блокбастер Стивена Спилберга "Спасение рядового Райана". Во время просмотра я завидовала стране, где могла родиться подобная мифология -- антитеза нашей. Наш миф "земли и крови" в разных своих модификациях строго предписывал погибнуть "во имя" и видеть в жертвенной гибели "за Родину", а потом "за Родину, за Сталина" высшее предназначение человека. Но пока миф был в силе, он породил великое искусство. Миф умер, когда выкристаллизовалось понимание, что Родина, то бишь власть, тоже несет ответственность за тех, кого посылает на смерть. Сегодня невозможно представить себе на нашем экране что-нибудь подобное не то что культовой чиаурелиевской "Клятве", но и озеровской эпопее "Освобождение". Нынешний глаз увидит там и тут нестерпимую фальшь. Но и мифология "Рядового Райана", которая уж точно не грешит против истины, представляется многим -- с высоты нашего социального опыта -- лишь беззастенчивой пропагандой. Как говорится, обжегшись на молоке, дуют на воду.

Ну ладно, такого колосса нам не создать. И не надо, оставим это грядущим поколениям. Я о другом. О том, что мифология "земли и крови" в ее сталинской версии давно рухнула, а власть, объявившая себя демократической, оказалась еще более безответственной, послав своих солдат умирать уж совсем непонятно за что. "Никто не знает, что мы здесь делаем". Но артиллерия по-прежнему бьет по своим, и батальоны просят огня, погибая без огневой поддержки, и человек, жизнь человеческая по-прежнему не стоит ничего. И все это уже не прикрыто даже самой нищенской идеей.

"Сдать рядового Крысу" -- такое название не годится для бестенденциозной картины "Блокпост". Но для подзаголовка моего текста годится вполне. Чтобы отсутствующая у Рогожкина интонация приговора всем нам и нашим "национальным особенностям" прозвучала.